Глен Чарльз Кук 
Рейд
     
Ловцы звёзд – 4
     

     
Глен Кук
Рейд
     
Глава 1
Добро пожаловать на корабль
     
     Среди руин под стонущим небом петляет, прокладывает себе дорогу бронетранспортер, и ночь, как сапог садиста, опускается на него, не спеша, длит пытку. Ночь — равнодушное животное, полное роскошных красок и взрывов света, и вечностью кажется каждое мгновение долгого, жуткого, петляющего по своим следам пути. Готов поклясться, здесь мы проезжали уже не раз.
     Я прихожу к выводу, что находиться на осаждаемой планете — все равно что стоять перед раздевающейся женщиной. Ты трепещешь, растерянный, пораженный в самое сердце. Перед тобой — прекрасное и гибельное, чарующее и сбивающее с толку, земля уходит из-под ног, а ты все силишься понять, чем же ты это заслужил.
     Но чуть скривилась губа, на миллиметр изменил траекторию случайный осколок, и чары спадают в одно непоправимое мгновение.
     Я смотрю в небо и сам себя не понимаю. Неужели я могу найти в этом красоту?
     Сегодня налеты по-настоящему эффектны.
     Секунду назад спутники обороны и вражеские корабли казались неподвижными звездами. Хочешь — играй в угадайку, кто есть кто. Хочешь — вообрази себя моряком старых времен, безуспешно пытающимся определить свое местонахождение, — проклятые звезды не стоят на месте.
     И вдруг эти алмазные осколки становятся узлами пылающих паучьих шелков.
     Звезды обманывали нас с самого начала. Это поджавшие ноги арахниды с огненными задами, готовые в любую секунду раскинуть свои смертоносные сети. Волосок накала самодельной молнии мощностью в гигаватт вспыхивает и гаснет в один миг, оставив рубцы на палочках и колбочках.
     Разгораются и медленно рассеиваются световые шары. Никак не определить, что это такое. Можно предположить, что это перехваченные ракеты — нечасто одной из воюющих сторон удается преодолеть автоматизированную защиту противника. Время от времени падающие звезды царапают стратосферу. Осколки ракет? Умирающий спутник? На месте сгоревших в холокосте тут же появляются новые.
     Я пытаюсь слушать Уэстхауза. Он рассказывает мне что-то, для него важное.
     — ….приборы наши довольно примитивны, лейтенант. Полагаемся исключительно на собственную интуицию. На чутье да на молитву.
     Я жалею, что спросил. Я и вопроса-то уже не помню, просто хотел поговорить с нашим будущим, астрогатором, а теперь получаю больше, чем заказывал, — пятидесятипфенниговый тур.
     Вот одно из правил хорошего рассказчика, Уолдо. Прежде чем начать, забудь все, что одному тебе важно, и оставь лишь то, что хотят услышать другие. Несущественные детали только мешают. Ты слышишь, как я думаю тебе, Уолдо? Вряд ли. Телепатов не так уж много.
     Теперь я понимаю, почему остальные хитро заулыбались, когда я начал разговор с Уэстхаузом — избавил их от возни со мной и заодно повесил астрогатора себе на шею.
     Я роюсь в мысленных досье, где у меня собрана информация об офицерах. Уолдо Уэстхауз. Коренной ханаанит. Офицер запаса. До призыва работал преподавателем математики. Двадцать четыре года. Староват для второго патруля. Прекрасно знает свое дело, но симпатией не пользуется — слишком много говорит. У него вид нелюбимого, старательного, всеми силами стремящегося угодить ребенка. Он слишком жизнерадостен, слишком много улыбается, рассказывает слишком много анекдотов и все рассказывает плохо — как правило, запарывает концовку.
     Это не мои наблюдения, их пока мало. Это сообщил Старик.
     Опытные офицеры-клаймерщики — мрачные, напряженные сфинксы с запертым на замок ртом. Смотрят они по-кошачьи полуприкрытыми глазами. Во всех них есть что-то от кошки, которая и во сне оставляет щелку меж веками. Они дергаются на каждый незнакомый звук. Они несносны в своей страсти к свежему воздуху, порядку и чистоте. Известны случаи, когда они увечили нерадивых жен и не слишком старательных горничных в отелях.
     Бронетранспортер ходит ходуном.
     — Проклятие! Если так будет продолжаться, моему позвоночнику потребуется капитальный ремонт. У меня копчик уже в детскую присыпку размолотило.
     Какой-то тайный Торквемада подсунул нам эту древность. Гаркнул: «Бронетранспортер для личного состава!» — и велел грузиться.
     Чертов драндулет брыкается, трясется и раскачивается, как металлический стегозавр о трех ногах, пытающийся стряхнуть с себя вшей. Мрачная ведьма-водитель то и дело оглядывается, криво скаля желтые зубы. Эта вошь выбрала себе место, куда тяпнуть, если железный дурак вздумает остановиться.
     У поездки есть и положительные стороны. Не нужно все время слушать Уэстхауза. Я больше не могу. И запоминать все детали нашего рейда тоже больше не могу.
     Какого черта я всегда должен гоняться за материалами для таких невероятных статей?
     Мне вспоминается одна, о ковбоях, объезжающих быков, которую я писал до войны. На Трегоргарте. Уж такой я дурак — должен все испытывать на себе. Но тогда я хоть мог в любой момент спрыгнуть с быка.
     Командир смеется, и я поворачиваюсь в его сторону. Неясный золотоволосый силуэт в лунном свете.
     — Сегодня они просто балуются, — говорит он. — Учения. Обыкновенные учебные стрельбы.
     Его смех напоминает громоподобное пуканье.
     Боковым зрением мне не удается определить, какое выражение у него на лице. В свете молний и вспышек лицо дергается, как в старинном кино, словно дух, который никак не может решить, в каком обличье явиться. Рельефный тевтонский профиль. Безумные глаза. Шутит? Порой это трудно понять.
     Старший лейтенант Яневич и младший лейтенант Бредли не открывали ртов с тех пор, как мы прошли главные ворота. Они даже не вставали со своих мест, то ли считая заклепки на скачущей палубе, то ли вспоминая лучшие минуты своей жизни, то ли читая молитвы. Кто его знает, что творится у них в голове, лица ничего не выдают.
     У меня странное чувство. Я в самом деле иду в рейс на клаймере. Мне одиноко и страшно, я растерян и уже не понимаю, какого черта мне тут понадобилось.
     Наверху что-то взрывается, и на мгновение развалины кажутся рисунками, набросанными тушью на самом нижнем этаже преисподней. Заросли разбитых кирпичных колонн и ржавого железа не способны противостоять ударной волне неприятельского оружия. Рано или поздно все они рухнут. Некоторые просто требуют чуть больше внимания со стороны противника.
     Беззвучный монумент по имени старший лейтенант Яневич оживает.
     — Стоит взглянуть на один из их классных спектаклей, — говорит он.
     И гогочет. Фраза звучит натянуто, как деланная улыбка в ответ на неудачную шутку. Но он, похоже, смеется не зря. Видимо, офицеры клаймеров обладают даром Истинного Зрения, и для них война — нескончаемая комедия положений.
     — На последнюю тербейвилльскую резню ты опоздал.
     Машина виляет, правые гусеницы взбираются на кучу булыжника, и мы на средней скорости колдыбаемся под углом в тридцать градусов. Группа космофлотчиков идет нам навстречу, шатаясь похлеще, чем наш бронетранспортер, распевая издевательски переделанную патриотическую песню. Они одеты в черное и потому почти невидимы. Лишь один бросает в нашу сторону презрительный взгляд. Его компаньоны, повиснув друг на друге, трусят как-то замысловато, по-заячьи. Так могла бы выглядеть колонна пьяных гномов, направляющихся на ночную смену в свою фантастическую угольную копь. У каждого по мешку с овощами и фруктами. Они исчезают в темноте у нас за спиной.
     — Похоже, чуть поддали, — говорит Бредли.
     — Мы по дороге сюда видели Тербейвилль, — говорю я. Яневич кивает:
     — Я вдоволь насмотрелся.
     Под Тербейвиллем в результате одной из самых удачных бомбардировок была похоронена штаб-квартира флота на планете.
     Мы с командиром видели, как оседала пыль после этого. Накануне ночью луны были в надире. Это ослабило защитную систему, парни сверху бросились в образовавшуюся брешь и провели массированную бомбардировку. Перепахали несколько квадратных километров не раз уже перерытой щебенки. Так фермер перепахивает землю, не давая разрастаться сорнякам.,
     Командир говорит, что это был просто укол. Хороший способ держать своих мальчиков В форме и нам напомнить, что в один прекрасный день соседи сверху могут прийти, чтобы остаться.
     Брошенный город покоился, обездвиженный суровыми объятиями зимы. Поскрипывали на ветру железные остовы зданий. Горы разбитых кирпичей покрылись корочкой льда, и в лунном свете казалось, будто стада мигрирующих слизней оставили на них серебряный след. Горстка горожан, охотников за мечтами вчерашнего дня, рыскала по пустыне. Старик говорит, будто они приходят после каждого налета в надежде, что на поверхности появится что-нибудь из прошлого. Несчастные летучие голландцы, пытающиеся воскресить разбитые мечты.
     Миллиарды надежд уже канули в Лету. И еще миллиарды погибнут в этой адской печи — войне. Может быть, она ими питается?
     Бронетранспортер вибрирует, одна гусеница выскочила из колеи, и нас развернуло на девяносто градусов.
     — Почти на месте, — бросает кто-то апатично.
     Я не могу разобрать, кто именно. Все остальные равнодушно молчат.
     Над броней бортов я вижу пейзаж, наводящий на мысль, что мы со Стариком вообще из Тербейвилля не выбрались. Может быть, мы тоже Fliegende Hollandren1, прокладывающие по этим развалинам свой бесконечный путь?
     Еще одна любимая цель — Ямы. Парни сверху не могут себе отказать в удовольствии пострелять по ним. Это основное звено в системе снабжения и обслуживания клаймеров, точка, в которой переливается в жилы флота вся мощь Ханаана. Ямы извергают потоки людей, боеприпасов и материалов, подобно постоянно действующему гейзеру.
     И туда все время поступают на переработку люди с лицами узников концлагерей — клаймерщики.
     Я собирался дать правдивый репортаж об отважных защитниках человечества. Мой план нуждается в пересмотре. Ни один такой мне не попался. Клаймермены вечно чем-то напуганы. Они пугливы, как тени. Героизм придумали журналисты. Единственное, чего хотят эти люди, — пережить свой следующий патруль. Их жизнь существует лишь в рамках текущего задания. Свое прошлое мои попутчики сдали в камеру хранения. Будущее простирается для них не дальше возвращения домой, и они не желают говорить о нем: боятся сглазить.
     Мы пересекли незримую линию. Здесь другой воздух, другие запахи. Трудно понять, чем это пахнет, когда так трясет….
     А! Это море. Пахнет морем и всей этой мерзкой дрянью, которую в него спускают. С тех пор, как открылись Ямы, залив превратился в мусоросборник, куда валятся отработанные подъемники. Может быть, я смогу увидеть один такой всплеск.
     Уже здесь можно почувствовать, как дрожит земля от стартов подъемников. Они высылаются каждые десять секунд круглые ханаанские сутки, длящиеся двадцать два часа пятьдесят семь минут. Разных размеров, и самые маленькие больше здоровенного сарая. Подарочные коробки с игрушками для флота.
     — Три километра осталось. Как ты думаешь, пройдем? — с усмешкой говорит командир, наклонившись ко мне.
     Я спрашиваю, есть ли другие варианты.
     Он поднимает к небу свои голубые глаза. Бесцветные губы складываются в тонкую улыбку. Господа устроили себе на радость грандиозный фейерверк. Вспышки отражаются на лице командира, как татуировки из света и тени.
     Он выглядит вдвое старше своего настоящего возраста. Лысеет. Лицо изрезано морщинами. Трудно поверить, что это тот самый пухлый ангелочек, которого я знал по Академии.
     Смуглянка за рулем закладывает дикие виражи, но его они, похоже, нисколько не беспокоят. Кажется, он находит в этой дикой болтанке какое-то извращенное удовольствие.
     Наверху что-то происходит, и я начинаю нервничать. Воздушное представление набирает обороты. Никакие это не учения. Перехваты спустились в тропосферу. Хор наземных орудий с глухим треском и шумом пробует голоса. Даже рев и грохот бронетранспортера не может заглушить их полностью.
     Ореол пламени прожигает ночь.
     — Бомбер пикирует, — бросает Яневич с драматической интонацией скрипичной струны.
     Магические слова. Младший лейтенант Бредли, еще один новичок, сбрасывает с себя ремни безопасности, вскакивает и хватается руками за борт. Костяшки его пальцев белеют. Женщина за рулем — наш Торквемада — решает, что настало время показать нам, на что способна ее тачка. Бредли кидается в сторону бреши на месте выбитой двери погрузочного отсека. Он так напуган, что даже крикнуть не может. Когда он проносится мимо, мы с Уэстхаузом хватаем его за свитер.
     — Ты рехнулся? — с недоумением спрашивает Уэстхауз.
     Я понимаю, что он сейчас чувствует. Я чувствовал то же самое, когда наблюдал прыжки с парашютом. Даже дурак должен сообразить, что можно, а что нет.
     — Я хотел посмотреть….
     — Садитесь, мистер Бредли. Вы ведь не так сильно хотите посмотреть, чтобы ваша задница оказалась в списке потерь еще до первого задания, — говорит командир.
     — А сколько возникнет проблем! — добавляет Яневич. — Другого офицера искать уже поздно.
     Я переживаю за Бредли. Я тоже хочу посмотреть.
     — Бомберы скоро прилетят?
     Все это я видел в видеозаписи. Ремни безопасности кажутся смирительной рубашкой. Враг приближается, а ты как на ладони, связан по рукам и ногам. Кошмар военного космолетчика.
     Они не обращают внимания на мой вопрос. Только сам противник может знать, что он делает. Меня одолевает страх.
     Космопехотинцы, солдаты планетарной обороны, гвардейцы — они умеют драться на открытом месте. Их этому учили. Они знают, что надо делать, когда падает бомба. А я не знаю. Мы не знаем. Нам, космолетчикам, нужны стены без окон, панели управления, аквариумы дисплеев — и тогда мы готовы хладнокровно встретить опасность.
     Даже Уэстхаузу нечего больше сказать. Он смотрит в небо в ожидании первых признаков абляционного зарева.
     Тербейвилль гордится сбитым бомбардировщиком. Наполовину похороненный в битом булыжнике, он показался мне стометровым телом, всплывшим на поверхность Стикса.
     Этот стоп-кадр надолго застрял в сознании. Живая картина. Окрашенный алой зарей пар хлещет из треснувшего корпуса. Необычайно живописно.
     Корабль потерял экипаж, но в грунт вошел без видимых повреждений. Реальные повреждения произошли внутри.
     Я хотел сделать пару кадров интерьера. Но с первого взгляда передумал. Защитные экраны и инерционные поля раздавили всех в кашу. Нельзя сказать, что" эти парни сильно похожи на нас. Они чуть повыше и голубого цвета, вместо ушей и носов — антенны, как у бабочек. Улантониды, от названия их родины — Уланта.
     — Эти парни быстро вышли из игры, — сказал мне командир с такой интонацией, будто бы он им завидовал.
     Зрелище погрузило его в задумчивость.
     — Странные вещи бывают. В позапрошлый патруль мы подняли совершенно исправный транспорт, один из наших. Все работает, и ни души на борту. А что случилось, понять невозможно. Всякое бывает, — произносит он.
     — Похоже, мы от них уходим, — говорит Яневич.
     Я оглядываю небо. Не вижу, какие знамения ему это сказали.
     Наземные батареи перестают прочищать глотки и запевают всерьез. Командир бросает на Яневича насмешливый взгляд.
     — Похоже, опять трендим, старпом.
     — Не надо меня вруном выставлять, — огрызается Яневич, злобно уставясь в небо.
     Слепящие вспышки гамма-лазера освещают ржавые кости некогда величественных зданий. И вдруг я вижу фантастический черно-белый кадр, схватывающий чистейшую суть этой войны. Я вскидываю камеру и щелкаю, но поздно.
     Наверху, на уровне по крайней мере третьего этажа, балансируя на двутавровой балке, парочка занималась этим. Стоя. Ни за что, кроме друг дружки, не держась.
     Командир тоже их заметил:
     — Мы на верном пути.
     Я кидаю быстрый взгляд: что отражается на его лице? Но там все та же лишенная выражения маска.
     — Что за странная логика, командир?
     — Это сержант Холтснайдер, — говорит Уэстхауз. Откуда ему, черт возьми, знать? Сидит он ко мне лицом. А их я вижу у него за левым плечом. — Шеф-артиллерист лучевых орудий. Дипломированный маньяк. Прощается здесь перед каждым заданием. Патруль идет как по маслу, если ему удается кончить. Для ее корабля то же самое, если удается ей. Она — техник управления огнем второго класса с джонсоновского клаймера. — Он болезненно усмехается. — Ты чуть-чуть не щелкнул живую легенду флота.
     То, что экипаж может быть исключительно однополым, — неприятная особенность клаймеров. Живя в десегрегированном обществе, я не особенно шлялся по бабам, но период вынужденного воздержания ожидаю без всякого восторга.
     Там, дома, об этих проблемах ничего не знают. По голосети гонят исключительно торжественные проводы и треп о доблести и славе. Их задача — привлекать добровольцев.
     Клаймеры — единственные военно-космические корабли с однополыми командами. Ни на каком другом корабле нет таких психологических нафузок, и добавлять к ним запутанные и взрывоопасные сексуальные проблемы — самоубийство. Это выяснилось в самом начале.
     Причины мне понятны. Факт от этого приятнее не становится.
     С командиром Джонсон и ее офицерами я познакомился в Тербейвилле. Они рассказывали мне, что при таких нагрузках женщины становятся аморальными, как худшие из мужчин, если судить по меркам мирного времени.
     Но чего нынче стоят эти мерки? С ними на полдюжины конмарок можно купить чашку натурального кофе со Старой Земли. Без них — то же самое за шесть конмарок на черном рынке.
     Первый бомбер кладет цепь бомб вдоль нашего следа и застает нас врасплох. Взрывная волна подхватывает бронетранспортер, встряхивает его одним страшным рывком, и я моментально глохну. Остальные как-то успели вовремя закрыть уши руками. Бомбардировщик летит, как светящаяся дельтовидная бабочка, откладывающая в море яйца.
     — Придется строить новые подъемники, — говорит Уэстхауз. — Будем надеяться, что наши потерн пришлись на «Цитроны-4».
     Ремни безопасности вдруг превращаются в западню. Меня охватывает паника. Как мне, привязанному, в случае чего выбраться?
     Командир мягко трогает меня за плечо. Странно, но это успокаивает.
     — Почти на месте. Несколько сотен метров осталось.
     И тут же бронетранспортер останавливается.
     — Ну, ты пророк.
     Я стараюсь подавить свою тревогу и притворяюсь, что это мне удается. Проклятое небо издевается над нашей человеческой уязвимостью, швыряя в нас оглушительные залпы смеха.
     Небо взрывается: пикирует второй бомбардировщик, рассыпая свои подарки. Удачливое наземное орудие пробило в его корпусе аккуратное круглое отверстие, за ним тянется дым, летят пылающие куски, он виляет. Я опять не успел закрыть уши руками. Яневич и Бредли помогают мне выбраться из бронетранспортера.
     Бредли говорит:
     — У них броня слабовата. Звук далекий, будто сказано в двух километрах отсюда.
     Яневич кивает.
     — Интересно, удастся ли им теперь его починить?
     Старпом сочувствует коллегам.
     Пробираясь по развалинам, я несколько раз спотыкаюсь. Должно быть, ударная волна сбила с толку мой вестибулярный аппарат.
     Вход в Ямы надежно спрятан. Всего лишь еще одна из многочисленных теней среди развалин, нора человеческого размера, ведущая в навозную яму войны. Щебенка — не камуфляж. Гвардейцы в полном боевом снаряжении ждут, когда кончится бомбежка и настанет пора расчищать мусор. Они надеются, что работы будет немного.
     Мы плетемся по скудно освещенным коридорам подвала. Под ними — Ямы, известняковые пещеры и туннели военного времени, глубоко под старым городом. Мы проходим по четырем длинным мертвым эскалаторам, и только потом попадается работающий. Постоянные бомбежки сделали свое дело. Каскад эскалаторов погружает нас еще на три сотни метров в глубь шкуры Ханаана.
     Мое снаряжение, все мое в этом мире имущество помещается в одном парусиновом мешке массой ровно в двадцать пять кило. Мне пришлось долго стонать и плакать, выпрашивая дополнительные десять для камеры и дневников. Членам экипажа — не исключая Старика — дозволено только пятнадцать.
     Последний эскалатор выгружает нас на узкий мостик, ведущий к пещере размером с дюжину стадионов.
     — Это шестая камера, — говорит Уэстхауз, — ее называют Большим Домом. Всего их десять, а сейчас копают еще две.
     Жизнь здесь бурлит исступленно. Повсюду люди. Впрочем, большинство из них ничем не заняты. Почти все спят, несмотря на индустриальный грохот. Во время войны на комфорт всем наплевать.
     — Я-то считал, что на Луне-командной тесно.
     — Здесь почти миллион человек. Их никак не удается вывезти.
     Под нами пыхтят полсотни производственных и упаковочных линий. Пещера напоминает гимнастический зал «Джунгли» сумасшедших размеров или муравейник, если бы муравьи владели техникой. Звон, лязг и грохот, как на адской наковальне. Наверное, именно в таких местах карлики из северных мифов ковали себе оружие.
     Из всех заводов, что я видел, этот, сколоченный на скорую руку из спасенного оборудования и устаревший на века, был самым простым. Ханаан стал миром-крепостью в силу обстоятельств, а не по плану. Его поразил недуг, называющийся «стратегическое местоположение».
     Он все никак не станет настоящим оборонным предприятием.
     — Здесь изготовляются небольшие металлические и пластмассовые части, — поясняет Уэстхауз. — Механическая обработка, горячая штамповка, литье. Сборка микросхем. То, что невозможно делать прямо на Тервине.
     — Сюда, — говорит командир. — Мы опаздываем. На экскурсии нет времени.
     Балкон выходит в туннель. Туннель ведет к морю, если я не потерял ориентацию. Мы попадаем в пещеру меньшего размера и не такую шумную.
     — Город бюрократов, — сказал Уэстхауз. Местные жители, очевидно, не имеют ничего против такого эпитета. Большая новая вывеска гласит:
      Добро пожаловать в город бюрократов  
      Просьба не есть местных жителей  
     Далее — перечень названий ведомств со стрелкой напротив каждого. Командир направляется в сторону Департамента формирования личного состава.
     Уэстхауз говорит:
     — Те пещеры, которые ты не видел, в основном представляют собой склады или ремонтные мастерские для подъемников, или мастерские для их сборки, или погрузочно-разгрузочные узлы. Приходится непрерывно восполнять потери.
     Он усмехается. Почему у меня такое ощущение, будто он мне готовит пакость?
     — Следующий этап опасен. Подъемник не защищен ничем, кроме энергетических экранов. Не может даже увернуться. Выстреливает из стартовой шахты, как пуля, и прямо на Тервин. Та фирма обязательно пару раз стреляет наудачу.
     — Зачем тогда покидать поверхность планеты? Почему не остаться на Тервине?
     Движение туда-сюда стоит многих человеческих жизней. И с военной точки зрения бессмысленно.
     — Помнишь, что творилось в «Беременном драконе»? А там ведь еще только для офицеров. Тервин слишком мал, чтобы выдержать три или четыре роты. Психология. После патруля человеку нужно место, где расслабиться.
     — Очиститься от скверны?
     — Ты верующий? Тогда ты найдешь общий язык с Рыболовом.
     — Нет, я неверующий.
     Кто в наши дни верующий?
     Процедура допуска приятно коротка. Моя персона озадачивает женщину на контроле. Тыча авторучкой в текст, она копается в моих предписаниях. Я спешу за остальными, в сторону нашей стартовой шахты, где толпа мужчин и женщин ожидает погрузки в подъемник. Присутствие офицеров нисколько не смущает обменивающихся оскорблениями и откровенными предложениями.
     Подъемник оказывается мрачной штукой. Этот — один из самых первых, маленьких, типа «Цитрон-4», который Уэстхауз мечтал видеть жертвой бомбежки. Пассажирский отсек строго функционален. Ничего, кроме системы жизнеобеспечения и сотни противоперегрузочных коконов, каждый из которых висит, как сосиска в причудливой коптильне или новый сорт банана, закручивающийся вокруг ствола. Я лично предпочитаю кушетку, но таких удобств на военном транспорте не бывает.
     — Самоходный гроб, — говорит командир. — В тылу его называют «Цитрон-4».
     — Дристон Четыре, — говорит Яневич. Уэстхауз начинает объяснять. Похоже, что объяснять — цель его жизни. А может быть, я единственный, кто его слушает, и он кует железо, пока горячо.
     — Планетарная оборона делает все возможное, но потери пока все-таки достигают одного процента. И пассажирские подъемники вносят в эту статистику свой вклад. Порой здесь мы теряем больше людей, чем в патруле.
     Я изучаю устаревшую систему жизнеподдержания, бросаю взгляд на штуцер, который мне имплантировали в предплечье в Академии тысячу лет назад. Сможет ли эта древность сохранить мою систему чистой и здоровой?
     — Такая система жизнеподдержания подвигает человека к молитве. Командир смеется.
     — Главный хозяин не станет слушать. Чего ему беспокоиться о хромоногом военном корреспонденте, порхающем с одного прыща на другой на заднице мироздания? У него игра куда крупнее.
     — Благодарю.
     — Сам напросился.
     — В конце концов я научусь думать мозгами, а не яйцами.
     Для остальных запуск — скучное времяпрепровождение. Даже те, для кого это задание первое, уже поднимались по этой лестнице на тренировках. Они просто отключаются. Я переживаю несколько вечностей. Слова пилота не облегчают моего состояния:
     — Мальчики и девочки, мы пропихнулись мимо пары бомберов. Жаль, вы не видели, как они танцуют, убираясь с нашей дороги.
     Я смеюсь, и это должно звучать дико. Ближайшие коконы дергаются. Лица без тел смотрят на меня странно, почти сочувственно. Потом у них начинают закрываться глаза. Что происходит?
     Нас усыпляет система жизнеподдержания, к которой нас подключили на время рейса. Удивительно. Чтобы приехать на Ханаан, этого не потребовалось. Я отключаюсь.
     
***
     
     Мне никак не удается понять этих людей. Их язык — набор эвфемизмов, их жизнь — ритуал. Они необычайно суеверны. Их жаргон уникален. Они настолько молчаливы и безучастны, что кажется, будто они вообще ничего не воспринимают.
     Все как раз наоборот. Необычная профессия сделала их сверхчувствительными, но они отказываются выставлять это на всеобщее обозрение. Им, чтобы сохранить свою личность, приходится скрывать щели в созданной ими броне.
     Бомбежка мне не понравилась. Я видел и слышал, как за мной по пятам следует Смерть. Моя Смерть. Бомбардировщики преследовали не кого-нибудь, а именно меня.
     Военным нечасто приходится видеть белки вражеских глаз. Расстояние между кораблями в строю — сто тысяч километров. И космолетчики ощущают эту дистанцию психологически.
     Клаймеры порой оказываются на расстоянии рукопашного боя. Достаточно близко, чтобы выстрелить из ручного оружия, если кому-то захочется выйти из корабля наружу.
     Лексикон клаймерщиков призван деперсонифицировать контакт с врагом и лишить его эмоциональной нагрузки. Язык вообще часто бывает средством дистанцироваться.
     Здесь никто не сражается с противником. Здесь конкурируют с той фирмой. Есть и другие похожие эвфемизмы. Самые распространенные выражения для обозначения противника — мальчики сверху (если тема обсуждается на Ханаане), господа из той фирмы, коммивояжеры (я думаю, потому, что, кочуя из одного мира в другой, они мимоходом стучатся в нашу дверь) или еще что-нибудь подобное. Здесь никто не погибает. Здесь покидают компанию, совершают огромное количество поступков, связанных с темой досрочной отставки, или одалживают лошадь у Гекаты. Этимология последнего выражения никому не известна.
     Я стараюсь приспособиться к этому языку. Защитная окраска. Пытаюсь быть лингвистическим хамелеоном. Через несколько дней я буду разговаривать, как местные, и так же, как они, буду напрягаться, услышав что-нибудь, сказанное прямо.
     
***
     
     Командир говорит, что перелет на Тервин оказался воскресным пикником. Все равно что через реку переправиться. Господа из той фирмы были заняты собственными бомбардировщиками.
     Тервин нельзя назвать настоящей луной. Это астероид, который перевели на орбиту, приближенную к круговой. Двести восемьдесят три километра в длину и около ста в диаметре. По форме — нечто вроде жирной сардельки. Бывают астероиды и побольше.
     Система жизнеподдержания будит нас, как только подъемник входит под защитный зонтик Тервина. В нашем отсеке нет иллюминаторов, но я видел записи. Подъемник войдет в один из тех портов, благодаря которым поверхность маленькой луны напоминает швейцарский сыр. Здесь не только база для клаймеров, но еще завод и шахта. Люди-червяки пробираются вглубь и пожирают внутренности. Большое космическое яблоко с зараженной сердцевиной.
     Это началось еще до войны. Кому-то пришла в голову гениальная мысль вскопать Тервин и сделать из него индустриальный рай. Затем предполагалось объехать Ханаанскую систему и найти другие астероиды на растерзание.
     Одной несбывшейся мечтой больше.
     Система выгрузки начинает подгонять нас прежде, чем мы успеваем окончательно проснуться. Я вываливаюсь из своего кокона, кручусь волчком и, пока не удается ухватиться за что-то твердое, врезаюсь в полдюжины людей. Гравитация почти отсутствует. Астероид не вращается. Об этом меня не предупреждали.
     Жаловаться некому и некогда. Яневич по лестнице выволакивает меня наружу, в нишу, отделенную от стыковочного отсека шлюзом. Яневич — наш старпом. Он читает имена по списку, а наши люди тем временем подтягиваются.
     Становясь в строй, леди и джентльмены обмениваются массой непотребных выражений. Матери этих мальчишек были бы шокированы поведением своих отпрысков. Матери девушек отреклись бы от своих дочерей.
     Меня изумляет, как молодо они выглядят. Особенно женщины. Им еще рановато знать, для чего на свете существуют мужчины, и тем не менее…. Боже! Так ли они молоды? А может, это я так быстро старею?
     Задаю очередной свой вопрос:
     — Почему господа из той фирмы не привели сюда флот линкоров? Они бы запросто разнесли Ханаан и пару лун в придачу.
     Яневич игнорирует меня. Командир изучает лица окружающих и демонстрирует свое. Бредли резвится, как маленький ребенок в первый день на новой детской площадке. Только Уэстхауз не скупится на слова:
     — Пытаясь быстро захватить Внутренние Миры, они растянулись слишком редкой линией. Эти парии, что нам досаждают, еще только проходят боевую подготовку. Им придется проторчать здесь пару месяцев и потерять много крови, пока они добьются чего-нибудь. А когда мы выйдем отсюда — это уже совсем другое дело. На тех трассах — профи. Начальника одного из отрядов называют Палач. После черной смерти ничего хуже не было.
     Голос Уэстхауза меня достал. Стоит ему почувствовать, что его слушают, он становится занудой.
     — Допустим, они введут в бой линейные корабли. Их пришлось бы оттянуть от Внутренних Миров. Тогда их наступление застопорится. Если мы заставим их распылить силы, они потеряют инициативу. А потрепать мы их можем порядочно. Клаймеры становятся несносными, когда их загоняют в угол.
     Тут в его голосе слышится оттенок гордости…
     — Ты хочешь сказать, что они не могут себе позволить ни тратить время на то, чтобы выдворить нас отсюда, ни оставлять нас в покое?
     — Да. Игра на удержание. Вот как это называется.
     — По голосети передавали, что мы им здорово досаждаем.
     — Уж это точно. Только благодаря нам Внутренние Миры еще держатся. Они намерены сделать что-нибудь….
     Уэстхауз краснеет под каменным взглядом командира. Слишком уж он разоткровенничался, слишком прямо заговорил, слишком воодушевился. Командир не поощряет абстрактный энтузиазм, вдохновлять должна лишь конкретная работа. Да и там должно проявлять сдержанную компетентность, а не ковбойское рвение.
     — Статистика. Они учатся на ходу. Дела идут все хуже и хуже. Кончились легкие времена. Славные времена. Но пока мы строим клаймеры быстрее, чем они отправляют их в отставку. Через месяц в строю будет еще одна эскадрилья.
     Он оставил меня, чтобы обменяться приветствиями с маленьким, очень смуглым лейтенантом. Небелых в команде мало, большинство из нас — коренные ханааниты.
     — Ито Пиньяц, — говорит Уэстхауз, побеседовав с этим человеком. — Начальник оружейного и второй помощник. Хороший парень. В карьере не преуспел, но дело знает здорово.
     То же самое мне говорил Старик.
     — На чем я остановился?
     Я слышу шепот Яневича:
     — Продувка туннеля нагретым воздухом.
     Уэстхауз не замечает этой реплики:
     — А…. Ну да. Время. Вот в чем все дело. Все мы подгоняем песочные часы нашего собственного истощения.
     — Господи, — бормочет командир, — ты что, пишешь речи Неустрашимому Фреду?
     Я бросаю на него взгляд. Он делает вид, что увлечен женщиной неподалеку.
     — Хватит уже, хватит, — бормочет командир.
     — Наша фирма начинает выбиваться в лидеры, — заявляет Уэстхауз.
     Судя по лицу, командир в этом не уверен. Это мы уже не раз слышали. Главное командование разглядело свет в конце туннеля уже на второй неделе войны. Но даже самый слабый отблеск до сих пор не осветил моего пути.
     — Парни, вы идете? Или вас забрать на обратном пути?
     Это говорит Яневич, и кроме него рядом остался один только командир. Все остальные люди из нашей группы исчезли.
     — Идем, сэр.
     Уэстхауз сползает в открытую шахту. Кажется, что она ведет в самое сердце планетоида. Он барахтается в пустоте, хватается одной рукой за трос, другой придерживая свой мешок, и исчезает со свистом, как быстрая луговая собачка. Яневич за ним.
     — Твоя очередь.
     Командир ухмыляется. Это самая отвратительная улыбка из всех, что мне довелось повидать. Он толкает меня рукой:
     — Хватайся за трос.
     Я перестаю вертеться и хватаюсь. Трос резко утаскивает меня в узкую глянцевую трубу. В темноте можно разглядеть лишь масляный блеск на проносящихся мимо стенах. Внутри троса проходит оптическое волокно. Это единственный источник света.
     Клаустрофобогенная обстановка. Диаметр шахты чуть больше метра.
     Удается разглядеть под собой Яневича. Если поднять голову — увижу догоняющую меня ухмылку командира. Он так перекрутился, что летит вниз головой. И смеется над чем-то очень уморительным. Боюсь, надо мной.
     Голос командира:
     — Только блевани, и я тебя пешком домой отправлю за три световых года. Приготовься, сейчас будет смена тросов. Черт! Не пялься ты на меня. Смотри, куда летишь.
     Я смотрю вниз, на Яневича. Он отталкивается от троса, летит в невесомости, опять отталкивается от троса, набирает скорость, хватает другой, быстрый кабель и устремляется во тьму.
     Мне удается пережить пересадку, осуществляемую при помощи какого-то идиотского конусовидного приспособления. Оно отдирает меня от медленного троса, в который я вцепился мертвой хваткой, и перемещает на быстрый. Новый трос с силой дергает, я чуть-чуть не переворачиваюсь лицом вниз. Теперь понятно, зачем разгонялся Яневич.
     — Как же страшно, черт возьми! — кричу я вверх.
     Командир ухмыляется.
     Мне кажется, что я мчусь по этой трубе, ударяясь о стенки,, как маленькая-маленькая пуля в старинном ружье. Ужасно хочется кричать, но я не собираюсь удовлетворять их садистские наклонности. Я подозреваю, что именно этого они ждут. Тогда бы день был прожит не зря.
     Внезапно я понимаю, что существует реальная опасность запутаться в тросе. Мысль об этом кошмаре помогает справиться с желанием крикнуть, естественным для испуганного падением примата.
     — Сейчас будет пересадка.
     На этот раз я стараюсь подражать Яневичу. Мои усилия вознаграждены самым неожиданным образом: я ухитряюсь развернуться боком. И снова никак не могу отыскать трос.
     — Эй! — кричит командир. — Кончай трепыхаться.
     Он толкает меня в голову, сминая шапку. Из темноты выскакивает Яневич и хватает меня за правую лодыжку. Меня разворачивают.
     — Держись. Осторожнее.
     Нужно как-то исхитриться и сохранить спокойствие. Я очень доволен собой, когда мы ударяемся о дно. Мне удалось не отстать от лучших.
     — Наверняка есть путь и поудобнее.
     Ухмылка командира никогда еще не была такой широкой.
     — Есть. Но там неинтересно. Просто садишься в автобус и спускаешься. А это такая тоска.
     Он показывает на автомобили, выгружающие пассажиров, в сотне метров от нас у стены. Люди и тюки порхают в воздухе, как пьяные голуби. Мужчины и женщины. Некоторые из них были с нами в подъемнике.
     — Ты уникальный подонок.
     — Ну-ну. Ты же сказал, что хочешь увидеть все.
     Все улыбаются. Они проделывают такой фокус со всяким новичком. Он поясняет, что эта система сохранилась со времен промышленного бума на Тервине. Но в то время трос таскал скоростные грузовые капсулы.
     Не имея возможности двинуть в зубы старшего по званию, я от злости лишь топаю ногой.
     Результат предсказать несложно. Здесь нет гравитации. И я, естественно, трепыхаюсь в воздухе в поисках чего-нибудь, за что можно ухватиться, но от этого только хуже. В минимальный промежуток времени я ухитряюсь уместить восхитительную комбинацию бросков, кувырков и переворотов.
     — Ты вроде говорил, что он не новичок, — лаконично реагирует Яневич.
     Сгорая от стыда, я останавливаюсь.
     — Ну, ты все забыл, — говорит командир.
     — Я вспомню. Меня ждут все приколки для новичков?
     — На борту ничего такого не будет. На борту клаймера не место для шуток.
     Это сказано с невероятно серьезным видом. Нерничает? Не поймешь. Я позволил ему притянуть меня к земле, и мы начали следующий этап нашей одиссеи.
     
***
     
     Уэстхауз продолжает объяснять:
     — Эти туннели проложены параллельно продольной оси Тервина. Третий перекрыли, когда началась война. Собирались копать из центра наружу, когда этот закончили. Неподалеку расположились жилые кварталы. Для шахтеров. Все это было в новинку, когда я был маленьким. В конце концов они сделали бы астероид полым и заставили бы его вращаться для гравитации. Но случилось иначе. Туннель стал гаванью. Когда клаймер возвращается, его вводят внутрь для ремонта и профилактики. В другом туннеле строят новые клаймеры. И корабли. Он пошире.
     Гаванью здесь называют любое место, где судно может быть окружено атмосферным воздухом, чтобы людям не приходилось ремонтировать его в скафандрах. В гавани ремонт идет быстрее, эффективнее и качественнее.
     — Угу.
     Мне гораздо интереснее смотреть, чем слушать.
     — На проверку и профилактический ремонт клаймера уходит месяц. Парни работают хорошо.
     Так вот почему у членов экипажа столько свободного времени между заданиями. Ремонтировать свой собственный корабль им не позволяют, даже если они этого хотят.
     Уэстхауз читает мои мысли:
     — Если все складывается удачно, продолжительность отпуска увеличивается. Командование отправляет в патруль только всю эскадрилью целиком. Мы возвращаемся, как только заканчиваются боеприпасы, и, помимо положенного месяца, у нас в распоряжении то время, которое понадобится последнему кораблю нашей эскадрильи на путь домой.
     Все в известных пределах, конечно. Не думаю, что командование позволит бездействовать одиннадцати кораблям в ожидании двенадцатого, находящегося в затянувшемся рейде.
     — Стимулирует?
     — Помогает.
     — Порой излишне стимулирует, — говорит Старик.
     Вроде все сказал. Но через минуту он продолжает:
     — Взять хотя бы клаймер Телмиджа. Теперь его уже нет. Вступил в схватку с охотниками, сумел истратить все ракеты и вернулся первым. Никаких законов против этого, естественно, не существует.
     Он снова замолкает. Когда становится ясно, что больше он ничего не скажет, нить повествования перехватывает Яневич.
     — Тоже неплохой бой. У него было три подтвержденных. Но к нему подползли остальные. Так долго держали его, что половина команды вернулась домой с испеченными мозгами. Поставили рекорд пребывания в клайминге.
     Это кажется преувеличением. Я не настаиваю на продолжении. Они не хотят это обсуждать. Минуту молчания не нарушает даже Уэстхауз.
     Мы забираемся в электрический автобус. Напряжение поступает к нему через прут, конец которого бежит по рельсу вдоль туннеля.
     — Героям клаймерного флота — только самое лучшее, — говорит Старик, занимая кресло управления.
     Автобус тащится вперед. Я наблюдаю, что происходит в большом туннеле. Столько кораблей! Многие вовсе и не клаймеры. Похоже, здесь ремонтируется добрая половина сил обороны. Вокруг каждого корабля плавают на фалах сотни рабочих. Здесь уже никаких беженцев-лежебок по углам. Все трудятся.
     Глядя на рабочих, я вспомнил лилипутов, связывающих Гулливера. И паучков малютки Крейлера, устраивающих смешные бои под боком у мамы. Это животное с Новой Земли, отдаленно напоминающее арахниду. Детенышей таскает на спине. С эндоскелетом, теплокровное, млекопитающее — псевдосумчатое, если быть точным, — многоногое и с величественным хвостом, отсюда и сходство с пауком.
     Люди режут, варят, клепают, и повсюду искры, будто стайки поденок. Станки гремят индустриальную симфонию. В некоторых на кусочки разобранных судах едва ли можно узнать космические корабли. Одно лежит со вспоротым брюхом и с наполовину содранной шкурой, ждет розничного торговца мясом. Что за создания кормятся ростбифами с бочков истребителей?
     Здесь и там облака газовых горелок, как комариные тучи, окутывают механизмы и части корпусов. Как они до сих пор не запутались в этом дьявольском хаосе? Как они умудряются, скажем, не приварить кусок истребителя к клаймеру?
     А вот и клаймер. С виду — неповрежденный. Ни малюсенькой царапинки от микрометеорита.
     — Похоже, с этим все в порядке.
     — Это хитрые штучки, — задумчиво произносит Старик.
     Я предполагаю, что сейчас буду осчастливлен очередной поучительной историей, но он продолжает смотреть прямо перед собой и баловаться кнопками управления, предоставив слово Уэстхаузу.
     — Чувствительные к нагреву приборы заменяют после патруля. Как и лазерное оружие. На полную разборку и осмотр уходит уйма времени. На нашем корабле полетит кто-нибудь другой. А мы воспользуемся клаймером, экипаж которого уже в патруле.
     — Передаются легко, как триппер, — говорит Яневич.
     Старик фыркает. Он не одобряет открытую демонстрацию офицерами своей вульгарности.
     — Все должно быть идеально, — говорит Уэстхауз.
     Я обдумываю все, что удалось узнать о людях, работающих на клаймерах, и спрашиваю себя: «А как же экипаж?» Похоже, отношение командования к личному составу прямо противоположно его отношению к кораблям. Если помнят свои имена и способны ползать, значит, в полет годятся.
     Автобус неожиданно сворачивает. Пассажиры ропщут, но Старик не обращает внимания, ему захотелось на что-то посмотреть. Несколько минут мы созерцаем клаймер с номером восемь на корпусе. Командир пялится на него так, будто пытается разгадать какую-то страшную тайну.
     Корпус номер восемь. Восьмерка без дополнительной буквы означает, что он изначально принадлежал клаймеру номер восемь, а не переставлен с потерянного в бою корабля. «Восьмой шар». Я о нем слышал. Счастливый «Восьмой». Более сорока заданий. Сам уничтожил почти две сотни вражеских судов, большей частью в самом начале войны. Из служивших на нем никто не погиб. Любой космонавт-клаймерщик продал бы душу, лишь бы стать членом его экипажа. Многие на нем выросли до командиров.
     — Это было его первое задание на клаймерах, — шепчет Уэстхауз.
     Интересно, не пытается ли командир выкрасть у этого клаймера удачу?
     — На заемном времени живет, — объявил Старик, трогая автобус.
     Теперь вперед на полной скорости — прохожий, берегись!
     Вероятность того, что клаймер не переживет сорока патрулей, выражается астрономическими цифрами. Это не каламбур.
     Слишком многое может случиться. Большая часть кораблей не способна пережить и четверти такого числа заданий. Немногие из клаймерщиков достигли рубежа в десять патрулей. Они переходят с корабля на корабль, в соответствии с предписаниями, и надеются, что большой компьютер, выбрасывая им расклад, ведет их по волшебному пути. Мне кажется, шансов остаться в живых было бы больше, если б команды оставались нераздельными.
     Откомандирование на клаймер — гарантированный путь вверх по служебной лестнице. Тот, кто выжил, делает головокружительную карьеру. Корабли приходится все время менять, а на новые корабли нужны новые кадры.
     — А боевой дух при такой перетасовке экипажей не падает?
     Чтобы ответить на мой вопрос, Уэстхаузу приходится подумать. Похоже, он знаком с вопросами боевого духа только по примерам из учебников.
     — Наверное, не совсем. Впрочем, работа одна и та же на всех кораблях.
     — Мне бы это не понравилось. Не успеешь привыкнуть к людям, и сразу на новое место.
     — Я понимаю. Для офицеров это не так тяжело. Особенно для инженеров. Берут в основном тех, кто может такое вынести. Нелюдимых.
     — Социопатов, — тихо добавляет командир.
     Это слышу только я. У него привычка очень лаконично комментировать происходящее.
     — Тебя призвали, верно?
     — На флот. На клаймеры я пошел добровольцем.
     — А чем отличаются инженеры?
     Боевой флот — организация консервативная. Инженеры почти не занимаются инженерией. Нет никаких механизмов, которыми можно было бы заниматься. На линейных кораблях до сих пор сохранились боцманы, но никакого отношения к морскому флоту старых времен они не имеют.
     — Они закрепляются за каким-нибудь определенным кораблем после трех патрулей в роли ученика. Все они — физики. И ученик есть на каждом корабле.
     — Чем больше я слышу, тем меньше мне хочется задавать вопросы. Все становится мрачнее и мрачнее.
     — Одно задание? Со Стариком? На «Клирон-6»? Фигня. Пара пустяков, — шепнул он.
     Это не предназначено для ушей командира, но, судя по движению плеч Старика, он услышал.
     — Это все левой ногой делается. Ты находишься среди асов. У нас присваивается званий больше, чем где бы то ни было. Еще и месяца не пройдет, как мы вернемся.
     — Присваивается званий?
     — «Десятка». У нас парни делают свои десять. Черт, мы уже в бухте. Вон он. В пятом отсеке.
     Полностью готовый к бою клаймер похож на старинное автомобильное колесо со спицами, шиной и десятилитровой цилиндрической канистрой вместо ступицы. Снаружи он, словно перьями, покрыт антеннами, выпуклостями, бугорками, трубками, башенками, а на длинном наклонном флюгере, напоминающем вертикальный стабилизатор самолета для полетов в атмосфере, сидит гигантский шар. Анодированная поверхность бездонно черна, как воды Стикса.
     Эскадрилья состоит из двенадцати клаймеров. Они льнут к судну большего размера, подобно выводку клещей. Это — корабль-носитель, он похож на каркас и водопроводную систему небоскреба, лишенного стен и полов. Его задача — руководить клаймерами, транспортировать их в сектор патруля, рассредоточивать там, подбирать все патрулирующие корабли, израсходовавшие боезапас и нуждающиеся в возвращении домой.
     — Как много украшений, — говорю я.
     Командир фыркает:
     — И почти все никому не нужны. Вечно они тут копаются, что-то добавляют. Повышают критическую массу и уменьшают удобства. На этот раз дурацкая магнитная пушка. Говорят, на испытания. Какая чушь! А через шесть месяцев такая будет на каждом корабле флота. Ничего более бессмысленного придумать невозможно, согласись.
     Его понесло. С тех пор как я прибыл сюда, еще не случалось, чтобы он сказал так много в один присест. Попробую ткнуться, раз уж представилась такая возможность.
     — Возможно, какой-то смысл есть. Может быть, узнаем из боевого приказа.
     — Фигня.
     Опять закрылся. Теперь его лучше не трогать, иначе замолчит надолго.
     Остается рассматривать корабль-носитель с клаймерами. Девятый станет моим домом…. Надолго ли? Быстрый патруль? Надеюсь. Этих людей тяжко будет вытерпеть в слишком долгом полете.
     
Глава 2
Ханаан
     
     Я вышел из корабля, бросил вещи на землю и огляделся.
     — И это воюющий мир?
     Посыльный высадил нас посреди невспаханной равнины, протянувшейся до самого горизонта. Пейзаж, способный до смерти напугать людей, менее привычных к открытым пространствам. Должен признаться, я и сам слегка дрогнул. Военные не слишком много времени проводят на свежем воздухе.
     Коровы, пасшиеся неподалеку, пришли к выводу, что мы безопасны, и принялись дальше щипать свою траву. Несколько человек верхом у коров в эскорте. Если вышвырнуть скот и наездников — эта земля покажется необитаемой.
     — Ковбои? Мама родная!
     Не с Дикого Запада, но очень похожи. Одеяние и амуниция определяются, как правило, природой профессии.
     Посыльный присоединился ко мне.
     — Живописно, правда?
     — Столько лететь и попасть в…. Зачем было так петлять?
     На борту посыльного судна иллюминаторов нет. Я не видел, куда мы приземляемся.
     — Истребители. Старая калоша. Они бы ее разнесли только так. — Он щелкнул пальцами и усмехнулся.
     — Оттого ты так и побледнел?
     Последние две недели моим спутником был чернокожий младший лейтенант, получавший колоссальное удовольствие от шуточных оскорблений на этническую тему. С последним он спорить не стал. Слишком грубо.
     — Они прибудут с минуты на минуту. Сказали, что высылают кого-то.
     — Почему сюда? Почему не прямо в Тербейвилль?
     До этого он ничего не говорил о своих планах по поводу посадки.
     — Нас бы по дороге поджарили. Планетарная оборона не считает необходимым тратить время на возню с посыльными. Они заняты прикрытием канала подъемников из Ям. И вестей из родного дома они тоже не ждут.
     Он похлопал по чемоданчику, висящему у него на запястье. Мне показалось странным, что чемодан такой большой. Размером с сундук. Со здоровенный сундук.
     — Они еще две недели будут меня материть.
     — Черт. Мне теперь придется отрезать тебе руку, — сказал я, изучив цепочку, на которой висел чемоданчик.
     — Не смешно.
     Несчастные ублюдки. Параноики. К родной матери побоятся повернуться спиной.
     Цепочка длинная. Он опустил чемоданчик на землю, уселся на него и сказал:
     — Раскрои пошире глазки нежно-голубые и оглядись вокруг.
     Я повернулся. Равнины. Трава. Ковбои, не проявляющие к кораблю никакого интереса.
     — Что ты видишь?
     — Мало что.
     — Считай, что ты уже видел все. Поехали домой.
     — Есть еще многое, на что мне стоило бы взглянуть.
     — Ну, естественно. Деревья, горы, разрушенные города. Очень интересно. Взгляни на этих полудурков. Рассекают на своих лошадках и счастливы. Им не приходится жить в пещерах. Кому нужно бомбить коров?
     — Мне пришлось здорово драться за право попасть сюда. Я должен увидеть все.
     — Дурак, — усмехнулся он. — Клаймеры, понимаешь! А вот и твои. Вон там.
     Он показал пальцем. Гидросамолет поднимал зеленую волну, небольшой темный корабль продирался сквозь пелену ветра. Он подобрался ближе, грохоча и бросая к нашим ногам беспокойные облака выдранной с корнем травы.
     — Пока еще не поздно, лейтенант. Пошли спрячемся на борту.
     Я изобразил улыбку телегероя:
     — Вперед.
     Улыбаться легко, когда самый жуткий монстр поблизости — корова. Я катался на быках-убийцах в Трегоргарте. Я ко всему готов.
     Пилот гидросамолета нетерпеливо помахал рукой.
     Мы взошли на борт, скакун встал на дыбы, сделал крюк вокруг стада, оставляя за собой длинный тяжелый след смятой травы. Ковбои и коровы апатично наблюдали за происходящим. Пилот был немногословен. Неприветливая женщина типа «Само ваше присутствие для меня оскорбительно».
     Младший лейтенант заявил театральным шепотом:
     — Ты пришелец из внешнего мира, тебя считают шпионом Главного командования. Они ненавидят Главное командование.
     — Не могу их за это порицать.
     Ханаан находится в мягкой блокаде уже годы, жизнь тут не сахар.
     Когда-то противник не принимал Ханаан всерьез и не думал о том, чтобы его захватить. Большая ошибка. Теперь это крепкий орешек. Главнокомандующий этого региона, адмирал Танниан, собрал рассеянные, разбитые, превратившиеся в сброд войсковые соединения для последнего смертного боя на последнем рубеже. Улантониды его разочаровали, и он окопался и стал теребить их линии снабжения. А они слишком завязли в других местах, чтобы задать ему трепку, на которую он напрашивался.
     Хорошая штука — крепость Ханаан, решило Главное командование, и на службу к Танниану выслали первую эскадрилью клаймеров. Адмирал мгновенно разглядел таящийся в ней потенциал и создал промышленную базу.
     Невероятную энергию, целеустремленность и упорство адмирала невозможно поставить под сомнение. Ханаан, малонаселенный земледельческий мир, за одну ночь стал неприступной крепостью и центром кораблестроения. Распущенное приграничное общество — сплоченным обороноспособным государством, с единственной задачей: производство клаймеров и подготовка кадров для них. Все, что нужно было Танниану из Внутренних Миров, — это несколько специалистов для обучения набранных на месте соединений. Выгодная сделка. Главное командование было очень благодарно. К негодованию многих высокопоставленных чиновников с амбициями и собственными корыстными намерениями.
     Адмирал Фредерик Мин-Танниан стал губернатором Ханаанской системы и всевластным хозяином последнего бастиона человечества в этом уголке Вселенной. В конце концов он был признан во Внутренних Мирах одним из самых выдающихся героев войны.
     Как оказалось, до ближайшего поста гвардейцев час езды.
     Местность сохраняла черты Дикого Запада. Горбатые бункеры, окруженные глинобитными стенами, хвастливо выпятили устаревшие, но по-прежнему эффективные антенны радиолокационного обнаружения. Бараки для нескольких сотен солдат и дюжина бронированных летательных аппаратов для полноты картины.
     — Как правило, я приземляюсь здесь, — говорит мой попутчик. — Одна рота держит под контролем территорию, размерами превышающую территорию Франции на Старой Земле. Шесть кадровых солдат. Капитан, старший лейтенант и четверо сержантов. Остальные — местные. Три месяца в году на службе, остальное время гоняют коров. Или репу копают. Привезли с собой свои семьи, у кого они есть.
     — А я никак в толк не возьму, что это за дети.
     Вся станция имела самый штатский вид, который только можно вообразить. Как цыганский табор после трех лет пути. Любого кадрового сержанта космической пехоты удар бы хватил.
     Капитан не стал тратить на нас слишком много времени. Он быстро переговорил с посыльным, после чего тот открыл свои огромный чемодан и извлек оттуда литровую банку, а капитан взамен вручил ему несколько засаленных конмарок — старые банкноты, розовые, как до войны, а не сиренево-серые, как теперь. Посыльный запихнул их за отворот кителя, улыбнулся мне и вышел.
     — Кофе, — пояснил он. — Коси сено, пока солнце светит. Местная поговорка.
     Я бросаю взгляд внутрь чемоданчика и вижу там еще где-то около сорока банок.
     Старая история. Начальству прекрасно известно, чем занимаются посыльные, блатная работа. Мой попутчик, однако, не производит впечатления человека, сверх меры преуспевающего в бизнесе.
     — Вижу.
     — И немного табака. Здесь его не выращивают. Когда дома удается найти нужные связи — шоколад.
     — Надо было всю лодку загрузить. — Меня ничто не приводит в негодование. Видимо, я в душе сторонник свободы торговли.
     — Я так и делал, — усмехнулся он. — Но с капитаном не смог договориться. И кто-нибудь из сержантов вспомнит, что никто этот участок последнее время не патрулировал. Осмотрит его сам, чтобы быть в курсе. И когда я вернусь, меня будет ждать куча конмарок. — Он поднял чемоданчик. — Это только для своих, отдаю практически без наценки.
     — Конмарок, наверное, здесь становится все меньше и меньше?
     — Их все труднее найти. Я не единственный посыльный на Ханаане, — сказал он и вдруг просиял: — А вот и хрен. До войны здесь миллиарды их бродили. Я найду. Только облигации военного займа все равно брать не буду.
     — Удачи, дружище.
     Я задумался о некоторых предметах из моего багажа, призванных подсластить знакомства, которые я надеялся здесь завести.
     Младший лейтенант пнул ногой летательный аппарат:
     — Выглядит классно. Закидывай свое барахло, и полетели.
     Нам пришлось пересечь две трети континента, четверть пути вокруг южного полушария Ханаана. Я дважды засыпал. Несколько раз мы останавливались для дозаправки. Младший лейтенант, будучи за рулем, выжимал из глайдера все, на что тот был способен. Когда наступала моя очередь, скорость падала до степенных двухсот пятидесяти километров в час.
     Один раз он разбудил меня, чтобы показать мне какой-то город.
     — Называется Мекленбург, в честь одного города на Старой Земле. Сто тысяч населения. В радиусе тысячи километров нет города большего размера.
     Мекленбург лежал в руинах. Струйки дыма бивачных костров поднимались в небо.
     — Древний, наверное, народ, с глубокими корнями. Не уехали. Теперь они в безопасности. Ничего не осталось, нечего бомбить.
     Он завел двигатель.
     Через некоторое время он спросил:
     — Как называется город, где ты хочешь сойти?
     — Кент.
     Он постучал пальцами по клавиатуре и взглянул на экран бортового компьютера.
     — Пока цел. Должно быть, небольшой.
     — Не знаю. Ни разу там не был.
     — Ну, это вряд ли дерьмо. Недалеко от Т-Вилля, а держится. Черт, можно подумать, что его уничтожили просто от злости.
     — Наши парни так же поступают?
     — Думаю, да. — Его голос был печален. — Эта война — огромная зудящая задница.
     Мне стало неприятно, впервые за все время нашего общения. Он сказал это не так, как сказал бы солдат морской пехоты или ревностный приверженец высокой Церкви. Он был расстроен исключительно тем, что война разрушила его личную жизнь. Я промолчал. Такое отношение бытует среди тех, кто не видел настоящих боев. Для него предстоящая схватка была не более чем частью джентльменского развлечения, эпизодом весеннего рыцарского турнира.
     Мы достигли Кента во второй половине дня. Сонный поселок, будто бы целиком телепортированный со Старой Земли, из прошлого. Настоящее представлено несколькими нечесаными гвардейцами, выглядевшими как местные жители, взявшие на себя, помимо повседневных, еще и обязанности военного времени.
     — Если ты знаешь адрес, могу тебя высаживать, лейтенант.
     — Хорошо. Мне сказали спросить у гвардейцев. Кто-нибудь меня заберет. Давай вот здесь. Спасибо, что подбросил.
     — Ради Бога.
     Он долго провожал меня взглядом, высадив на немощеную улицу.
     — Лейтенант…. Ты человек отважный. Но клаймеры…. Ладно, удачи тебе.
     Он хлопнул крышкой люка и исчез. Скоро он стал не более чем полоской, тянущейся к Тербейвиллю, как мотылек к пламени.
     Пожелал мне удачи. Пожелал так, будто она мне будет чертовски необходима. Что ж, желаю и тебе удачи, посыльный. Может быть, тебе удастся разбогатеть на ханаанских трассах.
     Вот тогда-то я впервые задумался, что, может быть, блуждая по Вселенной, я не нашел еще пути в hexenkessel2.
     Я переговорил с женщиной-гвардейцем, та куда-то позвонила, и через десять минут какая-то другая женщина спустила на меня загадочную дребезжащую штуковину — старинное транспортное средство местного производства на двигателе внутреннего сгорания. Моего нюха не хватало, чтобы определить, на чем он работает — на бензине или на спирту; на глайдере мы пользовались и тем, и другим.
     — Запрыгивайте, лейтенант. Я — Мери. Он принимает душ, поэтому приехала я. Вы будете сюрпризом.
     — Ему не сказали, что я приеду?
     — Он думал, что вы прибудете завтра.
     Через десять минут мы были у дома, спрятавшегося в деревьях, которые, я полагаю, были соснами. Импортированными и скрещенными с чем-то местным, чтобы не нарушать экологического равновесия. Мери ни секунды не молчала и не сказала ни одного слова, которое меня бы заинтересовало. Она, наверное, решила, что я мрачный, надутый старпер.
     Мой приятель врасплох захвачен не был. Он устроил мне засаду у дверей и заключил меня в тяжелые медвежьи объятия.
     — Обратно в упряжь? А выглядишь неплохо. Вижу, тебе дали лейтенанта.
     Ни одного слова о моей ноге. Он почувствовал, что это — verboten3. Ранение — мое больное место. Из-за него погибла моя карьера.
     — Корабль пришел раньше времени?
     — Не знаю. Посыльный все время ходил куда-то с полным грузом. Может быть, и так.
     — Маленький личный бизнес на стороне? — усмехнулся он.
     Он был старше того человека, которого я помнил, и старше, чем я предполагал. Улыбка сделала его лет на десять моложе.
     — Ну, давай выпьем и забьем Мери голову враками про Академию.
     Он сказал то, что и хотел сказать, но все же…. Как-то это было неискренне, будто бы ему приходилось делать над собой усилие, чтобы связывать слова во фразы. Он вел себя как человек, так долго находившийся в изоляции, что забыл, как ведут себя в обществе. Это меня заинтриговало.
     То, что происходило в течение последующих нескольких дней, интриговало еще более. Скоро я понял, что мой старый приятель — совершенно незнакомый мне человек, — что он лишь снаружи покрыт закаленной временем шелухой того парня, с которым я дружил в Академии. И он понял, что у нас не слишком много точек соприкосновения. Это были печальные дни. Мы старались что-то сделать, но чем больше мы старались, тем очевиднее становилось, что нам придется смириться с неизбежным.
     Ханаан — его родина, и он попросил, чтобы его послали сюда. Просьбу удовлетворили, он был откомандирован на клаймеры, пробыл дома чуть меньше двух лет, ходил на клаймерах на семь заданий, и теперь у него собственный корабль.
     Меня тревожило, что он ничего об этом не рассказывал. Он никогда не был болтлив, но и не отказывался поделиться личным опытом, если ему задавали уместные вопросы. Для данного случая уместных вопросов не существовало — он пытался притвориться, будто его жизнь никак не связана с войной.
     Всего каких-то четыре скоротечных года миновало с последней нашей встречи, и за это время моего приятеля вытряхнули из кожи и вместо него засунули внутрь кого-то другого.
     Они с женой бились друг с другом, как дикие звери. Я не заметил между ними никаких положительных эмоций. Она орала, визжала, кидалась предметами, стоило только им оказаться вне моего поля зрения. Будто у меня нет ушей. Будто если я не вижу, то все это понарошку. Порой визг не умолкал половину ночи. Он никогда не защищался, насколько я понял. Я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос. Однажды, когда мы прогуливались с ним под соснами, он проговорил:
     — Она по-другому не может. Она просто шлюха со Старой Земли.
     Я не стал задавать вопросов, а он не стал ничего объяснять. Я предположил, что она была одной из тех потаскушек, которых набрали еще в самом начале и рассеяли здесь, надеясь повысить боевой дух мужчин, и в которых отпала необходимость после появления смешанных команд. Добрые такие, эти наши папы-руководители. Этих женщин они просто бросили.
     Наверное, Мери имела право злиться.
     Три пренеприятнейших дня. А потом, намного раньше запланированного срока, мой приятель сказал мне:
     — Пора. Собирай вещи. Мы выезжаем, как стемнеет.
     Ссоры его достали, он решил исчезнуть.
     Но в этом он не признавался, ограничился таким вот кратким заявлением. А когда Мери открыла рот, тайное стало явным. Она более не считала нужным держать свой яд при себе.
     Я не стал винить его в бегстве.
     Девушка-гвардеец доставила нас к армейскому глайдеру после заката. Мы взошли на борт под небывало яростным артобстрелом со стороны Мери. Мой приятель даже не обернулся.
     Когда мы высадили девушку-гвардейца у ее квартиры, я спросил:
     — Почему ты не пошлешь ее подальше? Ты ничего ей не должен.
     Очень долго он не отвечал, а вместо этого раскурил трубку. В середине пути он сказал:
     — Нам предстоит забрать старпома и одного новичка. Перешел в летный состав. Из Академии. Таких теперь немного.
     Позже он отрывками поведал мне, что он думает об офицерах с нашего корабля. Многого он не сказал. Кратенькие зарисовки. Ему не хотелось говорить о своей команде. А на тот, первый мой вопрос он ответил непосредственно перед тем, как мы забрали старпома.
     — Но кто-то ей должен. Не сама же она влезла в эту задницу. Она никогда не выберется. Пусть живет у меня.
     Что на это ответишь? Обозвать простофилей? Но я так не считаю. Я бы сказал, что это тот случай, когда некто собственными незначительными средствами исправляет одну из неисчислимых несправедливостей, совершающихся во Вселенной. Я думаю, что именно так он себе это представлял. И думаю, что даже на дыбе в этом бы не признался.
     Старпома звали Стефаном Яневичем. Старший лейтенант. Тоже родом с Ханаана. Худой, длинноногий, рыжеволосый человек, глаза которого порой казались серыми, порой — светло-голубыми. Тонкие, резкие черты и сонный взгляд. Говорил он с мягкой, манерной медлительностью, и бывало это редко. Он был так же молчалив, как мой друг командир.
     Он ждал у своей квартиры, один. Казалось, ему не терпится отправиться в путь. Но в том, как он швырнул свои пожитки в глайдер, никакого нетерпения не чувствовалось.
     Шевеля длинными тонкими пальцами, он пересказывал мне свою биографию. Двадцать пять лет. Поступил в Академию через два года после нас. Пошел добровольцем на Ханаан, потому что это его родина. Это задание будет шестым. Командир был о нем хорошего мнения. Следующий патруль Яневичу предстояло отслужить на собственном корабле. Меня он принял без вопросов. Я думаю, что командир за меня поручился. Казалось, его не интересует, зачем я здесь или кем я был раньше. Это я тоже отнес на счет проинформировавшего его командира.
     — Следующая остановка — новичок, — сказал Старик.
     Яневич заинтересовался:
     — Ты его видел? Какой он?
     — Появился на прошлой неделе. Подготовлен хорошо. Выглядит многообещающе. Он вам понравится.
     Судя по интонации, с которой он это произнес, не имело значения, как мы отнесемся к новому человеку, но если он нам понравится, будет только лучше.
     Младший лейтенант Бредли был таким же спокойным, как и остальные, но у него это выходило более естественно — он ни от чего не прятался. Когда он что-нибудь говорил, ему с успехом удавалось скрыть недостаток опыта. Он искусно, в отличие от меня, вызывал на откровенность командира и старпома. Со временем я увидел в нем очень яркого и привлекательного молодого человека. Он не был ханаанитом. Так, чтобы услышал только я, он сказал:
     — Получив офицерское звание, я кинул монетку. Орел или решка, на флот или на клаймеры. Выпал орел: флот. — Он улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой, из тех, какими пытаются добиться материнской любви. — Я решил, что лучше кинуть два из трех и три из пяти. Voila4! Я здесь.
     — Через год станешь адмиралом, — сказал Старик.
     — На это может уйти больше времени. — Улыбка на лице Бредли стала чуть поуже. — Не могу понять, почему меня послали сюда, а не на второй флот. Адмирал Танниан вполне справляется.
     — Может, слишком хорошо справляется, — предположил я. — Кое-кому в штабе кажется, что он даже слишком независим, у него тут целая собственная империя.
     Командир обернулся:
     — Ты что-то знаешь, или это просто догадки?
     — Пятьдесят на пятьдесят
     Яневич фыркнул, а мой приятель впал в апатию. Позже он сказал:
     — Подходим к Т-Виллю. Старпом, я высажу вас с Бредли у северных ворот, а своего друга поведу осматривать достопримечательности.
     Здесь недавно был крупный налет, небо над Тербейвиллем кишело кораблями и ракетами. Я выразил заинтересованность в осмотре последствий. И не раз потом об этом пожалел.
     Раньше было два штаба. Один — под Тербейвиллем, а другой — в глубине главной луны Ханаана. У Ханаана два спутника — крохотный Тервин и большая луна, у которой другого названия нет, просто Луна. Я был рад возможности перед вылетом на задание поглазеть на один из штабов.
     Я гулял в одиночестве. Командир и старпом готовились к рейсу, и это казалось бессмысленным, как бывает, когда власти искусственно пытаются создать рабочие места. В штабе, где на связи с общественностью смотрят с большим вниманием, ко мне отнеслись радушнее, организовали для меня интервью с людьми, имена которых стали нарицательными во Внутренних Мирах, с настоящими героями флота. Мужчины и женщины, выдержавшие десять патрулей. Они производили гнетущее впечатление. Я и сам начал наводить своим видом тоску на окружающих и перестал понимать, чего это я так радостно ждал, когда просил, чтобы меня взяли в клаймерный патруль.
     В один прекрасный день в моей комнате в офицерском общежитии появился командир.
     — Сегодня наша последняя ночь здесь, завтра отправляемся в Ямы. Наши собираются кутнуть. Хочешь, пойдем вместе?
     — Не знаю.
     Я уже заходил в один местный офицерский клуб. Унылые штабные рожи, атмосфера скуки и тупости. Что может быть ужаснее сборища добросовестных чиновников?
     — Мы идем в другое место, в частный клуб. Только для клаймерщиков и их гостей. Там настоящие фронтовики. — Он саркастически улыбнулся. — У тебя будет шанс познакомиться с нашим астрогатором Уэстхаузом. Классный парень, но очень много говорит.
     — Почему не сходить?
     — Он называется «Беременный дракон», по причинам, затерявшимся в бесследных пустынях времени. — Он усмехнулся, заметив мою приподнявшуюся бровь. — Надень, .что похуже. Там бывает весело.
     Случилось нечто, потребовавшее неотложного вмешательства со стороны командира, поэтому мы пришли поздно. Но недостаточно поздно. Лучше бы я еще дольше задержался. Эта ночь стала свидетельницей того, как обратились в прах сотни хрустальных замков моего иллюзорного мира.
     «Дракон» располагался неглубоко, в старом подвале. Я слышал о нем много еще до того, как увидел, а увидев, спросил:
     — Это в самом деле офицерский клуб?
     — Только для клаймерщиков, — улыбаясь, ответил Уэстхауз. — Сухопутные не знают, как тут себя вести.
     Четыре сотни людей упаковались на площади, которая до войны предназначалась для двухсот. Вонь ударяла в нос и чуть не валила с ног с первого вздоха. Алкоголь. Блевотина. Сигаретный дым. Моча. Наркотики. На фоне такого шума, что едет крыша. Чтобы слышать друг друга сквозь потуги гнуснейшей местной рок-группы, завсегдатаям приходилось орать. Официанты и официантки в штатском петляли в толчее, ощупываемые посетителями обоего пола. Я полагаю, что чаевые тут давали в качестве платы за унижение. Проходящим службу на клаймерах свою зарплату тратить больше не на что.
     Напротив входных дверей, подобно прельстившемуся грехами Гоморры падшему ангелу, лежал какой-то капитан в полном обмундировании мусульманского судового капеллана. Он храпел в луже рвоты с улыбкой на устах. Никто и не думал его убрать или почистить. Приспосабливаясь к местным нравам, мы перешагнули через эту бездвижную массу. На расстоянии менее одного метра от него целовались два офицера мужского пола, тискаясь в медвежьих объятиях. Боюсь, что тут у меня перехватило дыхание. Согласен, такое бывает, но не прямо же в дверях офицерского клуба!
     Командир фыркнул:
     — Не растеряй шарики. Будет еще веселее.
     Он сделал два неловких шага, не обращая внимания на любовников, уперся кулаками в бедра и огляделся, подобно внезапно нагрянувшему ревизору. Увидев, что тут творится, я ожидал с его стороны взрыва.
     Откинув назад голову, он резко дернулся и заржал, как осел.
     — Очистить место для экипажа самого лучшего из всех проклятых клаймеров на всем проклятом флоте, придурки желтозадые! — заревел Яневич.
     Какофония уменьшилась на один децибел. Люди осматривали нас. Некоторые замахали руками. Кто-то закричал. Кто-то — видимо, друзья — направился к нам.
     Куколка-китаяночка неземной красоты, накрасившаяся так, чтобы подчеркнуть свои аристократические маньчжурские черты, проскользнула у нас под локтями с ловкостью ласки. Отойдя на метр, она остановилась и передразнила позу командира, в глазах ее блеснул огонек.
     — Ты — хренова куча дерьма. Стив! — крикнула она Яневичу. — Лучший клаймер — «А-92», и не тренди зря.
     Яневич ринулся вперед, как медведь в период гона.
     — Черт! Я ж не знал, что вы здесь, ребята.
     — Спустись разок хоть ненадолго со своих идиотских небес, некрофил.
     Она хихикала и извивалась, пока он ее мял.
     — У тебя еще стоит, Данки Дик? Или отвалился там, в развалинах? Мы только пришли. Могу трахаться всю ночь.
     — Мы уже отправляемся. Кусака. Сейчас я тебе кое-что скажу, у тебя не останется ни малейших сомнений. Я прилеплю жвачку себе на конец. Предупреди, когда начнешь жевать.
     Я был так поражен, что даже не почувствовал отвращения. Это выпускник Академии такое говорит?
     Не имея никаких разумных причин, ни малейшего повода, женщина обратилась ко мне:
     — У этого гада самый длинный член из всех, что я видела. — Она облизнула губы. — Красота. Но, может быть, сегодня ночью мне захочется I чего-нибудь новенького.
     — Прошу прощения.
     Я подумал, что она делает мне предложение. Мне не хотелось вламываться на территорию Яневича.
     — Новенького? Мао, я весь патруль ловил в бороде мандавошек! — Яневич подмигнул мне, не замечая, как я побледнел и как перекосился у меня рот в подобии улыбки. Еще больше, чем он, потрясла меня девушка. Ей не могло быть и двадцати.
     — Научилась уже двигать задом? — спросил он.
     — Да уж не твоими трудами. — Она повернулась ко мне. — Этот мерзавец лишил меня девственности. Поймал меня в минуту слабости, в первую ночь после, первого патруля. Трахал всю ночь и ни разу не объяснил, что от меня предполагается еще что-то, кроме как просто под ним лежать.
     Несомненно, я поменял цвет с мертвенно-бледного на инфракрасный. Бредли был потрясен не меньше моего.
     — Они, наверное, разыгрывают нас, сэр.
     Он попытался укрыться от шока, предположив, что это — патриархальное и безопасное легкомыслие армейских шуток.
     — Не думаю.
     — Да, я тоже не думаю.
     Мне показалось, что его сейчас вырвет.
     — Я думаю, что мы наблюдаем людей с клаймеров в их естественном, неприрученном состоянии, мистер Бредли. Я подозреваю, что журналисты нас дезинформировали. — Я улыбнулся собственному сарказму.
     — Да, сэр.
     У него развивалась крайняя степень культурного шока.
     Командир схватил меня за локоть.
     — Вон там. Я вижу свободные места.
     Мы тронулись в путь под огнем иронических замечаний по поводу нашего корабля и эскадрильи. Другие офицеры, очевидно, из наших, освободили для нас место за своим столом. Последовал парад знакомств, но я сомневался, что наутро вспомню хоть одно имя. Бредли переживал эту процедуру со стеклянными глазами и дряблой кистью.
     Реальность обрушилась на нас, вырвавшись из пелены мифов и пропаганды, и затаптывала с нежностью мастодонта, ступающего на комариную лапку. Она не укладывалась у нас в голове. Пока ее туда не запихнули вот таким образом.
     Яневич с подружкой исчезли. А так на него было непохоже. Он изменился прямо в дверях.
     Ешь, пей и веселись?
     Уэстхауз тоже испарился, прежде чем мне удалось узнать что-нибудь, кроме его имени. После этого почтенной штабной капитаншей был похищен Бредли с остекленевшими глазами.
     — Какого хрена она тут делает? — пробормотала какая-то женщина и плюхнулась лицом в лужу пива на столе, бубня что-то о том, что «Дракон» — не место для всякого сброда.
     — Да пусть, — ответила другая. — От него нам никакого проку.
     Я ушел в себя, что-то пил и размахивал перед лицом камерой. Если поражен чем-нибудь — снимай. Я лишь отчасти осознавал, что из всей нашей эскадрильи рядом со мной остался один лишь командир. Как и я, он застыл, превратившись в статую со сложенными на груди руками. Я попытался вспомнить «Озимандия». Мне на ум пришли строки о поднимающихся красных городах, но я не был уверен, что они оттуда. Почему, собственно, «Озимандий»? Тоже непонятно. Должна же быть какая-то причина. Я заказал еще выпивки.
     Он тоже наблюдал, наш молчаливый доблестный командир корабля. Когда-то это было предлогом для неучастия в наших пьяных разговорах.
     Время шло. Толпа заметно поредела. Я нагрузился сильнее, чем предполагал. Комната стала немного качаться, а я — думать, собираются ли наши приятели сверху сегодня бомбить. Командир мягко тронул меня за локоть.
     — А? — Ничего более осмысленного в тот момент я произнести не мог.
     — Ее ты, наверное, вспомнишь.
     Он указал на высокую, стройную блондинку, медленно раздевавшуюся на одном из ближайших столиков.
     Я уставился на нее туманным взглядом. Сначала я просто попытался определить ее возраст. Она выглядела старше большинства находящихся здесь женщин.
     — У нее свой собственный корабль, — сказал командир.
     Шквал восхищения и оторопи, вожделения и омерзения разбудил мою пьяную душу. Я узнал ее.
     Какой же старой она была! Шерон Паркер. Богиня-девственница. Королева-сука батальона «Танго Ромео» в Академии. Как я любил и желал ее в мои трогательные семнадцать! Сколько ночей провел я с моей доброй правой рукой, воображая, будто меня сжимают ее мягкие бедра!
     Обескураживающие воспоминания. Я оказался таким идиотом — не скрыл от нее своей вечной любви….
     Она была холодной и далекой, как обратная сторона Луны. Она меня дразнила, смеялась надо мной, кормила обещаниями, которые никогда не выполняла. Ни для меня, ни для кого другого, насколько я знаю.
     Истязать меня было для нее что уроки готовить. Я был проще, ранимее наших одноклассников.
     — Нет. Пусть себе.
     Поздно. Командир помахал ей рукой. Она узнала его, оставила свою маленькую сцену и пошла к нам. Старик выдвинул для нее стул. Она устроилась на нем, слегка смущаясь поначалу. Командир на всех так действовал. Он иногда выглядел таким знающим и солидным, что все вокруг чувствовали себя второсортными и нелепыми. Со мной так было всегда.
     Проходя через зал, она окинула меня равнодушным взглядом. Не более чем еще один лейтенант. Космофлот кишит лейтенантами.
     — Как патруль? — спросил командир.
     — Хреново. Две старые посудины, которым пора в музей. Один истребитель прикрытия. Подтверждена только баржа. Один малюсенький конвои. Двенадцать кораблей. У нас кончились ракеты, потом на нас вышли охотники. Некоторое время мы думали, что это Палач. Девять дней от них драпали.
     — Круто пришлось? — спросил я. Она дернулась, бросила на меня еще один из своих равнодушных взглядов.
     Я наблюдал, как на ее лице появляются первые проблески. Она густо покраснела, вышла из роли пьяной стриптизерши, танцующей на столе, сбросила с себя это, как змея меняет кожу. Одну долгую секунду она смотрела так, будто у нее раскаленная металлическая заноза под ногтем.
     — Ты…. — И снова пауза. — Ты изменился.
     — Как и все мы.
     Ей так нестерпимо хотелось бежать, что я это по запаху чуял. Но было уже поздно. Ее увидели. Ее поймали. И теперь, будь добра, терпи.
     Я был одновременно и рад, и немного напуган. Сможет ли она оценить мою добрую волю?
     — Гражданская жизнь влияет, — сказал я. — Меня тут долго не было. Ты тоже изменилась.
     Мне захотелось немедленно откусить себе язык. Дело не только в том, что эти слова не стоило говорить, — сама фраза прозвучала горько. Мои мозги ушли в отпуск. Слишком активно поработали руки, таская в рот выпивку.
     — Я слышала об аварии.
     Хорошо держала удар, как ей всегда было свойственно.
     — Теперь уже все в порядке?
     — В общем, никаких проблем, — солгал я.
     Двенадцать лет в Академии не дали мне ничего, что могло бы подготовить меня к неожиданному переходу на гражданку. Я бы справился, конечно, с кабинетной работой в штабе, но моя гордость мне этого не позволяла. Я — фронтовик, им, черт возьми, и буду, больше никем.
     — Мне нравится свобода. Хочешь — ложишься спать, хочешь — встаешь. Идешь, куда хочешь. Ну, ты понимаешь. В этом роде.
     — Да, я понимаю.
     Она ни единому слову не поверила.
     — Ну вот; А ты чем занималась?
     — Карабкалась по лестнице вверх. Теперь у меня свой корабль. «С-47». Крыло «Браво», пятая эскадрилья. Семь патрулей.
     Я не мог придумать ничего, что еще можно было бы сказать.
     Последовали секунды напряженного молчания, а потом она добавила:
     — И стала понимать, что значит оказаться на дне жизни.
     На некоторое время разговор замер, подобно киту, выброшенному на берег и не имеющему сил продолжать борьбу.
     — Прости меня. За все, что я сделала. Я не понимала, что я делаю. Я не понимала, какую боль можно причинить людям.
     — Это было давно и не здесь. Как будто с кем-то другим. Все теперь позабыто. Мы были детьми
     — Нет.
     Я опять солгал. И опять она прочитала меня. В этот раз мне было не так больно, но рана еще не зажила. Эта — из тех, которые невозможно перерасти.
     — Пойдем куда-нибудь?
     Меня снова охватила нервная дрожь. Либидо разбудило допотопные фантазии.
     — Я не думаю, что….
     — Просто поболтаем. Ты всегда лучше всех в батальоне умел слушать.
     Да. Я слушал много. О проблемах. Все ко мне ходили. Особенно Шерон. Таким образом я мог быть рядом с ней. И всегда существовал План. Одно выверенное движение за другим с целью совратить. Я не мог найти в себе мужества для более рискованных, смелых действий.
     Мне не к кому было пойти поплакаться. Кто исповедует исповедника?
     — Подожди минуту.
     Она поспешила к сброшенной одежде. Я смотрел на то, что она делает, и это казалось самым удивительным из всего, что я успел здесь увидеть.
     — Она постарела.
     Командир кивнул:
     — Золотой век кончился восемь лет назад. Ничего не осталось от тех козлят с широко распахнутыми глазами. Все, кроме тебя, погибли в первый же год войны.
     Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что он говорит о смерти не в прямом смысле. Душевный подъем, связанный с принятием спиртного, давно прошел, дело шло к похмелью.
     Она вернулась. За ней увязался какой-то воинственно настроенный лейтенант, оказавшийся достаточно трезвым, чтобы повести себя прилично во время знакомства, и достаточно пьяным, чтобы решиться на насилие, когда узнал, что мы с девушкой уходим.
     Командир в ярости встал, и юноша немедленно отступил — Старик кого угодно напугает, если захочет.
     Лейтенант улетучился, командир вернулся на свое место и набил трубку, к которой в отличие от всех нас он за этот вечер ни разу не притронулся. Теперь он оставался один.
     Я обернулся. Он сидел, вытянув под столом ноги, смотрел по сторонам, и на мгновение я почувствовал, насколько же он одинок.
     Наша профессия влечет за собой одиночество, тяготы войны лишь подчеркивают отчуждение.
     Мы с Шерон не только разговаривали. Никто и не сомневался, что не одними разговорами мы будем заниматься. Она старалась искупить прошлую жестокость. Я хоть и не без труда, но свое дело сделал. Ничего такого особенного в этом g— не было. Мечта умерла. Никакой магии не осталось. Просто мужчина и женщина, оба напуганные, переживают скоротечную близость. Вялая попытка убежать от собственных мыслей.
     Я не убежал. Не до конца. Ни на секунду я не забывал о предстоящем задании.
     Этот случай помог мне понять, зачем существуют такие места, как «Беременный дракон» Крепкие напитки, наркотики, секс, отвращение к самому себе заглушают беспредельный ужас. Ужас, с которым эти люди знакомы куда ближе, чем я, знающий о клаймерах только из газет, рассказов и телепередач.
     Вот что я думаю об этом случае. Один из самых жестоких капризов нашей жизни — удовлетворить страсть лишь тогда, когда ее сменила другая. Редко можно увидеть человека, встретившего, поймавшего тот самый момент и наслаждающегося им в минуту полнейшего удовлетворения, как великолепным, зрелым плодом.
     По крайней мере мы расстались друзьями.
     Пришел рассвет, а с ним сообщение от командира, что настало время отправляться в Ямы. До отбытия на Тервин оставалось восемнадцать часов. Я посмотрел на нее в последний раз, пока она спала, и задумался. Что привело меня в этот мир, где гибнут все мечты?
     
Глава 3
Отлет
     
     Наш клаймер — судно класса «Девять»: его масса в порту отбытия равняется девятьсот десяти тоннам, а без экипажа, топлива, запасов продовольствия и боеприпасов он весит семьсот двадцать тонн. Меньших кораблей, способньк переходить в гипер, почти нет. Рассчитанные на экипаж из одного человека истребители и корабли глубокой разведки весят от пятисот до шестисот тонн.
     Девятьсот десять тонн — это максимальная допустимая масса, и если судно весит больше, приходится чем-то жертвовать. По правилам, если вес судна превышает девятьсот двадцать пять тонн, командование запрещает вылет. Клаймер, весящий более девятисот тридцати тонн, небоеспособен, и в случае нападения он сможет лишь беспомощно болтаться и жужжать, пока его будут разносить в клочья.
     Именно из-за ограничения в весе командир был недоволен тем, что нам подкинули испытательную пушку. Вся система вместе с запчастями весит две тонны, и соответственно придется уменьшать количество топлива и продовольствия. Трогать боеприпасы запрещено. Штаб визжит, как прищемивший яйца кабан, если кто-нибудь осмеливается предложить сократить количество боеприпасов.
     Клаймер — самодостаточное боевое средство. Люди присутствуют на борту лишь потому, что система не может сама собой управлять. Уступки человеческим нуждам здесь сведены до минимума.
     Никто не знает, без чего может прожить человек; и что такое муки выбора — никогда не узнаешь, пока не придется собираться в патруль и решать, что же брать с собой.
     На следующий день, наблюдая, как собирается командир, я решил, что мы отправляемся на воскресный пикник. Одна смена форменной одежды. Килограмм табака — нелегально. Толстая старинная книга Гиббона. Кому сейчас нужна Римская империя? Зловещий черный револьвер, такой же старинный, как и книга, — полулегально. К чему брать с собой подобное оружие на борт судна, у которого шкура чуть толще моей? Два килограмма настоящего кофе Старой Земли — дешевая дрянь, провезенная, вероятно, на Ханаан контрабандой моим приятелем с посыльного судна. Литр бренди — в нарушение всех правил. В оставшиеся свободные места, чтобы набрать пятнадцать килограммов, он насовал свежих фруктов. Ни бритвы, ни расчески, ничего из тех вещей, что берет с собой в дорогу цивилизованный человек.
     Его выбор показался мне странным. Я взял с собой стандартный набор туриста, за исключением разве что смокинга и других тому подобных вещей. Старик удостоверился, что мои дополнительные десять килограммов — это действительно видеокамеры, фотоаппарат, блокноты и карандаши — потому что они легче ручек.
     Снаряжение остальных бывалых членов экипажа ничем не отличалось от того, что взял с собой Старик. Мы утонем во фруктах.
     
***
     
     Кроме нашего корабля-носителя, в широкой бухте плавает еще несколько судов, каждое из которых удерживается на месте паутиной обычных веревок. Добраться до судна можно только по ним. «На всякие новомодные штучки мы денег не тратим». В любой другой гавани корабли удерживались бы специальными машинами, а перебраться на борт можно было бы по широким удобным механическим сходням.
     — Нехватка ресурсов, — говорит Уэстхауз. — «Все усилия сконцентрированы на первоочередных задачах». — Он говорит так, что я слышу кавычки. — Если бы можно было придумать, как эти Богом проклятые корабли заставить двигаться на веслах, на них установили бы весла, чтобы эти шаланды расходовали меньше горючего.
     Мне хочется отстать, рассмотреть корабль-носитель внимательнее, я хочу, чтобы он вдохновил меня, мне необходимы несколько красивых поэтических образов. Я видел подобные вещи на голограммах, но это совсем другое дело. Я хочу уловить Самый дух сотен прямоходящих приматов, движущихся медленно, но верно, с рюкзаками, поставленными между ног так, что кажется, будто они гарцуют на маленьких пьяных безногих пони.
     Одной из самых существенных черт мне представляется то, что картине недостает красок. Космолетчики в черной военной форме. Черные корпуса кораблей. Черная с вкраплениями ржавчины поверхность туннеля. Желтовато-коричневые веревки. Контуры в этой темноте, при скудном освещении, в невесомости кажутся двухмерными и расположенными на одинаковом расстоянии от наблюдателя.
     Командир подзывает меня кивком головы:
     — Ну, пойдем. Времени больше нет.
     Ему не терпится взойти на борт корабля, что не согласуется с его прежними настроениями, когда он и слышать не хотел ничего о предстоящем патруле. Он торопит меня, я замешкался, а у него есть привычка всходить на борт корабля последним.
     Состыкованный с кораблем-носителем клаймер имеет лишь один вход — через люк на «вершине» центрального цилиндра. Это не шлюз, он загерметизирован все время, пока судно находится в вакууме. Единственный настоящий шлюз — внизу, и сейчас он состыкован с кораблем-носителем. Вокруг него кольцо-присоска, по которому в клаймер будут поступать ресурсы, пока он не отделится и не уйдет в патруль. Энергия и вода. И кислород. Через сам шлюз мы получим продукты питания — сырыми. Через этот шлюз, кроме того, мы получим боевой приказ, за секунду до того, как нас отнимут от груди.
     Мы останавливаемся у верхнего люка, пока солдаты неохотно вваливаются внутрь, как пробки, слишком маленькие для горлышка бутылки. Некоторые отправляются ногами вперед, другие вниз головой ныряют вслед за своими сумками. Люк всего полметра в диаметре, и, чтобы пролезть, приходится сгорбиться. Уэстхауз объясняет, как устроен шлюз.
     — Возвращаем обратно одни отходы, — заканчивает он.
     — Ты можешь придать этому слову то значение, которое пожелаешь, — добавляет командир. — Дерьмо есть дерьмо. В люк, ребята.
     — Куда девался твой юношеский пыл? — закидываю я удочку.
     Командир остается безразличен к наживке. Он и без того уже слишком много сказал. Одно лишнее слово, попавшее в недоброжелательно настроенное ухо, — и траектория карьеры у любого может пойти полого. В Первом клаймерном флоте с этим делом просто.
     Далек, далек путь от Ханаана до Луны-командной, и адмирал наслаждается практически диктаторской властью. Его положение проконсула — логическое следствие долгого срока обмена информацией между Ханааном и главным штабом. С таким положением очень трудно смириться, но еще труднее его отрицать.
     И космолетчики могут сколько угодно мечтать о более удобоваримом властителе.
     Центральный цилиндр клаймера здесь называют кэном. В нем невероятно тесно, особенно в паразитном режиме, когда он состыкован с кораблем-носителем. В этом режиме направление искусственной гравитации параллельно оси цилиндра. В рабочем режиме, когда гравитацию продуцирует сам клаймер, стены кэна становятся полами.
     Даже в рабочем режиме места будет очень мало, если все проснутся одновременно.
     Я долго осматриваюсь, а затем спрашиваю:
     — Как вам удается друг друга не калечить?
     — Часть команды все время в койках — до боевой тревоги, а тогда все по своим местам.
     Высота кэна — сорок метров, диаметр — пятнадцать. Он разделен двойными переборками на несколько неравных отсеков. На самом верху, на первом уровне, находится операционный отсек — мозг корабля. Под ним, на втором уровне, — оружейный отсек, в одной части которого расположен вычислительный центр, в другой — центр обнаружения. Третий уровень занят под самый маленький, эксплуатационный отсек. Он состоит из камбуза, гальюна, примитивной постирочной и медпункта, секции переработки отходов и — самое главное — центра регулировки температуры внутри корабля. Под эксплуатационным отсеком — технический, основная задача которого — заставить корабль двигаться из пункта А в пункт Б. Четкой границы между функциями, оборудованием и системами технического и эксплуатационного отсеков нет.
     Центральный элемент конструкции — его называют килем — тянется по всей длине цилиндра. Когда корабль перейдет в рабочий режим, члены экипажа будут по очереди спать в прикрепленных к этому килю койках. Вот о чем не мешает поразмыслить. Мне до сих пор не приходилось спать в условиях почти полного отсутствия гравитации. Говорят, толком не отдохнешь и сны немного сумасшедшие.
     В паразитном режиме сон организуется по системе «кто смел, тот и съел». Кто побыстрее, тот цепляется за койку любой, какой только успеет, конечностью и ведет затем из занятой позиции переговоры с тем, кто замешкался. Некоторые из коек висят в таких местах, куда и мышь не втиснется.
     Номер люкс на любом корабле — это наблюдательный пункт командира. На клаймере он ничем не отгорожен от остального пространства. Командир будет делить койку со старпомом и шеф-квартирмейстером. На каждую койку по нескольку человек. Не нужно много фантазии, чтобы понять, какой это вызовет хаос. Приходится жутко тасовать расписание, чтобы разместить трех человек в одной койке и каждому дать разумное количество часов сна в сутки. Подозреваю, что штаб предпочел бы экипаж из роботов, которым вообще спать не нужно.
     Свободного места внутри цилиндра мало. Изогнутый внутренний каркас занят пультами и рабочими станциями, расположенными почти впритык. Внутренний круг начинается в двух метрах от каркаса. На этом уровне функциональных модулей немного, но почти все пространство занимают нервная и кровеносная системы корабля, а также те его органы, к которым не обязательно иметь постоянный доступ. Если не считать нескольких люков, обеспечивающих доступ в двухметровую трубу вокруг киля, одиннадцать метров в центре кэна представляют собой непроходимый лабиринт труб, проводов, контактов, гудящих коробок тысяч форм и размеров, несущих конструкций и кабельных каналов.
     Тут уж я не мог не спросить:
     — Да как нормальный человек может работать в этом хаосе обезьяньих лиан?
     — По головизору смотрится лучше, да? — улыбается Уэстхауз в ответ.
     Он ведет меня к миниатюрному пульту астрогатора, карабкаясь, как запыхавшийся бабуин. Сбоку к пульту примыкает пара консолей ввода-вывода центральной компьютерной сети корабля. Спереди, подобно теленку к вымени матери, к нему льнет аквариум самого крохотного трехмерного дисплея, который мне когда-либо приходилось видеть. Даже у дешевых детских боевых игр дисплей больше. С абсолютно непроницаемым выражением лица Уэстхауз напоминает мне:
     — Когда на корабле будет своя гравитация, станет не так мерзко.
     — Когда хуже некуда, любое изменение — к лучшему.
     В проходе разгорается какой-то спор. Желая выглядеть сознательным, я немедленно устремляюсь туда.
     — Не беспокойся, сейчас угомонятся. Это Роуз и Тродаал. Постоянно из-за чего-нибудь галдят.
     — Ну, если ты так говоришь…. А где шкафчики, Уолдо?
     — Шкафчики?
     Улыбается. Многозначительная улыбка. Улыбка садиста. Его коронная «схватил-тебя-за-яйца-и-не-отпущу».
     — Ты и впрямь новичок. Какие еще шкафчики?
     — Для вещей.
     Почему я не останавливаюсь? Я ведь уже одной ногой над пропастью.
     — Для личных вещей.
     Я не ожидал удобств офицерского салона линейного корабля, но шкафчики все-таки рисовались в моем воображении. Я не могу оставить камеры валяться просто так. Слишком велика вероятность, что они куда-нибудь смоются.
     — Будешь пользоваться своей койкой. Твои сменщики так и делают.
     Тут до меня доходит.
     — Так вот почему никто ничего с собой не берет, — догадываюсь я.
     — Лишились еще одного удобства, обычное дело. Вот поэтому-то те клаймеры, где мало модификаций, типа «Восьмого шара», и пользуются такой популярностью. Ходят слухи, что на «Восьмом» до сих пор сохранился душ.
     — А я-то думал, что на бомбардах души плохие.
     — И это правда. Старик говорил, что ты летал на истребителях и занимался тем же, чем я здесь занимаюсь. Это роскошные лайнеры по сравнению нами. Привет, командир.
     — Ну, не может быть, чтобы нельзя было организовать все это получше.
     Командир пожимает плечами, будто эта тема ему совершенно безразлична. Он улыбается. Похоже, он специально отрабатывал эту тонкую, насмешливую, загадочную «улыбку командира», с высоты своего положения забавляющегося проделками вверенных ему детишек.
     — Природа требует свое. Все в порядке на борту, мистер Уэстхауз?
     — Как раз начинаю проверку, командир.
     Я понял намек: я путаюсь под ногами. Все заняты, на борту корабля — хаос. С койками, кажется, разобрались, люди ползают друг по другу, наводя порядок на своих рабочих местах.
     Несмотря на то что корабль был осмотрен в гавани, им хочется еще раз все проверить. Не то чтобы они не доверяли компетентности портовых техников — просто им надо знать самим. От этой техники зависит их жизнь.
     Я слоняюсь без дела и пытаюсь проникнуть в тайну Старика. Что ни говори, теперь, когда мы на борту, он стал еще более замкнутым и недоступным. Пройдя сквозь входной люк, он сменил маску и принял облик, скроенный по ожиданиям команды: сильного, немногословного, умелого и уверенного Командира. Терпимого ко всем личным дрязгам, строгого ко всему, что может нарушить работу корабля. Я уже видел этот спектакль на других кораблях, но нигде он не разыгрывался так прямолинейно и с таким холодным расчетом.
     Надеюсь, что со временем командир все-таки смягчится. Надеюсь, он не выкинул меня из головы навсегда. Он — половина всего материала для статьи.
     Уэстхауз тоже изменился, когда этот новый командир пересек его орбиту. Мгновение — и он стал безразличен ко всему, кроме своих астрогаторских побрякушек.
     Здесь, на клаймере, есть, видимо, какая-то магия. Старик и Уэстхауз испарились, а появившийся на их месте лейтенант Яневич, старший помощник, обращается со мной, как со своим старым приятелем. Кто еще поменял личину, просачиваясь в люк? Бредли? Не знаю, на борту я его еще не видел. А с остальными не знаком.
     Я убираюсь с их дороги в операционном отсеке и отправляюсь обследовать другие. Мне не удается найти ни одного человека, который имел бы время и желание побеседовать со мной, пока я не достигаю самого дна кэна. А там знакомлюсь с Эмброузом Дикерайдом, нашим инженером.
     На наш разговор о его работе я трачу час. Нить рассказа теряю через пять минут.
     Не зная физики, Академию не закончишь. Тамошний курс я выдержал благодаря личному упорству и хитроумной мнемотехнике. Но как только речь заходит о физике более тонкой, чем ньютоновская, у меня мозг покрывается какой-то броней. Думаю, что в общих чертах я еще кое-как могу представить себе то, о чем говорил Эйнштейн. Райнхардта с его гипермеханикой я принимаю на веру. Несмотря на героические усилия Дикерайда и все, что я читал раньше, ноль-состояние и клайминг останутся для меня чистой воды ведьмовством до самой смерти.
     Дикерайд утверждает, что между классической, ньютоновской, эйнштейновской и райнхардтовской механикой существует еще бесконечно много точек зрения на Вселенную — целый спектр. Главный параметр эйнштейновской точки зрения — константа с, скорость света в вакууме. Райнхардт переворачивает все вверх дном, утверждая, что дважды два — лишь время от времени равняется четырем, а с — константа лишь при определенных условиях, хотя эти условия есть практически везде и всегда. Он придумал способ продемонстрировать, что по-настоящему универсальный параметр — сила тяготения.
     Где-то между двумя этими точками зрения я и заблудился, обнаружив, что мох на деревьях в этом лесу есть с двух сторон.
     Дикерайд предложил мне представить себе Вселенную как апельсин, О'кей. Это достаточно просто, хотя мои глаза говорят мне, что Вселенная бесконечна. В гиперпространстве, где рушатся законы Ньютона и Эйнштейна, находится корка этого апельсина. Просто и элегантно. Теперь друг мой Дикерайд берет апельсин, как будто это бейсбольный мяч, кидает его и заявляет, что эта корка существует везде в равной степени с содержащей ее Вселенной. Апельсин частично состоит из корки до самых семечек. Это связано с тем, что пространство имеет кривизну, и, направившись вперед по прямой, ты в конце концов вернешься туда, откуда вышел. Пользуясь же математикой Райнхардта, можно срезать путь — ведь гиперпространство в каждой своей точке соприкасается с любой другой своей точкой. В совершенном гиперпространстве, являющемся, похоже, таким же мифом, как и совершенный вакуум, можно преодолеть расстояние в один световой год, не потратив на это вообще никакого времени.
     Темна вода во облацех. Кстати об облаках. Я, например, до сих пор так и не понял, что это за пушные звери у меня над головой, называющиеся кучевыми, перистыми и прочими облаками. Можно, конечно, открыть учебник и просто поверить тому, что там об этом написано. Но снова я смотрю на облако и снова не могу понять, почему эта хреновина не падает камнем на землю — хрясь! Как кусок айсберга.
     Гиперпространства в чистом виде не бывает, оно всегда загажено утечками времени, гравитации и субатомного вещества, которое в этом состоянии уже не является вполне веществом. А вокруг сидят кварки и прочая нечисть, которой здесь быть вообще не полагается, и обменивается зарядами за нулевое время….
     Математика райнхардтовского Гиперпространства завязана на замкнутую и расширяюшуюся Вселенную. Мне сообщают, что однажды, когда мы снова начнем сжатие к исходному яйцу, гиперпространство подвергнется катастрофическому обращению полярности. Или, если прав Дикерайд, это обращение и вызовет коллапс.
     Вот потому я и не могу поладить с физикой. Ничто не является таким, каким оно кажется, с каждым днем все меньше остается вещей, на которые можно было бы опереться.
     И опять-таки ключ ко всему — гравитация.
     Одна из распространенных фикций — представлять гиперпространство как негатив той Вселенной, которую мы наблюдаем вокруг себя, населенный такими странными зверями, как константа минус с, отрицательные силы субатомных связей, антигравитоны и антихрононы.
     Дикерайд на этом не останавливается и говорит, что мы вплотную подошли к клаймингу, движению в направлении, «перпендикулярном» гиперпространству, к переходу в ноль-состояние.
     Теперь на деревьях вообще нет мха. И самих деревьев нет. И компас мой он вывел из строя.
     В гиперпространстве дважды два четырем не равняется. Ну, хорошо. Моя матушка готова была поверить и не в такие небылицы, просто чтобы поддержать разговор. Но…. в ноль-состоянии e — просто троюродная сестра mс2. В ноль-состоянии даже с2 может быть отрицательным числом.
     Ну, что я могу сказать? Очередной триумф тех, кто благословлял нас корнем из минус единицы.
     Я перестал верить в Бога, как только стал достаточно взрослым, чтобы увидеть бесчисленные несоответствия и противоречия в католических догматах. Моя вера в законы физики рухнула после того, как, годами набивая шишки о нерушимые законы термодинамики, я обнаружил несоответствия и противоречия в описаниях нейтронных звезд, черных дыр, гиперпространства и звезд преисподней. Я не согласен на набор законов физики, которые годятся на любой день, кроме вторника.
     Но я верю в то, что вижу и ощущаю. И верю, что это правильно.
     А на практике, чтобы сделать корабль клаймером, заставить его перейти в ноль-состояние, огромное количество энергии закачивается в тор клаймера, где находится гипердвигатель закрытого типа, и в какой-то момент гиперпространство не может далее переносить существование корабля, оно выплевывает его, как сливовую косточку, на тот уровень реальности, где ничто вне поля тороида не отвечает нормальным законам физики.
     Мне вспоминаются топологи, любители компьютерных игр. Четырех— и пятимерные объекты наводят на них тоску, им подавай восьми-, пятнадцатимерные. Мозг простого смертного такого не выдерживает.
     Все, возвращаемся в двухмерный мир.
     Я — наблюдатель, рассказчик. Моя работа — увидеть и пересказать, без комментариев. Начни я комментировать — покажусь пустозвоном.
     Такой же любитель поговорить, каким был Уэстхауз, до тех пор пока не взошел на борт, Дикерайд теряется где-то далеко в чащобе. До меня доходили свежие новости о веществе, не имеющем фиксированного состояния, последние сплетни об атомах, ядра которых расположены снаружи. Эмброуз наспех описывает, что творится за таинственным занавесом, как ведут себя неконцентрические электронные оболочки и атомы водорода, где протон и электрон отделены друг от друга бесконечностью. Он шепчет, что вещество в ноль-состоянии должно находиться в состоянии такого возбуждения, какое тот же атом имел бы в центре звезды. Я не спрашиваю, какой именно звезды, а то он дал бы ее полную характеристику.
     Чудеса. Я вижу, что путь в эксплуатационный отсек свободен, и остается только выяснить, не та ли эта нора, в которую некогда провалилась Алиса. Я решаю держать ухо востро, чтобы быть РОТОВЫМ поймать говорящего кролика, носом, уткнувшегося в свои чокнутые часы.
     У Дикерайда еще есть чем поделиться.
     Чем больше энергии скапливается в торе, тем «выше» в ноль-состояние уходит клаймер. Так он набирает высоту — то есть уходит по ноль-пространству в сторону изменения физических констант, а они при этом меняются с постоянной и предсказуемой скоростью по пока еще не выясненным причинам.
     — Да неужто?
     Дикераид погружен в свои тайны и лишь краем уха улавливает мой сарказм. Он бросает на меня озадаченный взгляд.
     — Конечно.
     Одна из моих отвратительных привычек. Чего я не могу понять, то стараюсь высмеять. Сколько можно самому себе повторять: наблюдай и сообщай.
     Я в шутку спрашиваю:
     — Что случится, если все пустить в обратную сторону?
     — В обратную сторону?
     — Ну да. Выкачать энергию из тора. Прямо в текстуру космоса.
     Этот парень чувством юмора не наделен. Он включает главный компьютер технического отсека и начинает искать ответ на мой вопрос.
     — Я пошутил. Я не всерьез. Бога ради, мне не нужно это знать. Расскажи мне еще о том, как клаймер набирает высоту.
     Высота — это важно. Так я понял из учебников. От нее зависит, насколько легко обнаружить клаймер. Чем он выше, тем меньше его «тень», или «эффективное сечение».
     А вот и кролик. Его зовут лейтенант Вейрес, офицер инженерной службы. Входя, он сообщает, что Дикерайд опоздал на крайне важную встречу, и продолжает объяснять сам. У него совсем другая манера.
     Наши пути никогда не пересекались ни в этой, ни в другой жизни, и тем не менее Вейрес заранее решил, что меня он любить не будет. И ясно дает мне это понять. Не будет, даже если я спасу ему жизнь. Дикерайд, напротив, навсегда останется моим другом и защитником, и все потому, что я правильно киваю и утукаю во время его монологов.
     Вейрес не льстит и оценивает мои умственные способности, как приблизительно равные способностям его ассистента. Его лекция стремительна и коротка.
     Он говорит, что Эффект — так он называет феномен клайминга — впервые был зарегистрирован на борту сверхмощных космических кораблей с бескаскадными двигателями роторного типа.
     — С ядерным двигателем «Марка двенадцать»? — спрашиваю я радостно. Сухой кивок.
     — Корабль автономного полета.
     Свирепый взгляд: «Дурак. Так просто в элитный клуб тебе не попасть, хоть ты и угадал».
     Пилоты заявили, что резкая подача большой мощности вызывала странное поведение двигателей. Они как бы глохли, если представлять себе их двигателями внутреннего сгорания, или временно срывался факел, если говорить о реактивных двигателях. Что-то, в общем, происходило. Внешние датчики сообщали о кратких провалах контакта с гиперпространством без выхода в норму.
     Такого рода сообщения стали поступать с началом войны. До этого проблема не возникала, поскольку в мирное время корабли так не форсировали. При этом случались и разного рода психологические эффекты: два пилота сообщили, что все вокруг стало «призрачным».
     Физики немедленно предположили существование такого состояния вещества, при котором не может происходить реакция ядерного синтеза. Пилот с перепугу загонял себя в нуль-состояние, двигатель переставал жечь водород, и корабль выпадал обратно….
     Сумасшедшим темпом выполненные исследования дали установку для аннигиляции массы. Оказалось, что смесь антиводорода с водородом в определенных количествах может выбрасывать чертову уйму энергии в любом состоянии Вселенной.
     Спрос породил технологию кдаймерного перехода буквально за одну ночь. Первый боевой клаймер вылетел в патруль через тринадцать месяцев после открытия феномена клайминга.
     Конец предварительных сведений. Большое спасибо за проявленный интерес. Не соблаговолите ли теперь удалиться? Мы тут все очень заняты.
     Вейрес сказал не совсем так, но совершенно ясно. Не думаю, что и я сильно полюблю его.
     
***
     
     Второй час моего пребывания на борту. Только что я получил бесценный урок. Не старайся познакомиться со всеми и не зевай. В гонках с выбыванием за койками я оставил себя лишним.
     Я вернулся в операционный отсек, полагая, что спокойно займу теперь, когда суета закончилась, какую-нибудь из оставшихся коек. Таковых не оказалось. На меня глядят члены экипажа, и я не могу понять, то ли они заранее злорадствуют, то ли хотят по моей реакции понять, чего я стою.
     Здесь нет офицерского салона. Нет сержантского кубрика. Офицерской кают-компанией служит откидной стол длиною в метр в эксплуатационном отсеке, который используется и для приготовления пищи, и в качестве гладильной доски. Круглые сутки.
     Я осматриваю весь оружейный отсек, но не нахожу себе дома. Чувствуя себя законченным кретином, я прохожу через эксплуатационный отсек, продолжая выслушивать вежливые отказы, и в конце концов встречаюсь глазами с Бредли.
     — Чарли, на этой шаланде просто уравниловка.
     — Я вижу, у вас проблемы, лейтенант. Я знаю, где осталось место — в постирочной.
     Постирочная — это раковина, используемая и для умывания, и — при случае — для облегчения тошноты. Для себя Бредли растянул дополнительную койку, найдя свободное место у потолка.
     Он растет в моих глазах. Это его первый полет, он немногим больше моего знает о корабле, однако сумел предвидеть трудности и предпринял необходимые действия.
     — Здесь особо не заспишься.
     Когда на корабле появится собственная гравитация, койка погрузится в раковину.
     — Похоже. Это единственная на корабле раковина. Есть и свои плюсы — тебе не придется ни с кем делиться.
     — Меня подмывает психануть, но боюсь, что это вернейший способ испортить репутацию.
     Двое солдат, подчиненных Бредли, смотрят на меня каменными глазами, ожидая дальнейших действий.
     — Верно. — Он переходит на шепот. — Старик говорит, что наблюдать за новыми офицерами — их любимый вид спорта.
     — Значит, мы с тобой против всего мира. Спасибо тебе. В следующий раз, если он будет, не стану изображать туриста.
     — Все дело в долгом перерыве. Инстинкты притупляются. Это сразу заметно.
     На любимую мозоль наступил. Я взял себя в руки и ответил так:
     — Лучше бы они поскорее вернулись, эти инстинкты. Я не собираюсь вечно быть бедным родственником на пиру.
     Наблюдатели исчезли. Первое испытание пройдено.
     — Старик говорит, что первое впечатление решает все. Половина экипажа друг с другом не знакомы.
     — До конца патруля мы все познакомимся намного ближе, чем нам бы хотелось.
     — Эй, лейтенант! — кричит кто-то из люка в оружейный отсек. — Старик вызывает тебя в «О-один».
     «О-1». Это операционный отсек. «О-2» — оружейный. И так далее. Я кидаю вещи в свою койку и направляюсь к командиру, цепляясь руками за приделанные к килю крючья. Когда мы перейдем в рабочий режим, на них будут вешать койки и рюкзаки.
     Проходить через люки в паразитном режиме противно даже в условиях такой слабой гравитации. Как обезьяна, цепляешься за приваренные над головой брусья. В рабочем режиме они станут лестницей, ведущей к килю.
     — На кол бы посадить конструктора этого монстра!
     — Не ты первый, — говорит Яневич. — Но этот сукин сын перешел в ту фирму.
     — Как?
     Яневич улыбается, глядя на мое выражение лица.
     — Поэтому-то мы так и лезем вон из кожи. Не знал, что ли? Мы не сможем наложить руки на этого гаденыша до тех пор, пока не выиграем воину. Только тогда мы начнем спорить, кто что раньше с ним сделает. Если хочешь принять участие, подай заявку в письменном виде. Только не рассчитывай, что на твою долю много останется.
     — Можно было все это получше организовать.
     — Несомненно. На самом деле корабль проектировал компьютер. Говорят, чертову ящику забыли сказать, что на борту будут люди.
     — Командир посылал за мной.
     — Не ради поручений, а чтобы предложить тебе посмотреть вылет, ты ведь хотел. Уже отправляемся. — Он кивнул в сторону кабины. — Старик там. Вот, пользуйся моим экраном. Это передняя камера. Будет теперь твоим местом по рабочему и боевому расписанию.
     — Так себе зрелище.
     Пеленг и склонение камеры мне ничего не говорят. Камера передняя. Тогда должна быть видна стена гавани, а вместо этого на экране какая-то темная арка и лишь совсем крохотный кусочек стены. Он ослепительно ярок на фоне тьмы.
     Высоко на стене, на краю черной арки, крохотная фигурка в скафандре для внешних работ семафорит руками. Интересно, что ему или ей надо? Боюсь, что мне это так и останется неизвестно. Еще одна тайна Тервина.
     Воинственный звук марша на валторнах прорезает отсек.
     — Приглушить эту муть! — кричит Старик.
     Музыка становится еле слышной.
     Черт! Есть ли пределы моей человеческой тупости? Мы же двинулись, выходим из гавани! Эта темная арка — открытый космос. Корабль-носитель выползает из задней части пищеварительного тракта Тервина.
     — Не тратят зря ни минуты, — бормочу я.
     — Извините, сэр? — вопросительно взглянул мой сосед слева. Специалист по детектированию тахионов, как я вижу.
     — Мысли вслух. Задумался, какого черта я здесь делаю.
     Узнаю музыку валторн. «Уходящий корабль». Никогда раньше не слыхал такого исполнения, но мне говорили, что какой-то придурок придумал текст и новое название к старинному маршу. Так появился официальный боевой гимн клаймеров.
     Рвемся в бой изо всех мы сил. Радости дебила.
     Кто-то во внутреннем круге читает мои мысли и начинает подпевать. Вот это настоящий «Уходящий корабль», тот вариант, что распевали пьяные солдаты в развалинах. Откуда-то раздается командный голос:
     — Роуз, заткнись.
     Этого голоса я не знаю. Кто-то пока незнакомый.
     Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе вылет корабля глазами наблюдателя, стоящего на стене огромного туннеля. Через несколько часов после начала возни на корабле-носителе люди, толкаясь, заползают внутрь. Вскоре с корабля-носителя докладывают, что экипажи клаймеров на месте, все люки задраены и проверены. Люди ползают по телу корабля-носителя, освобождая причальные концы, стараясь их не повредить. Лебедки на стенах туннеля сматывают веревки.
     Из карманов на стене туннеля появляются маленькие космические буксиры и цепляются за толкательные штанги, просунутые между прилипшими к носителю клаймерами.
     За ними со скрежетом смыкаются двери, одна за другой. Издали кажется, что сходятся зубы в челюстях великанов. Инфразвук сотрясает астероид.
     Теперь закрывается еще один ряд дверей. Эти тоже плотно смыкаются, только выходят они из девой и правой стен. Утечка атмосферы из туннеля минимальна. Избыточность во всем — аксиома военной технологии.
     В бухте вместе с отбывающим кораблем-носителем оказываются еще несколько судов. Им приходится прервать внешние работы и застегнуться на все пуговицы. Экипажи костерят на все корки отбывающий корабль — виновник перерыва. Через несколько дней другие будут проклинать их.
     Теперь гигантская камера наполняется стонами и воем. Опюмные вакуумные насосы высасывают из туннеля воздух. Все равно потери будут велики, но каждая спасенная тонна — это тонна, которую не придется поднимать с Ханаана.
     По мере падения давления газа шум работающих компрессоров изменяется и стихает. Буксиры в середине туннеля замедляют процесс эвакуации и толчками сжатого газа приводят корабль-носитель в окончательное положение запуска.
     Теперь перед кораблем-носителем начинает раздвигаться пара больших дверей, уходя в скалы астероида. Это внутренние, страховочные двери, они гораздо толще тех, что закрылись позади нас, — гигантские титановые плиты толщиной в пятьдесят метров. Двери, которые они страхуют, еще толще. Те рассчитаны на прямое попадание во время неожиданной атаки. Если их разобьют, давление в двухсотвосьмидесяти-метровом туннеле выбросит корабли и людей, как дробь из ружья.
     Внутренние двери открыты. Плывем к челюстям внешних дверей. Сквозь километр туннеля наблюдателю виден темный диск с искрами. Они мигают и переползают, как светляки. Тягачи пьктят всерьез. Движение корабля-носителя становится ощутимым.
     Гигантский длинный зверь с тороидами присасывается к его боку, двигаясь медленно-медленно, а тем временем в ушах наблюдателя звенит «Уходящий корабль». Грандиозный материал. Драматический. Кадр для начала головизионного шоу о бессмертных героях Первого клаймерного флота. Двигатели корабля-носителя начинают мерцать. Пока что просто разогреваются.
     Он не запустится, пока есть опасность сжечь реактивными выбросами кого-нибудь из соседей по туннелю.
     Буксиры пыхтят бешено. Если бы наблюдатель оказался на одном из них, он бы слышал постоянный рев и чувствовал, как дрожь толкателей сотрясает его тело. Скорость корабля-носителя достигает тридцати сантиметров в секунду.
     Тридцать сантиметров в секунду? Это ведь еле-еле километр в час. Этот корабль может от звезды до звезды дойти за несколько сотен тысяч мгновений.
     Буксиры сбрасывают тягу и включаются лишь в тех случаях, когда главный навигационный компьютер корабля-носителя сигнализирует об отклонении судна от центральной оси туннеля. Толчок там, толчок здесь, и судно продолжает скользить вперед, очень-очень медленно. «Уходящий корабль» успевает прогреметь уже дюжину раз, когда нос судна осторожно пробивает последний круг и выглядывает в родную среду, как сурок из норки.
     Буксиры отпускают корабль. У них сопла с обоих концов, и теперь они просто включают реверс и прыгают назад в туннель, как стайка вспугнутых мышей. Большие двери начинают закрываться.
     Корабль-носитель выскальзывает в ночь, как младенец входит в мир. На самом деле он не добавляет веса астероиду, а убавляет. Выходит с заднего конца Тервина по отношению к направлению движения по орбите Ханаана. Разность скоростей мала, но вскоре корабль сойдет с орбиты Тервина.
     Только сначала с центрального поста астероида должны сообщить, что большие двери загерметизированы. Сопла корабля оживут и запылают в ночи, освещая пустую, неровную поверхность Тервина. Он наберет скорость. И с бортов соберутся хищные тени его друзей — атакующих истребителей. И туг валторны могут трубить финальное «ура» тем, кто не вернется никогда.
     Уходящий корабль.
     
***
     
     Что я здесь делаю? Арка темноты пожирает остатки света. Где-то там скрываются твари, желающие завершить мой рассказ поскорее.
     — Выйти в патрульную зону, сэр, — информирует меня сосед, — это раз плюнуть. На корабль-носитель они еще не нападали ни разу.
     История вопроса меня не успокаивает. Все когда-нибудь случается в первый раз, а мое везение уже несколько лет на приколе. В моем желудке топочут бабочки, просясь наружу.
     — С нами Бог, сэр. Помните псалом: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла».
     В этот момент я бы с удовольствием подержался за деревянный посох. Или что угодно. Чуть-чуть суеверия не вредит.
     — А?
     — Мяу!
     Что-то скребется о мои колени. Я отталкиваюсь от пульта….
     — Твою мать! Какого?… Что за…. котяра?
     Сам себе удивляюсь. Очевидно, я ближе к срыву, чем мне хотелось бы. Обычно я не употребляю подобных слов.
     — Это адмирал флота Мин-Танниан, — говорит сосед. — Чистокровный подзаборный кот. Родословная длиной в миллиметр.
     Он улыбается, обозначая шутку. Это информативно. Голос на редкость невыразительный.
     Солдат с нашивками сержанта облокачивается на спинку моего кресла, рассматривая кота. Более похабного зверя я в жизни не видел. Сержант протягивает руку.
     — Фелипе Никастро, сэр. Шеф-квартирмейстер. Добро пожаловать на борт, сэр. Ваш четвероногий друг имеет привычку отзываться на имя Фред или Неустрашимый Фред. По имени нашего прославленного вождя, разумеется. Эти берегаши тебя не обижали, Фред? — Никастро осматривает отсек. — Старина Неустрашимый пришел, похоже, слушать новости. Тродаал? Есть что-нибудь от Великого Пузыря?
     Тродаал — радист. В этот момент он прижимает крохотный наушник к левому уху.
     — На его частоте передача, сержант. В любую секунду можем принять.
     Вызывает командир:
     — Запишите на пленку, Тродаал, дайте пару минут полюбоваться лейтенанту и суньте все в канистру для говна. Кроме магнитофона.
     Я бросаю взгляд на Никастро.
     — Я вижу, здесь не особенно придерживаются формальностей, сержант. На дисциплину не влияет?
     — Наши конкуренты все с пистолетами. Это хорошо дисциплинирует.
     Я делаю мысленную запись: спросить у командира о его приказе. Не важно, что адмирал не до всего может добраться. В вахтенном журнале записано все, будь это решение командования или просто неодобрительный шепот.
     Продолжая осмотр, я натыкаюсь на снимок фотогеничного лица с резкими чертами адмирала флота Фредерика Мин-Танниана — проконсула Ханаана от Космофлота.
     — Ты наверняка видел этого дурака во Внутренних Мирах чаще, чем мы здесь.
     Подняв глаза, я вижу вместо Никастро лейтенанта Яневича. Шеф-квартирмейстер подвинулся в сторону.
     — Охотник за славой.
     — Да и пустозвон, — добавляет Никастро.
     Он слегка меня подкалывает. Наверное, думает, что я докладываю непосредственно адмиралу.
     Это вряд ли. Сейчас, перед первым своим заданием, когда я месяцами только и слышал, как тут плохо, приступ патриотизма очень маловероятен. С меня достаточно приступа страха.
     Голос Танниана. Я слушаю вполуха и улавливаю лишь отрывочные фразы:
     — ….непримиримое сопротивление…. вперед, без пощады…. на смертный бой…. до самой смерти челюсти не разожмутся на шее врага…. Отважные, бесстрашные бойцы, вот вам последний грамм ободрения….
     Вот эта муть — речь адмирала. Вот эта муть — его взгляд на мир. То еще ободрение. Дай ему обратиться к команде перед решающей игрой года, он бы занудил ее до полной потери боевого духа. Да он хоть служил когда на боевом корабле? Тут такая полова никому и на фиг не нужна.
     Я не могу не проворчать:
     — Звучит так, будто он думает, что мы — эскадрилья истребителей с заданием уничтожить боевой пост Сэнгери.
     — Крейсера, — улыбается Яневич. — Он выслужился на крейсерах.
     Прежде чем Тродаал вырубает этот словесный футбольный слалом, я издеваюсь над ним не хуже своих спутников. Затягивает. Адмирал сам напрашивается. До боли ясно, что он вообще не понимает солдат. Определенно что-то идет не так, если даже офицеры-карьеристы полностью презирают своего верховного командующего.
     Яневич реагирует острее других. Он считает, что Танниан просто считает его дураком. И произносит несколько резких предложений в адрес адмирала, все связанные с железобетонными футлярами для половых органов.
     Никого не волнует, что магнитофон все записывает.
     Только один человек слушает Танниана, кивает везде, где нужно, и, похоже, несколько огорчен поведением остальных.
     — Сержант? — обращаю я внимание Никастро.
     — Гонсалво Кармон. Техник. Четвертый вылет. С Бронвена. Их разнесли в клочья в самом начале войны. Он крестоносец.
     — Ох, ты….
     Это еще хуже, чем таннианец. Таннианцы просто гонят пар, а крестоносцы что говорят, то и думают, и готовы на убийство, чтобы сделать то, о чем таннианцы лишь говорят.
     — Господа, прошу вас! — перекрикивает командир кошачий концерт непристойных предложений. — Имейте чувство собственного достоинства. Помните, что вы на флоте, а на флоте принято уважать старших по Званию.
     Помещение погружается в нервную тишину. Замечание командира — это серьезно.
     — И потом, старый пердун хочет как лучше.
     Рев возобновляется с удвоенной энергией.
     — Магнитофон вам до фонаря? — спросил я старпома.
     — А чего? Идет война. Пока мы не оседлаем лошадь Гекаты и магнитофон не распечатают, сканеры будут считывать лишь те данные, что нужны для статистики операций. Количество истраченных ракет на каждый подбитый корабль. Какая тактика более успешна, какая менее. На этой дешевой пленке все равно голоса не различить. Если не взять заранее образцы. А на сканерах работают классные парни, с клаймеров. Они знают, что тут творится.
     — Понятно.
     Тем не менее я делаю себе выговор за то, что принял участие в издевательствах. Мое положение ненадежно. Мне не стоит ни с кем ссориться, иначе есть опасность лишиться источников информации.
     Мой экран гаснет. Никастро бормочет:
     — Смотри ты! Что он с переключателем каналов сделал?
     Вместо космоса на моем экране появляется самая красивая негритянка из всех, что я когда-либо видел.
     Никастро говорит:
     — Сейчас я ему покажу.
     — Не волнуйся. Я не возражаю. Ну совсем не возражаю.
     Очевидно, что она и радист очень близки друг с другом. Волнующе близки. Хоть я и приверженец блондинок северных кровей, я начинаю дергаться. Вуайеризм меня не привлекает.
     — Эй, Монт, — кричит один из компьютерщиков, — попроси ее оставить немножко для меня.
     Только в этот момент Тродаал догадывается, что передает изображение с личного компьютера на каждый экран.
     — Убери, Роуз.
     Прекрасная дама исчезает. Очевидно, я слишком сильно реагирую из-за ситуации близкой опасности. Я знаю, что запомню этот образ навсегда. И засыпать буду, думая о ней. Черт, может быть, я попытаюсь с ней встретиться, когда мы вернемся. Если мы вернемся.
     Должны вернуться. Этот клаймер неуязвим — я на борту. Не могут же угрохать клаймер с корреспондентом на борту. Да, мы встретимся, мисс.
     Подобный план зреет не только у меня в голове. Так уж получается. Я уже видел подобное на других кораблях. Скоро закончатся разговоры о завтра, даже мыслей об этом не будет. Все начнут жить минутой. Мир сожмется до размеров клаймера. Самые грандиозные планы будут простираться не дальше предстоящей вахты.
     Я не в ладах с кошками. Как правило, нам удается благополучно игнорировать друг друга. Я чешу Фреду голову, потом за ушами. Он выглядит довольным.
     — О чем ты думаешь? — спрашиваю я.
     Эти идиоты изобрели целый том правил касательно пребывания животных на борту. Как удалось протащить его? В одном из рюкзаков?
     Не мешает ли кошачья шерсть работе системы подачи кислорода? Кошка — штука небольшая, но для ее перевоза с Ханаана на Тервин, а потом на корабль нужен был целый заговор.
     — Я вижу, ты прощен.
     Это голос командира, беспрецедентно спокойный и бесцветный. Обернувшись, я вижу, что он балансирует на брусьях подобно паукообразной обезьяне. Кепка сдвинута на затылок, из-под нее соломой торчат волосы. Теперь, здесь, без чужих, он выглядит моложе и счастливее. Его улыбка нежна, почти женственна, в глазах — веселые искры.
     — Ты о чем?
     — Чтобы ты смог взять свои дополнительные десять килограммов, пришлось пожертвовать некоторыми вещами Фреда. Ему придется обойтись без сластей.
     Он взмахнул рукой. Удивительно, что я до сих пор не обратил внимания, какие у него длинные и изящные пальцы. Пальцы пианиста. Художника. Ничего общего с жирными сардельками профессионального воина.
     — Ничего страшного. Фред способен на хитроумнейшее воровство. Он всегда в патруле толстеет в отличие от нас, превращающихся в прыщавые пугала.
     Я видал передачи с записями возвращения «победоносных героев» из успешного патруля. Белые и в самом деле тощие и покрыты гнойниками. А у темнокожих вид полинялый.
     Старик должен быть на своем месте, и он исчезает, прежде чем я успеваю задать хоть один из своих вопросов. Ладно, спрошу Яневича. Так, старпом тоже исчез. Уэстхауз с головой ушел в свой прибор слепого полета, что-то ему бормочет, будто, если сейчас нашептать ему ласковых слов, он будет хорошо работать и потом. Может быть, он его соблазняет?
     Все заняты. Кроме шеф-квартирмейстера.
     Никастро — маленький, худой, смуглый человек, возраст с виду — от двадцати пяти до пятидесяти. Это его последний патруль. Бросив вызов судьбе и предрассудкам, он женился во время отпуска. Глядя на него, можно подумать, что он теперь жалеет о своем безрассудстве. Проявляет нервозность. Кратковременные срывы, как это называют. Говорят, чтобы пройти десять патрулей и не сдвинуться хотя бы отчасти, нужно быть каменным.
     — Сержант, расскажите мне о Фреде. Как выжило это животное? Совершенно очевидно, что это уже не первый его полет. Ветераны будто считают его членом экипажа.
     Некий гений изобрел скафандр для кошек и научил их влезать в него по сигналу тревоги?
     Никастро смотрит на меня своими маленькими черными, немного сумасшедшими глазами, в них еще живы воспоминания о слишком многих патрулях.
     — Корабельный кот. В списке по старшинству он первый. Откуда он тут взялся, теперь уже никто не помнит. Это его четырнадцатый патруль. Увольнительных на берег не берет. При всех заходах где-то прячется. Живет здесь, всех локтями распихивая, как его старший тезка. Прошу вас, не отвлекайтесь от экрана, сэр. На клаймерах работа не дублируется — вы сейчас наш единственный визуальный наблюдатель.
     Ответ Никастро меня не удовлетворяет, но, похоже, большего узнать мне и не удалось бы. Пока что. Мне необходимо проявить себя, показать, что я способен таскать свой вес и переносить жару. А пока я — лишний, а значит, каждому из-за меня достается чуть меньше. Я занимаю место, вырабатываю тепло, потребляю пищу. Хуже того, я — чужак. Из тех проклятых идиотов, что врут по головизору.
     Веселой жизни ждать не приходится. Остается надеяться, что полет будет кратким и зрелищным.
     Со своими обязанностями я справлюсь. Навыки не забываются. Что меня действительно беспокоит, так это резкость. Мог разжиреть. Мог потерять самодисциплину, нужную для перенесения трудностей.
     — Задние толкатели — чисто, — докладывает кто-то из рядовых, повторяя информацию с корабля-носителя.
     Никто особо не интересуется. Но надо же знать, где мы находимся и не пора ли уже расставаться с кораблем-носителем. Через несколько минут тот же человек докладывает:
     — Управление с буксиров отключено. Готовы к ускорению ноль одна десятая g.
     Никастро жестикулирует. Я гляжу. Он показывает. В том направлении, куда нас влечет инерция. Я киваю. Не могу припомнить, в каком положении относительно корабля-носителя мы находились раньше. Сейчас будет боковая тяга.
     — Квартирмейстер, когда начнем ускоряться, дайте общую тревогу.
     Вернулся старпом. Никастро чуть меняет положение в кресле и заговаривает с одним из солдат.
     Я ввожу команды для привода камеры, обозревая прилегающее пространство. Корабль-носитель оторвался от Тервина. За ним медленно уходит назад яркий полумесяц. Мы вошли в зону боевых действий и должны быть готовы. Господа из той фирмы могут объявиться в любой момент.
     Спикер начинает вещать без передыху.
     — Планетарная защита в состоянии готовности. Проход через пост Красной Флотилии. Экран Ромео Танго Сиерра, ось две девятых семь, пятнадцать градусов от зенита.
     Кто-то где-то осатанело стучит по клавишам, вводя информацию в компьютер. Я вздрагиваю от стука клавиш. Наверное, механические. На больших кораблях на клавиатуре нет кнопок — просто сенсоры, реагирующие на легкое касание пальца.
     Одним глазом глядя на Тервин, я жестом подзываю Яневича. Он вприпрыжку подскакивает с самодовольной ухмылкой, будто не сомневается, что сейчас я задам особенно тупой вопрос.
     — Где шкафчики для скафандров?
     Я вспомнил, что до сих пор не подогнал скафандр. Почему мне не предложили? Они что, взяли для меня первый попавшийся на вешалке?
     — Не бери в голову.
     — Но мне же нужен скафандр по боевой тревоге!
     Ухмылка.
     — Ходи в чем есть.
     Легкая паника.
     — А как же скафандр?
     Он прижимает к подбородку палец в дурашливой задумчивости. Волевой квадратный подбородок добровольца с агитационного плаката, совершенно неуместный на таком узком лице, не сочетающийся с поджарым телом. Из-за такого подбородка он выглядит немного тяжеловесно, а в минуты отдыха его лицо кажется тупым.
     — Скафандры. Надо подумать. Может быть, у мистера Вейреса в техническом отсеке что-нибудь найдется для внешних работ.
     — Нет скафандров? Господи….
     Это они меня огорошили. Я и не слыхивал, чтобы можно было идти в бой без дополнительной защиты — скафандра. Тупо смотрю на корпус корабля. От беспросветной тьмы меня отделяют шесть миллиметров напряженного титана.
     Два дополнительных миллиметра вспененного полифлекса от микрометеоритов и немного изоляции. Все это внутри металла. И никаких скафандров.
     — Ах, это для вас сюрприз? — саркастически скрипит Яневич. — А известно ли тебе, сколько весит скафандр?
     Уму непостижимо. Что они себе думают в штабе? Нет скафандров. Никакой заботы о человеке.
     На мое плечо опускается чья-то рука. Я поднимаю голову и встречаюсь глазами с легкой улыбкой Никастро.
     — Добро пожаловать на клаймер, сэр.
     Нет скафандров. Малейшее повреждение корпуса, и мы погибли. Вот уж действительно «добро пожаловать»!
     
***
     
     Первые мимолетные впечатления.
     Офицеры: холодны, иногда — умеренно дружелюбны. Некое подобие душевности выказал один лишь Дикерайд. Если задуматься, то ничего обидного в этом нет, просто они подозревают, что мое присутствие здесь — это идея адмирала Танниана. Никому, за исключением командира, не ведомо, как нелегко было мне сюда попасть. Интересно, догадывается ли он, насколько я теперь об этом жалею?
     Команда: равнодушны, с возможным исключением для Никастро.
     Из прочих меня удостоил беседой только тахионщик. Придется проявить терпение. Даже на линии огня солдаты с подозрением относятся к незнакомым офицерам. А в этот раз им приходится объезжать сразу троих.
     У Дикерайда это третий патруль, но с этой командой он летит впервые. Инженеров постоянно переводят с корабля на корабль. В конце концов каждый из них получает свой собственный клаймер и становится частью силовой установки. Младший лейтенант ведет себя немного странно, кажется, что он готов дружить со всеми — по крайней мере пока еще не нашел своего места. Но он слишком старается. Наверное, он стоящий инженер — иначе бы он сюда не попал. В одном пропаганда права: на клаймерах служат лучшие из лучших, элита флота.
     Дело он может знать хорошо, но я не представляю себе его хорошим офицером — лидером. Может быть, это связано с родом его работы.
     Догадка, что лейтенант Вейрес непопулярен, гениальности не требует. Даже не обязательно прислушиваться к тому, что говорят за его спиной солдаты. Он вечно суетится и ничьей работой никогда не доволен. Он не способен держать рот на замке, даже когда это самое умное. И если у него есть выбор между положительным и отрицательным замечаниями, он всякий раз выбирает последнее.
     Лейтенанта Пиньяца я видел лишь мельком. Он чем-то схож с Вейресом, хотя чуть потише, но более воинственный и злобный. С большим кубиком на плече. Понятно, что выслужился из низов.
     Бредли — стандартный продукт Академии. Самостоятелен, компетентен, уверен в собственных силах. Хороший работник и приятен в разговоре. Похоже, он уже завоевал симпатии своих подчиненных. Далеко пойдет, если переживет десять патрулей.
     Пока он ребенок. Через пару лет он будет выглядеть так, будто отделился от командира почкованием. Морщины и ввалившиеся глаза сделают его на десять лет старше. Команда будет полностью доверять ему и ни в грош не ставить штаб. За ним без раздумий пойдут в налет на адские врата, будучи уверенными, что Старик вытащит. И всю дорогу будут костерить давших такое задание идиотов.
     Выяснить, что представляют собой унтер-офицеры и солдаты, у меня пока не было возможности. Здесь, в операционном отсеке, можно особо выделить Джангхауза (тахионщик, кличка — Рыболов), Кармона (иногда называемого Патриотом), Роуза, Тродаала и сержанта Никастро. Все — бывалые солдаты, и все уже летали с командиром.
     Роуз и Тродаал — типичнейшие сержанты. Отпрыски породы, выведенной еще Саргоном Первым. Мозг с единственной извилиной, и никакой мысли ни о чем, кроме траха. Их шуточки, устаревшие еще ко временам падения Ниневии, по-своему занимательны.
     Кармон — безмолвный патриот; и слава Богу, что безмолвный, — никого не изводит речами. Напоминает ящерицу, затаившуюся в ожидании добычи. На его лице — выражение спокойного терпения, «наступит и мой день». Он находится в постоянном напряжении, и окружающих это нервирует.
     Как уже сказано, Рыболов — это местный проповедник. По неписаному правилу, выработанному ради каких-то нужд группового подсознания, такой человек есть на каждом корабле, даже, что удивительно, на таком маленьком. Наш — христианин с ярко выраженными харизматическими наклонностями.
     Раз уж у нас есть Проповедник, тогда должны быть и Ростовщик, Самогонщик, Фарцовщик (человек, у которого всегда есть что-нибудь на продажу и который может достать все, что захочешь), Букмекер, Вор и Нытик. Нытик — это человек, которого все шпыняют, самая важная фигура в любой маленькой, замкнутой социальной системе. Ходячий катарсис, и. о. Иисуса, невольно принимающий на себя наши грехи.
     Им становится тот, кто чуть больше отличается от остальных, чуть более странен. Коллектив таких отчуждает и ненавидит, и, как следствие, всем остальным живется чуть лучше.
     Никастро, возможно, — наш трус, так уж сложились обстоятельства. Он до смерти напуган предстоящим заданием. Так, наверное, бывает с каждым, кто отправляется в свой последний патруль. У меня самого что-то вроде этого. Когда впереди нет ничего, кроме очередного патруля, человек ничего другого и не ждет и ни на что другое не надеется. Он знает, что планировать последующую жизнь еще рано. Дергаться начинаешь в последнем полете, до которого чудом дожил. Есть шанс, что у тебя будет завтра. Ты боишься сглазить, стараешься не думать об этом. Но не можешь не думать.
     В операционном отсеке работают еще семь человек: Ларами, Берберян, Браун, Скарлателда, Канцонери, Пикро и Циа. Они не бросаются в глаза то ли по складу характера, то ли потому, что это их первый патруль.
     
***
     
     — Если надо поссать, то лучше сейчас, — говорит Яневич. — По общей тревоге люки задраивают.
     Чтобы одна пробоина не вывела из строя весь корабль разом, с каждой из сторон двойных переборок между отсеками размещены мощные люки. Спасательная шлюпка в каждом отсеке своя. Кэн скреплен отстреливающимися болтами. Если придется, мы можем разделиться на четыре секции.
     Об этом я хотел бы расспросить подробнее. Кто-нибудь это делал? Смысл в этом есть? Я его не вижу. Как только мне удается сформулировать вопросы, старпом снова куда-то исчезает.
     Как разорвать на куски киль? Ведь это — сплошной стальной брус по всей высоте кэна. Должен быть какой-то способ разделить киль между отсеками. И как мы разлетимся в разные стороны? Нужна какая-то энергия, чтобы оттащить отсеки в сторону от гибнущего корпуса.
     Кажется, я догадался. На киле, возле оружейного отсека, есть широкий выступ. Из ящичков, развешанных по всему отсеку, к нему ведет куча трубопроводов. И кабелей. Это, очевидно, небольшой химический запал — такого как раз хватает на разделение отсеков. Время сгорания — пять-десять секунд, еле-еле набрать «дельта v»….
     — Я был на «Д-67», — ни с того ни сего заявляет тахионщик.
     Судя по интонации, это должно что-то значить. Для старых клаймерщиков — может быть. Для меня — пустой звук. Вот если бы он назвал мне фамилию командира…. Несколько успешных патрулей приносят командиру славу. Старик вот — один из последнего урожая героев. А номер корпуса никому ни о чем не говорит. Корабль должен быть большим и иметь имя и лишь тогда может обрести известность. Я слыхом не слыхивал о «Восьмом шаре», пока не попал на Тервин. Но премного был наслышан о «Каролинге», «Марсельце», «Хонане», несмотря на то что деяние за ними числится одно — собственная гибель. Это тоже драматично, конечно. Чертовски драматично. Голосеть била в барабаны, остановиться не могла.
     Рыболов хочет поговорить. Он из тех, кто сразу после знакомства неожиданно для самого, себя вручает вам фотографии детей и, смутившись собственной опрометчивостью, прикусывает губу и ждет реакции.
     — И что там случилось?
     — Да ничего особенного.
     Он как будто одновременно извиняется за то, что неловко заговорил, и несколько разочарован моей реакцией. «Д-67». Должно быть, одна из легенд флота.
     — Не знаю. Не слыхал.
     Джангхауз на вид не так уж стар, а уже ветеран. Ему не более девятнадцати. Обыкновенный прыщавый, смущенный мальчишка в обмундировании на два размера больше. Однако на левой руке, на костяшках пальцев, у него вытатуированы четыре красные звезды. Четыре патруля.
     — Целую пригоршню звезд поймал….
     Теперь они переползут на следующие фаланги. Варварский, но неукоснительно соблюдаемый обычай. Одно из здешних суеверий.
     Половине экипажа еще нет двадцати. Это — рекруты с Ханаана. Старшие — из кадровых космофлотчиков.
     Старик называет это «Война детей». Похоже, он забыл свою собственную биографию.
     Рыболов обдумывает мои слова и пожимает плечами.
     — Нарушилась герметичность корпуса в инженерном отсеке. Даже не в бою это было. На учениях. В том отсеке все погибли. Не смогли добраться и заделать пробоину. А там хранились все скафандры. По инструкции. А остальные болтались двадцать два дня, пока нас подобрали. Первые две недели было так-сяк. Потом подошли к концу запасы энергии….
     Почти херувимское лицо перерезает тень. Он не хочет вспоминать, но ничего не может с собой поделать. Усилия остаться здесь со мной порождают в нем заметное напряжение.
     — Считается, что у инженерного отсека защита лучше. В том, наверное, смысле, что там смерть быстрее.
     Этим словом он меня поразил. Вид у него вполне спокойный, но слово «смерть» выдает душевное смятение. Он рассказывает о самом в своей жизни страшном.
     Я попытался представить себе этот кошмар. Жуткое, вынужденное, безнадежное бездействие на борту корабля, потерявшего энергию и ход. Пережившим первый разрушительный удар остается надеяться исключительно на помощь извне. А пути клаймеров пересекаются редко.
     Надо отдать должное штабу: когда прекращается связь с кораблем, они немедленно бросаются выяснять, в чем дело.
     — Болты вы не взрывали?
     Эти болты возбуждают мое любопытство. Абсолютно новый для меня аспект конструкции корабля, и очень тянет выяснить все секреты этого сюрприза.
     — Болты взрывать? А зачем? Корабль могут найти. Обычно известно, где искать. А отсек…. Их практически никогда не находят. Не взрывай болты, если корабль сам не собирается взорваться.
     Последняя фраза звучит Одиннадцатой Заповедью.
     — Но если энергия уходит, а танк с АВ без управления….
     — Е-система работала. Мы ее заставили. И не надо думать, что мы не обсуждали вариант разделения.
     Он начал огрызаться. Надо сменить стиль. Чем устраивать допросы, лучше попытаться спровоцировать их на добровольные рассказы.
     — На самом деле нельзя разделяться, если не знаешь, что тебя сейчас подберут. Продержаться после разделения больше пары дней может только эксплуатационный отсек.
     — Вот это и называется «выдержать удар».
     Как они это выдержали? Когда ничего нельзя сделать, лишь пассивно наблюдать, как падает уровень энергии, да гадать, когда сдадут магниты.
     — Не думаю, что я бы смог.
     — Ускорение через десять секунд, — объявляет голос в интеркоме. — Девять. Восемь….
     Завыла сирена. Все должно быть закреплено. Чтобы никакие предметы не начали неожиданно летать в воздухе и врезаться в людей. Клацает, закрываясь, люк оружейного отсека. Яневич ложится на живот, проверяя его герметичность.
     Старик смотрит на часы. Девятнадцать часов сорок семь минут. На Ханаане, в Ямах, полночь. Я гляжу в камеру и вижу мир, огромный и величественный, очень похожий на все остальные людские миры. Много голубого, много облаков, и границу между водой и сушей отсюда сложно различить. Как высоко Тервин? Не так высоко, чтобы планета уже не была внизу. Можно и спросить, но какая, собственно, разница. Совсем другое меня волнует теперь. Гаденький голосок откуда-то изнутри, не переставая, талдычит, что треть всех полетов завершается в зоне патрулирования.
     — Где затычки? — спрашивает командир. — Черт побери, где затычки?
     — Ой!…
     Человек, сидящий за интеркомом, нажимает на какую-то кнопку. В отсек вплывают наполненные газом пластиковые шарики размером от мячика для гольфа до теннисного мяча.
     — Хватит, хватит, — ворчит Никастро. — А то ничего видно не будет.
     Новичок, решаю я. Наслышан о командире. Старается показать себя с наилучшей стороны. Слишком сосредоточен. Столько уделяет внимания деталям, что в целом работа не очень клеится.
     Затычки будут бесцельно болтаться весь патруль и вскоре сольются с фоном. О них вспомнят лишь в том случае, если судно даст течь. Тогда наша жизнь будет зависеть от них. Они устремятся к дыре, подтягиваемые улетучивающейся атмосферой. Если пробоина будет невелика, они лопнут, пролезая сквозь нее, а внутри у них — вязкое, чувствительное к кислороду покрытие.
     Кот бросается на ближайший мячик, бьет его лапами, но тому хоть бы хны. Фред делает вид, что ничего особенного не случилось. Кошачья природа щедро наделила его даром сохранять чувство собственного достоинства перед лицом полного публичного провала.
     В случае больших пробоин затычки не помогут. Мы погибнем раньше, чем их заметим.
     Удовлетворенный состоянием люка, Яневич поднимается на ноги и, перегнувшись через меня, щелкает переключателем.
     — Эксплуатационный отсек. Говорит старший помощник. Продолжаем переход к рабочей атмосфере.
     Сейчас корабль наполнен воздухом Тервина, то есть планетарной атмосферой. Рабочая атмосфера будет состоять из чистого кислорода при давлении в пять раз меньше нормального. При таких условиях уменьшается нагрузка на корпус судна, потенциальная утечка газа и общая масса.
     Кислород при низком давлении — стандартная для флота атмосфера.
     Это удобство имеет свои недостатки — драконовские меры противопожарной безопасности.
     Этот псих, командир, взял с собой на борт трубку и табак. Неужели он собирается курить? Это против правил. Впрочем, кот на корабле — тоже.
     — Радар, есть кто-нибудь из той фирмы?
     — Никого в пределах видимости, сэр.
     Так легче. В течение пяти ближайших минут мне голову не оторвут.
     А что это Яневич забеспокоился? В паразитном режиме единственное боеспособное оружие на судне — дурацкая магнитная пушка.
     Из ниоткуда доносится голос Джангхауза:
     — Господь нас хранит. Он прибежище верных.
     До меня не сразу доходит, что он пытается вернуться к тому нашему разговору.
     Пробный шар, я полагаю. Хочет посмотреть, как я прореагирую. Если я не покончу с этим немедленно, он развернет кампанию по обращению меня в истинную веру по полной программе.
     — Возможно. Но, сдается мне, он проводит достаточно много времени в дружеских беседах и с господами из другой команды.
     — Это потому, что у них виски старое, — кричит кто-то.
     Джангхауз стекленеет. Я оглядываю отсек, но не могу определить виновника. Я и не догадывался, как здесь хорошо разносятся голоса.
     На борту очень тихо. Системы работают практически бесшумно.
     Джангхауз продолжает. Понятно, почему его прозвали Рыболовом.
     Кажется, прошла целая вечность со времени моей последней встречи с настоящим практикующим христианином. Их больше не делают. Старые предрассудки не нужны расе. Новые же пока — на стадии разработки.
     — Мы пройдем тяжкие испытания, сэр, и погибнут те, чья вера окажется недостаточно сильна.
     Тот же голос отвечает:
     — И сказал ему Господь: «Воистину, Я жестоко накажу тебя, Я сделаю тебе в заднице вторую дырку».
     — Разговорчики! — рявкает Никастро.
     Был ли Рыболов верующим до своего танца со смертью? Сомневаюсь. А спросить не могу — приказ молчать относится и ко мне, хотя квартирмейстер никогда бы не вышел за рамки субординации настолько, чтобы прямо приказывать офицерам заткнуться.
     — Рост ускорения на ноль целых две десятых g через две минуты.
     — Контакт, трансляция через центральный пост. Корабль противника один, пеленг один-четыре-ноль вправо по азимуту, высота двенадцать градусов от надира, расстояние ноль целых пятьдесят четыре сотых миллиона километров. Курс….
     Вот мы и прибыли. Пляска смерти началась. Нас засекли. И вцепятся намертво. Не любят они клаймеров.
     Пока я давлю в себе паникера, сообщают что-то еще. Проверив поступившую информацию, Яневич приходит к выводу:
     — Это сторожевой катер. Он уберется с дороги. Кармон, включить дисплейный аквариум.
     Я фыркаю — смехотворная игрушка. На линейных кораблях класса «Эмпайр» они были больше нашего операционного отсека. И на каждом корабле был не один такой аквариум. При нулевой гравитации можно было в поисках острых ощущений туда нырнуть и поплавать среди звезд. Если вы ничего не имеете против попасть к командиру на втык и отстоять пару недель внеочередных вахт.
     Тервин пересекает терминатор. Ханаан еле виден. На его поверхности — никаких свидетельств человеческого присутствия. Поразительно, сколько усилий надо приложить, чтобы следы человеческой деятельности стали видны из космоса невооруженным глазом.
     Меняю угол наклона камеры. Теперь не видно ничего, кроме звезд да фрагмента корпуса корабля-носителя, еле-еле проглядывающего сквозь тьму. Удвоив увеличение, я ставлю режим визуального поиска. И ловлю вдалеке перемещающуюся вспышку.
     — Вахтенный офицер!
     Яневич склоняется у меня над плечом.
     — Кто-то из наших. Движется с ускорением.
     Я продолжаю поиски и постепенно увлекаюсь открывающимся видом. Некоторое время спустя я ловлю себя на том, что замечтался. Мы движемся уже с ускорением в ноль целых четыре десятых g.
     — Они нас не тронут, пока мы не выйдем из-под зонтика планетарной защиты, — говорит мне Никастро.
     Тонкий экран, окружающий планету, обеспечил нам безопасный старт.
     Если смотреть с планеты, то кажется, будто господа из той фирмы кишат повсюду. Но с планеты виден лишь тонкий срез. И этот срез изучают лишь тогда, когда там кто-то есть. В открытом космосе картина намного шире.
     Искусственные объекты в космосе настолько малозаметны, что поиск можно с тем же успехом вести при помощи игральных костей. Абсурдно огромную важность приобретают удача и случай. Трезвый расчет и четкий план вторичны.
     Но пока что центральный пост знает, откуда появился противник и куда намерен двигаться. Неотрывное наблюдение за жирной космической сосиской, перемещающейся между этими двумя точками, увеличивает наши шансы. Клаймеры патрулируют наиболее вероятные места охоты.
     Поток словесных докладов стихает и становится фоном, заметным не более, чем вездесущие заглушки. Мое внимание переключается с разговоров на говорящих. Мне они не все время видны — кто-то скрыт кривизной переборок, кто-то бродит. Вижу Рыболова. Монта Тродаала. Гонсалво Кармона, чуть ли не священнодействующего, скармливая информацию монитору. Н'Гайо Роуза и его шефа — компьютерщика по фамилии Канцонери, похожего на дьявола. Уэстхауза, ни на секунду не отрывающегося от прибора слепого полета. Люди, которых мне не видно, — это Изадор Ларами, Луи Пикро, Миш Берберян, Мелвин Браун мл. (он настаивает на этом «мл.»), Любомир Скарлателла и Хаддон Циа. Я пока не в курсе их званий и профессий. Когда кто-то в разговоре их назовет — запомню.
     Те, кого я вижу, серьезны и внимательны, хотя и непохожи на героев, чьи образы созданы журналистами с подачи адмирала Танниана. Здесь смеются над этими поддельными героями, но я уверен, что при случае для плохо их знающей публики они бы разыграли тот же спектакль по полной программе.
     Похоже, я свое дело сделал. Остается только пялиться в экран. И на нем наверняка ничего не появится, пока не дадут сигнал другие системы. Все остальные делают по две работы за раз. Клаймер уходит в полет.
     Через час после вылета мы достигаем ускорения в ноль целых пять десятых g. Система искусственной гравитации заработала с небольшой ошибкой, наша Вселенная слегка накренилась и два часа оставалась скособоченной. Старик не стал придираться, а в техническом отсеке это вообще не заметно — он ближе к генераторам гравитации корабля-носителя.
     Хаотически мечущийся Яневич случайно оказывается в пределах досягаемости.
     — Почему мы остаемся в гипере? — спрашиваю я.
     Мне кажется, что нам уже пора уматывать.
     — Ждем конкурентов. У них в гипере есть корабли, сидящие в засаде. Мы не тронемся, пока они не появятся и не покажут скорость и направление. Не можем же мы сразу истратить весь боезапас. Надо улизнуть от них. Если не получится, они сядут нам на хвост до самой точки заправки, и все покатится к чертям.
     Я вытягиваю шею и смотрю в дисплей. В фокусе — корабль-носитель. Ни одна из сторон, похоже, не собирается начинать первой.
     Каждая надеется, что противник решит уйти от боя.
     Нечто подобное мне довелось пережить во время моей недолгой карьеры боксера-любителя. Как же звали того парня? Кенни Кто-То. Нас затолкали на ринг, мы принялись кружить и маневрировать, маневрировать и кружить, и никто не решался нанести удар. Ни он, ни я. Мы осторожничали, ожидали, когда начнет соперник — начнет и раскроется. Тренер издевался и злился. А мы себе танцевали, пока он матерно поливал наш консервативный стиль.
     Но мы не реагировали. Мы кружили и ждали. Потом наше время вышло, и с тех пор нас на ринг не выставляли.
     Следующие двое были тренеру по душе. Перчатки летали, как бешеные. Бах! Бах! Бах! Чистая победа, а победитель тот, кто еще шевелится. Камикадзе. Кровь, слюна и сопли по всему рингу. Тренеру пришлось прервать бой, пока один не сделал из другого котлету.
     Тренер Танниан стоит в сторонке, наблюдая, как его эскадрильи выходят в открытый космос. Сам он — мясорубка, но научился ценить и консервативный подход. Бывают-таки случаи, когда работа ног важнее нанесения ударов.
     Корабль-носитель продолжает наращивать ускорение.
     — Приближаемся к Лима Кило Зеро, — сообщает спикер.
     — Что это значит? — обращаюсь я к проходящему мимо Яневичу.
     — Точка, в которой мы преодолеваем порог скорости в пятьдесят километров в секунду относительно Тервина. Здесь мы бросаем в пруд камень и смотрим, куда будут отпрыгивать лягушки. Мы следуем заранее разработанному плану, созданному на основе анализа всех предыдущих ситуаций. — Он треплет меня по плечу. — Скоро начнется.
     Часы указывают, что первый день полета подходит к концу. Я Полагаю, что заслужил свою плату. Я не спал больше суток.
     — Девятый разгоняется.
     Их уже девять? Мои глаза, возможно, и были открыты, но мозг явно спал.
     Не слушая чириканье интеркома насчет восхождений, склонений, пеленгов, относительных скоростей и расстояний, я смотрю в дисплей. Ближайшее вражеское судно, до сих пор неторопливо перемещавшееся в сторону надира, начинает рвать задницу на четырех g, намереваясь, по-видимому, занять место рядом с нами на том же склонении.
     — Тоже анализируют обстановку, — говорит Яневич.
     Его замечание обретает смысл, когда в дисплее материализуется новый зеленый сигнал. От него отделяется пара зеленых стрелок и движется в ту точку, где сейчас был бы корабль Девять, если бы не ускорился. Зеленый сигнал гаснет. Маленькие красные стрелки несутся к нему от сместившегося в сторону противника.
     — Это клаймер из учебной группы. Похоже, его ждали.
     Две ракеты ищут цель. Коротко говоря, они гоняются одна за другой, как щенки за своими хвостами. Наконец их тупые мозги понимают, что их миссия заключается не в этом, разлетаются в стороны и возобновляют поиски. Зеленые вновь ловят противника и устремляются в его сторону.
     Он переходит в гипер, оттанцовывает сотню тысяч километров в сторону солнца и о ракетах больше не беспокоится. И начинает переползать на другую сторону от корабля-носителя.
     — Победа в своем роде, — замечает Яневич. — Им придется на минуту отступить.
     Уходя от контакта с ракетами клаймера, наш преследователь увеличивает скорость по отношению к намеченной жертве. Теперь мы можем перейти в гипер и запросто его стряхнуть. К сожалению, он тут не один.
     Ракеты противника устремляются в нашу сторону. Мы — самая большая из видимых целей. Лучевые батареи корабля-носителя разносят их в щепки.
     Это сложная игра, и она ведется во всех доступных измерениях и на всех уровнях действительности. Учебные клаймеры дают преимущество команде на своем поле. Каждое их появление сбивает очередного охотника со следа корабля-носителя, усиливая охранение.
     — Вроде бы мы их стряхнули, — говорит Яневич. — Скоро мы сделаем несколько ложных скачков в гипер и посмотрим, что посыплется.
     Первый переход был сделан через полчаса. Он длился всего лишь четыре секунды. Корабль-носитель отпрыгнул на четыре световые секунды. Преследователи постарались его не упустить, но потеряли строй из-за временных задержек при входе и выходе из гипера. Пока они перестраивались, он успел прыгнуть еще два раза по заранее выбранной и сообщенной кораблям охранения случайной схеме.
     А они не болваны. Реагируют быстро и умело. У них перед нами есть одно колоссальное преимущество — межзвездное переговорное устройство, инстел. Этой системой оборудованы все корабли противника. Из наших такая имеется у немногих. Наша обычная связь ограничена скоростью света.
     Яневич говорит:
     — Теперь пробный полет — посмотреть, нет ли у них чего-нибудь в запасе. А ведь есть. У них всегда есть.
     На этот раз между тревогой входа в гипер и выхода из него прошло полчаса.
     В промежутке противник бросил в бой пару одиночных кораблей. Они выскочили из глубокого космоса так быстро, что их еле успели обнаружить. В течение нескольких секунд вокруг вспыхивали разрывы. Попаданий не было.
     — Теперь серия скачков туда-сюда и суеты, чтобы они перестали различать корабли. Как мы надеемся.
     Маневры корабля-носителя создали ему поле для более широкого маневра.
     Сирена воет почти непрерывно, а тем временем эскадра запутывает следы. Я жду финального маневра — по-моему, это будет звезда: корабли разлетятся врассыпную и удерут, пока та фирма будет решать, за кем из них гнаться.
     Я угадал.
     — А что теперь?
     — Мы выиграли время, — уверяет меня Яневич. — Следующая остановка — точка заправки.
     
Глава 4
Первый клайминг
     
     Господи, я выдохся. Будто уже неделю не спал. Всего пару раз ненадолго придремал с тех пор, как расстался с Шерон…. А вот об этом лучше бы и не думать. Случайность. И помнить нечего. Грязь. А глядя назад, вспоминаешь с грустью.
     Бессонница сама по себе не так уж страшна, но вызывающий ее стресс…. Корабли противника вокруг…. То ли мы их видим, то ли нет. Неудивительно, что все просто лунатиками стали.
     Сейчас мы в гипере. Я просто обязан немного поспать, пока есть возможность. Если не поспать до точки заправки, то, когда мы вернемся в нормальный режим и снова надо будет работать, я сломаюсь.
     Остальные чувствуют себя неплохо. Но ведь они привыкли. Большинство из них уже здесь бывали.
     Проклятие! Какого черта я выбрал такой сумасшедший способ зарабатывать на жизнь?
     Скучный день почти закончился. Только что закончен второй цикл на моей койке. Спать здесь хуже, чем я ожидал. Все время кто-нибудь то на вахту, то с вахты. И каждый просто-таки обязан остановиться и попользоваться раковиной. Если они не умываются и не стирают носки, то используют чертово приспособление в качестве писсуара.
     На этом летающем пончике только один унитаз. Бредли говорит, что раньше было три. Один для низкой и два для любой гравитации. Два последних разделили участь душа. Их заменило дополнительное вооружение.
     Перед сменой вахты образуются очереди. Идущие на вахту хотят сделать свои дела, поскольку потом у них уже не будет возможности. Желающие присесть выстраиваются в очередь к «адмиральской каюте». Остальные отливают в раковину и смывают из крана. Порой на всех уходит полчаса.
     Потом наступает время повторного спектакля — для уходящих с вахты. Еще добрых полчаса. И все время насмешки и проклятия, нескончаемый поток грубых шуток и непотребных анекдотов.
     Мне думать противно в этой раковине что-нибудь мыть. Одного запаха хватает, чтобы не дать уснуть.
     Я искал себе место для житья получше и пришел к выводу, что такого места нет, хотя меня стоило бы похвалить за настойчивость. Как и тех, кто ищет эйдо.
     Эйдо. Услышав это слово в первый раз, я подумал, что оно от греческого «эйдолон» — невидимый. Привидение. Дух. Некто невидимый, проскальзывающий мимо, заглядывающий через плечо. Но нет, оно произошло от слова «эйдетика» — как в выражении «эйдетическая память».
     Экипаж начинает каждый патруль с этой игры. Интеллектуальная разрядка. Все началось, как мне кажется, с грубой ошибки, допущенной Психологическим бюро. В трудную минуту скорее эйдо может стать козлом отпущения, чем тот, кого я называю Нытик.
     Эйдо — это человек-магнитофон, член экипажа с гипнотически расширенным объемом памяти. Предполагается, что он смотрит, слушает и запоминает все, включая эмоциональную реакцию на события. Это непременно один из тех, кто летит впервые, — якобы для большей объективности.
     Та грань жизни клаймера, о которой молчат журналисты. Непостижимая грань. Когда я впервые услышал об эйдо, я посчитал это излишним дублированием.
     Потом я задумался. Он — инструмент Психологического бюро, а не Главного командования клаймерного флота. На Главное командование работает магнитофон. Разница существенна. Психбюро интересуется людьми. И часто это различие создает непреодолимую пропасть между бюро и штабом.
     Психбюро — единственная, похоже, сила во Вселенной, способная приказывать адмиралу.
     Задача штаба — выиграть войну. Задача Психбюро — расставить нужных людей по нужным местам, чтобы работа выполнялась эффективнее. И, что еще более важно, Психбюро старается минимизировать нагрузки на человеческий мозг.
     Цель охоты — распознать эйдо и потому знать, когда придержать язык. Разгадавший загадку никому ничего не скажет. Будет стоять сзади и злорадствовать, когда кто-нибудь скажет что-нибудь, что потом ему напомнят.
     Теперь я понимаю, почему все так меня сторонятся. Заставить их раскрыться будет та еще головная боль. Я ведь главный подозреваемый.
     Пока я бегаю в стае и надеюсь доказать, что я не шпион командования. И без этой мути с эйдо у меня работа трудная. У космофлотчиков просто паранойя по отношению к своему знаменитому военачальнику.
     Я уже спрашивал старпома, не знает ли он какой-нибудь способ, как мне успокоить этих людей. Он улыбнулся своей саркастической улыбкой дикаря и ответил:
     — А ты уверен, что эйдо сам знает, что он эйдо?
     Сукин сын этот Яневич. Всегда ему есть, что сказать, всегда сумеет отправить тебя на охоту в болота твоего собственного разума — искать пространные, из миллиона слов, ответы на его короткие, из дюжины слов, вопросы.
     
***
     
     Точка заправки — большой клок пустоты в необитаемом пространстве, ограниченный тетраэдром из звезд, ближайшая из которых находится на расстоянии в четыре световых года. Взгляд сквозь объектив видеокамеры упирается в совершенно незнакомый для глаза пейзаж, хотя я знаю, что мы находимся в каких-то десяти световых годах от Ханаана. Попади я в плен, мне нечего будет выдать.
     — А кто-нибудь когда-нибудь в плен попадал? В открытом космосе?
     — Не слышал ничего подобного, — отвечает Рыболов. — Спроси Патриота. Он знает много подобной ерунды.
     — Не знаю, лейтенант, — говорит Кармон. — Ничего такого не слышал. А был случай, чтобы мы поймали Кого-нибудь из них?
     Ну да, было такое, но я так сказать не могу, потому что сам знать не должен.
     По клаймеру пробегает дрожь, передающаяся с корабля-носителя. Тому нужно значительно снизить скорость, чтобы выровнять курсы перед заправкой. Интерком Тродаала вещает на весь отсек. Случайно мы слышим, как кто-то с корабля-носителя пытается связаться с идущими нам навстречу судами.
     У Джангхауза озабоченный вид.
     — Может быть, им не удалось уйти.
     Последние у нас сведения — что танкер заметает следы после случайного контакта с одиночным кораблем противника.
     — Даст Бог, они успели воззвать к небесам.
     Похоже, его чувства задеты всерьез.
     — А то нам просто придется возвращаться.
     — Нет, этого не будет. Мы останемся здесь, пока не пришлют новый танкер.
     Ага! Появился свет.
     — Вижу вас над собой, «Акернар», — говорит отдаленный голос. — Настраивайтесь и спускайтесь. «Метис», конец связи.
     Рыболов заметно расслабился:
     — Это буксир. Мы, наверное, были вне полосы частот. Столько накручено для безопасности, что с полосами частот бывает путаница.
     Но это может быть и имитация переговоров, попытка конкурента усыпить нашу бдительность. Однако это подозрение больше никому в голову не приходит. Все радуются. Через мгновение Тродаал говорит:
     — «Акернар», «Акернар», это «Сьюбик Бей». Звездная песня. Линкольн тау тета Пекин Борс. Конец связи.
     — Почему не «шибболет»? — бормочу я.
     — «Сьюбик», «Сьюбик», это «Акернар». Голубой свет. Иди гамма-гамма высокий ветер. Лондон Гейзенберг. Конец связи.
     — Сладость юной любви, — говорит Яневич из-за моего плеча. — Мы нашли, кого искали.
     — Зачем здесь буксир класса «Титан»? Что тут тащить?
     — Лед. «Метис» срежет несколько кусков и скормит их кораблю-носителю, а тот их расплавит, дистиллирует и заполнит наши баки.
     — А тяжелая вода? Я думал, что нам нужен только легкий водород.
     — Молекулярные сортировщики. Тяжелый водород корабль-носитель заберет домой, для производства боеголовок.
     — «Сьюбик» — это танкер?
     — Угу. Еще несколько часов — и можешь начинать молиться, чтобы мы пережили заправку.
     Заправка вынесена так далеко из-за антиматерии. Если что-то не заладится, взорвется — мало не будет.
     АВ везут откуда-то еще. Нет смысла провозить его сквозь блокаду Ханаана.
     — Ты думаешь, самая суровая служба на клаймере? — спрашивает Яневич. — На танкер АВ меня только мертвым затащат. Там служить — психом надо быть.* Слово, по которому воины библейского военачальника Гедеона отличали чужаков от соплеменников.
     Он прав, если подумать: сидеть на паре сотен тысяч тонн антиматерии и знать, что микросекундная ошибка в системе контейнеров — и тебя нет….
     — Но кто-то должен это делать, — добавляет он.
     Танкеру приходится здорово поманеврировать. Наши относительные скорости абсолютно не совпали. Пришлось потратить несколько часов, чтобы вывести корабли на одну траекторию. Надо бы мне нацарапать что-нибудь в блокноте, пока есть время.
     
***
     
     Мы со Стариком, старпомом и еще несколькими офицерами в кают-компании. Наш третий ужин. Командир пытается провести эту процедуру так, будто мы на цивилизованном корабле, а это непросто. Откидной стол ужасно исцарапан. Я цепляюсь локтями с лейтенантом Пиньяцем.
     Старик спрашивает:
     — Как тебе спалось?
     — Это, черт возьми, не курорт в Биг Рок Канди Маунтин, но осваиваюсь. Еле-еле. Черт!
     Опять Пиньяц шевелит локтем.
     Начальник оружейного — на удивление маленький и тощий, родом со Старой Земли, черный и блестящий, как полированный идол черного дерева. Говорит, что он из города Луанды. Никогда не слышал о таком.
     Этот маленький человеко-паучок прошел на корветах всю унтер-офицерскую лестницу. На клаймеры пошел добровольцем, когда ему предложили офицерское звание. В свои двадцать девять он старше всех на борту. К сожалению, патернализм его характеру совершенно чужд.
     Младший лейтенант Бредли и кок-пират по имени Кригсхаузер крутятся возле конклава и прислушиваются. Здесь, они считают, открываются тайны — хоть лопатой греби. Что кок услышит, о том через час будет знать весь корабль.
     — Может быть, и не курорт, — улыбается командир.
     Сегодня его улыбка — тень той, что была два дня назад.
     Он играет на публику. И много играет. Будто твердо убежден, что командиру нельзя выходить за рамки жестко определенной роли, не оставляющей места для актерских интерпретаций. Он подозревает, возможно, что назначен на эту роль по ошибке. Играет, кажется, в основном на Кригсхаузера.
     — Но ты, кажется, из людей, побуждающих к действию. Эта посудина не видала столько стирки носков и протирания яиц с тех пор, как мы встречались в патруле с клаймером Мириэм Ассад.
     Кригсхаузер делает вежливейшее и невиннейшее выражение лица и наливает нам всем по капле командирского кофе. Я начинаю догадываться.
     — Может быть, это твое благотворное влияние. Может быть, они беспокоятся за свои репутации, хотя сомневаюсь. Кригсхаузер, с тех пор как служит на клаймерах, ни разу белья не менял, а уж стирать его и не думал.
     На реакцию кока командир не смотрит.
     — Если его волнует его репутация, пусть лучше займется жратвой, — говорю я. — Назвать это восстановленным дерьмом — комплимент.
     — Назови-назови. Ты никого не обидишь.
     И в самом деле дерьмо. Вязкое вещество в тюбиках и порошки в коробках — вот основные ингредиенты этой еды. Кригсхаузер с кем-нибудь, кто назначен в помощники, смешивает эту дрянь с водой и капелькой купоросного масла. Клаймерщики единодушно настаивают, что это имеет вид дерьма и запах дерьма. Разве что вкус не тот.
     Витаминов, минералов, аминокислот там, однако, навалом. Все, в чем нуждается тело для хорошей работы. Только о душе не заботятся.
     Хорошая еда, конечно, слишком много весит. Здесь нет синтезатора, как на больших кораблях. Теперь я понимаю, почему все рюкзаки были забиты овощами и фруктами.
     Меня беспокоит отсутствие грубой клетчатки. После аварии я долго был помешан на диетическом питании, да и сейчас иногда слежу. Грубая клетчатка — это важно.
     Раньше на клаймерах были склады для свежих продуктов, но все холодильники и морозильники исчезли, когда увеличилось количество ракет.
     Командир вгрызается в яблоко. Глаза его смеются.
     Единственное, что здесь можно любить, — это фруктовый сок. Побольше концентрата да побольше воды. Членам экипажа нравится такой рецепт. Конечный результат они называют «сок из клопа». Иногда похоже.
     Воды нужно много. Она используется в качестве топлива, в аварийной системе охлаждения, в системе поддержания атмосферы и как основной пищевой ингредиент. Она делает брюхо набитым, дом теплым или прохладным, воздух пригодным для дыхания и заставляет мурлыкать камеру ядерного синтеза.
     — Прошу разрешения на выброс за борт, — говорит Бредли в явной попытке привлечь к себе внимание командира. Если есть у младшего лейтенанта слабость — так это его желание быть на глазах начальства. Я ищу, кто бы объяснил, о чем он говорит. Объясняет сам Бредли.
     — Использованную воду, все наши отходы, включая углерод из воздуха, прессуют и выбрасывают за борт. Для сложных перерабатывающих устройств места нет.
     — Давай выбрасывай, — говорит Старик. И поворачивается ко мне. — Представляешь? Плывет в нормальном пространстве корабль-носитель в облаке говенных канистр.
     Улыбается, грызет яблоко. Как только я готов слушать дальше, он продолжает:
     — Через миллионы лет найдет одну из них иноземная цивилизация. И канистра станет самым загадочным экспонатом в их ксеноархеологическом музее. Я вижу, как они пятьдесят тысяч тваречасов потратят, чтобы понять культовые функции этого предмета.
     — Культовые функции? Это местный юмор?
     Старик тычет огрызком яблока в сторону старпома. Яневич говорит:
     — Это он надо мной смеется. Во время отпуска я помогал археологам копаться в дочеловеческом культурном слое.
     — У друзей мистера Яневича, — продолжает командир, — есть ответы на любые вопросы. Если не задавать вопросов неправильных. Когда они говорят, что предмет имеет культовое или ритуальное значение, они на самом деле просто не знают, что это такое. Так вот они работают.
     Мое удивление, должно быть, заметно. На лице Яневича появляется одна из его довольных улыбок. Он смотрит на меня. Люди — бесконечная загадка. Складываешь кусочек за кусочком, но всегда остаются детали, которые в мозаику не лезут.
     Воет сирена боевой тревоги. Это звук типа «банг-бэнг-бэнг», не очень неприятный сам по себе, но реакция такая, будто кто-то царапает ногтями по школьной доске, а потом стреляет над ухом из стартового пистолета.
     Кают-компания взрывается. Я растренирован и несколько отстаю. Стараюсь догнать за счет рвения, карабкаясь вверх за более умелыми. Добравшись до люка в оружейный отсек, я нечаянно оглядываюсь.
     Командир смотрит на часы и улыбается.
     — Учебная тревога! Проклятая учебная тревога прямо посреди ужина! Садист ты!
     Меня подводит нога. Люк между рабочим и оружейным отсеком захлопывается прежде, чем мне удается до него добраться. Я так и остаюсь с позором болтаться на потолке. Гигантский несчастный фрукт.
     — Спускайся сюда, — говорит Пиньяц преласковым голоском. — Ты не успеваешь вовремя добраться до своего пульта. Я твою дохлую задницу пристрою к работе. Садись за пульт этой дурацкой магнитной пушки. Хеслер! За лучевой пульт.
     Умный маленький Ито. Ставит лишнее тело на самое свое бесполезное оружие. А ведущего космонавта Иоганнеса Хеслера ставит на систему, которую тому все равно изучать.
     Через пять минут звучит отбой. Пиньяц оставляет отсек шеф-артиллеристу Холтснайдеру и отправляется в офицерскую кают-компанию. Я следую за ним.
     — Ваш дружок не слишком-то проворен, — ворчит он Старику.
     Его обращение с командиром на миллиметр отстоит от наглости, а тот ему спускает. Я не понимаю, почему. Любому другому уже бы небо с овчинку показалось.
     — Он еще научится.
     Старик улыбается своей тонкой, предназначенной для пользования на борту корабля улыбкой.
     Я хватаю бутылку с апельсиновым соком и присасываюсь. Кригехаузер разлил напитки по «детским бутылочкам», поскольку гравитация в паразитном режиме слишком ненадежна для обычных чашек. Сила притяжения постоянно изменяется по некоей формуле, известной только инженерам. Однажды, когда мы с Дикерайдом играли в шахматы, фигуры вдруг взлетели и унеслись прочь.
     — Проклятые учебные тревоги, — говорю я без настоящей злости. — Забыл об этой ерунде начисто. Никогда не мог к ним привыкнуть. Разум говорит: так надо. Брюхо говорит: фигня.
     — Ноющий космонавт — счастливый космонавт, — замечает командир.
     — Тогда можешь считать, что я очень склонен к счастью.
     Я пытаюсь посмеяться. Не получается — змеиный взгляд Пиньяца выводит меня из себя.
     В следующий раз учебная тревога раздается, когда я сплю. Заправка была снова прервана, и я решил урвать немного сна. Не тут-то было. В одних шортах я припустил в сторону оружейного отсека на максимально возможной скорости. Почти успел. Качая головой, как разочарованный тренер, Пиньяц указывает мне на пульт пушки. И ни слова не говорит. Я тоже.
     Я — единственный человек на борту, кому приходится спать не в том отсеке, где находится его пост по расписанию. Может это служить оправданием? Нет. На флоте не бывает оправданий. Если, конечно, не хочешь заслужить репутацию маменькиного сынка.
     — Привет, пульт. Похоже, мы станем друзьями.
     Развлекательное шоу. Я в бешенстве. Я киплю от злости. Я стараюсь ни на секунду не забывать свои клятвы не взрываться ни от чего такого, над чем я не властен или что должен был предвидеть заранее. Если нога будет мешать, буду стараться сильнее. Каждому что-нибудь мешает.
     Больше сон ничто не нарушало. Я думаю, что Кригсхаузер замолвил словечко.
     Экипаж уважает командира. Так должно быть, а здесь так оно и есть. Это относится и к новичкам, и к тем, кто служил с ним раньше. Я подозреваю, что это из-за желания остаться в живых. Старик приводит свои клаймеры домой. Это более, чем что-либо еще во всей Вселенной, производит на людей впечатление.
     Я начинаю замечать странности. Рыболов, помешанный на христианстве, потратил свои пятнадцать килограммов на какие-то брошюры. Никастро выходит из себя, если кто-нибудь проходит мимо него слева, так что лучше попросить его оторваться от работы и пропустить. Кригсхаузер никогда не меняет белье, потому что этот комплект приносит ему удачу. Командир придерживается строгого ритуала подъема и выхода из каюты. Полагаю, что неукоснительное его соблюдение гарантирует клаймеру очередной день жизни.
     Командир просыпается ровно в 05:00 бортового времени, которое соответствует тервинов-скому, которое, в свою очередь, приравнено к тербейвилльскому и лунному времени. Помощник Кригсхаузера выносит из-за занавески кофе и концентрат сока. В 05:15 появляется командир и говорит:
     — Доброе утро, джентльмены. Новый день славы.
     По обычаю, дежурный отвечает:
     — Воистину.
     Потом командир спускается в эксплуатационный отсек и в «адмиральскую каюту», всегда пустую. Умывается. Получает от кока еще один тюбик с кофе и то, что полагается на завтрак. Потом он отправляется в операционный отсек и в свою каюту, где хранится экземпляр Гиббона, выгоняет вахтенного офицера со своего места и читает до 06:15, когда начинаются утренние доклады, — обычно за пятнадцать минут до положенного по расписанию времени. После докладов он просматривает бортовой журнал за предыдущий день, затем — блокнот квартирмейстера. В 06:30 он поднимает глаза, осматривает свое царство и кивает головой, будто бы давая понять, что своими вилланами доволен.
     Что замечательно — весь экипаж одновременно испускает вздох облегчения. Начинают те, кто видит командира, а потом это распространяется за пределы кэна и во внутренний круг. День начался.
     Наше рандеву с танкером состоялось на четвертый день после отбытия с Тервина. Мы начинаем с долгого и тщательного процесса перехода в рабочий режим. Все оборудование, включая мое гнездышко, нужно приготовить к условиям новой гравитации.
     Наш корабль выполнил больше всех патрулей — шестнадцать и будет заправляться первым. Для этого мы на тысячу километров ушли в сторону от корабля-носителя. Если что, взорвемся только мы, танкер и тот, кто еще будет заправляться в тот момент. Одновременно заправляется несколько кораблей.
     Переход в рабочий режим завершен. Я поел, прочистил кишечник и теперь отправляюсь на прогулку в операционный отсек, где предусмотрительно занимаю свое место перед экраном внешнего обзора. Сейчас это стало сложной задачей — ведь гравитация пока паразитная. Я такой искусный оператор, что мне лучше подготовиться заранее.
     Мимо проходит Старик:
     — Отсюда ты ничего не увидишь, спускайся в инженерный.
     Эта мысль мне нравится, я люблю наблюдать, находясь в центре событий. Но тогда зря я старался вовремя попасть на пост.
     — Я им буду мешать.
     — Мистер Вейрес говорит, что там есть место.
     — Правда?
     Я не могу себе представить, чтобы Вейрес освободил для меня место или пригласил меня вниз. Наши отношения не стали теплее. И уже, похоже, не станут.
     — Давай вниз. — В голосе легчайший оттенок приказа.
     Вейрес поджидает меня у люка в инженерный с нарисованной на лице улыбкой.
     — Доброе утро, сэр. Рады видеть вас у себя. Покажем вам наш самый лучший спектакль. Крайне желательно, сэр, чтобы вы держались на заднем плане.
     В такой манере он разговаривает почти всегда — будто бы изо всех сил сдерживается, но на этот раз у меня такое ощущение, что он действительно приглашает меня, что я здесь не только по настойчивой просьбе командира. Вейрес не хочет, чтобы я мешался, но рад показать, как работает его команда. Странный персонаж. Эдакий горделивый отец.
     — Вот здесь хорошее место, сэр. Обзор порой ограничен, но это лучшее, что мы можем вам предложить.
     Его принужденные приветливость и вежливость настораживают больше, чем обычная враждебность.
     Кресло на добрых восемь метров отстоит от центра действия. Ладно, мог бы сейчас смотреть заправку из операционного.
     — Можете делать записи, если хотите, но вопросы приберегите, пока мы не закончим. Не ходите вокруг. Будут напряженные моменты, нас нельзя отвлекать.
     — Конечно.
     Я не дебил, Вейрес. Я знаю, какой это будет деликатный момент.
     При переносе антиводорода нельзя потерять ни одного атома. Мельчайшая утечка может оставить яму или порез на АВ-шаре клаймера. Даже если бак не пробьет, риск ослабления столь велик, что нам придется возвращаться на Тервин. Командование гениально умеет изобретать мерзости для совершившего подобную ошибку экипажа.
     Во время заправки клаймером будет командовать Вейрес. Он ближе всех к месту действия и лучше всех знает, что нужно делать.
     Мы продолжаем сближение до объявления общей тревоги. Вейрес начинает переговоры с операционным отсеком.
     — Расстояние одна тысяча метров, — докладывает операционный.
     По голосу — ведущий космонавт Пикро.
     — Скорость сближения — метр в секунду. Включаем габаритные огни. Резервная рубка, готовьтесь принять управление.
     — Есть резервная рубка! — отвечает Вейрес.
     Он оглядывает идиотские огоньки на длинной панели, на что-то указывает одному из своих людей. Вспыхивает первый инженерный экран обзора. Прожекторы под управлением огневого взвода ощупывают танкер. Тот слишком близко для хорошего общего обзора. Огромное судно. На бортах кодовые пятна люминесцентного покрытия.
     Компьютеры ведут сближение с недоступной ни одному человеку точностью. Они выводят нас на стыковку с точностью до миллиметра. И тем не менее всех прошибает пот: ни один космонавт не доверяет компьютерам на все сто.
     — Расстояние пятьсот метров.
     Это говорит старпом.
     — Скорость сближения — один метр в секунду. Резервная рубка, принять управление.
     — Есть резервная рубка! Говорит мистер Вейрес. Резервная рубка принимает управление.
     Вейрес поднимает подпружиненную предохранительную планку, перебрасывает три предохранительных переключателя. Дикерайд повторяет это у себя на пульте. Вейрес вставляет в скважину ключ с драматически увеличенной красной рукояткой.
     Вся эта чрезмерная осторожность говорит о том, что даже конструкторы этого судна с уважением относились к сложностям заправки АВ.
     Компьютеры, держащие связь со своими родственниками на танкере, устанавливают клаймер под огромное висячее летающее блюдце бака.
     — Второй инженер! Начать проверку внутренней магнитной системы!
     — Есть, сэр!
     Дикерайд склоняется над своей приборной доской, как склоняется над книгой с мелким шрифтом очень старый человек.
     — Шахпазян! Включить первый испытательный режим.
     Он начинает молебен, перечисляя основные, резервные и аварийные трубопроводы, переходники, клапаны, соединения, изоляцию, генераторы, цепи управления и схемы .слежения. В основном называются формирующие магнитные поля, вроде тех, что держат плазму в термоядерной камере. Я замечаю, что и эта система имеет тройной резерв.
     — Включить второй испытательный режим!
     Молебен начинается заново. На этот раз Дикерайд сам переключает схемы контроля.
     Тем временем лейтенант Вейрес удостоверяется, что клаймер принял самую удобную позицию по отношению к танкеру.
     — Стопоры приготовить! — приказывает он, обращаясь к кому-то на борту другого судна. — -Первый выпускай!
     Я наклоняюсь вперед, насколько хватает наглости, чтобы лучше видеть.
     Из корпуса танкера выползает ярко-оранжевая штанга и мягко касается сферы клаймера. Вейрес изучает экраны на своей стороне и отдает ряд приказов, в результате которых мы сдвигаемся на доли сантиметра. Стопоры резко вдвигаются в гнезда.
     — Первый фиксирован. Второй выпускай!
     Всего у танкера три стыковочные штанги. Они фиксируют клаймер относительно танкера.
     — Мазерный зонд, интенсивность минимальная! — говорит Вейрес.
     Через несколько секунд у него на панели вспыхивают зеленые лампочки.
     — Мазерный зонд, интенсивность средняя! Зеленого прибавляется. Путь для невидимого трубопровода проложен.
     Вейрес еще раз проверяет приборную панель. При стыковке кораблей нет страховочных систем.
     Зонд на максимум! Мистер Дикерайд, что у вас?
     — Все в порядке, сэр. Готовы к заливке. — Он продолжает текущую проверку.
     — Готовьтесь принимать!
     — Есть, сэр! Шахпазян! Аварийные схемы включить!
     — «Акернар», говорит «Сьюбик Бей», заправляемся на первом. Повторяю, заправляемся на первом, — говорит Вейрес. — Говорит «Сью-бик», ждем вашего отсчета.
     — «Сьюбик», — отвечает тонкий голосок, — «Акернар» дает добро. Тридцать секунд. Отсчет пошел.
     Мигающие лампочки загипнотизировали меня, я перестал записывать. Да и нечего записывать, почти все происходит вне моего поля зрения.
     — Тринадцать секунд и остановка.
     — Что?
     Гипноз спадает. Остановка? Почему? Становится тревожно. По экрану плывут сообщения — поблизости маневрирует еще один клаймер, приближаясь к другому баку. «Акернар» просит его отойти подальше, пока нам не подадут топливо.
     — Тринадцать секунд и продолжение отсчета.
     — ….один. Ноль.
     — Давление на внешнем главном стыке! — говорит Дикерайд.
     — Очень хорошо, — отвечает Вейрес. — Отлично глядится. Открыть стык! Начать заправку!
     — Открытие внешнего главного клапана. Давление на втором главном клапане. Открытие второго главного клапана. Давление на приемном клапане главного бака.
     — Отлично смотримся. — Вейрес пересекает отсек и приближается ко мне. — Сейчас будет тонкий момент. Он в первый раз делает это сам. Если справится, оставлю его на этой работе.
     Вейрес хватается за перекладину и встает рядом со мной, наблюдая за своим учеником.
     — Для начала надо пускать по нескольку молей. Для аннигиляции всей обычной материи внутри бака — полного вакуума не бывает. И несколько минут там будет жарче, чем в аду.
     — Вы летаете с открытым баком?
     Это не приходило мне в голову.
     Он кивает.
     — Космос — лучший откачиватель. И еще одна причина заправляться так далеко: здесь не слишком много межзвездного водорода. Сравнительно говоря.
     Я попытался подсчитать, сколько высвободится энергии при выжигании содержимого бака. Безнадежно. У меня нет даже приблизительного представления о плотности водорода в этом регионе.
     Дикерайд открывает последний клапан. Мы все, затаив дыхание, ждем, а не бахнет ли?
     Танкер сжимает внутреннее поле бака. Дикерайд бомбардирует отсек сообщениями об уровне давления. И тут все заканчивается. Как-то очень буднично. Я был в таком напряжении, что, когда все закончилось нормально, почувствовал, будто меня обманули.
     Расстыковка после заправки выполнялась в обратном порядке. Единственный сложный момент — продувка соединений от АВ еще в состыкованном состоянии.
     Весь цикл с момента принятия управления Вейресом до возврата управления в главную рубку занял чуть более двух часов. Вейрес с Дикерайдом пожали друг другу руки. Вейрес говорит:
     — Молодцы, ребята. Не видал еще такой хорошей работы.
     Должно быть, это правда — очень уж редко случается ему сказать что-нибудь положительное.
     — В этот раз нам повезло, — говорит мне Дикерайд. — Обычно приходится делать три или четыре попытки. Старик будет доволен.
     Инженеры возвращаются к обычной работе. Я не обращаю на них особого внимания. Дикерайд пускается длинно и путано объяснять — в своем стиле.
     — При переходе в клайминг, — говорит он, рассказав сначала о том, что мне было уже известно, насчет бака на крыле танкера и магнитного поля, предохраняющего корабль от контакта с АВ, — мы впускаем АВ в камеру синтеза одновременно с потоком обычного водорода. Вместо синтеза идет аннигиляция, а энергию закачиваем не в линейные двигатели, а в тор.
     Я особо не прислушиваюсь. Чтобы слушать Дикерайда, необходимо установить у себя в голове ментальный фильтр: большую часть болтовни отсеиваешь, оставляя информацию.
     — Подавить затуманивание невозможно. Потому что корабль изолирован от Вселенной. Если ты не в состоянии это выдержать, не лазь в ноль-состояние.
     Он рассказывает о субъективных эффектах клайминга. Когда корабль набирает высоту — уходит в клайминг, — все вокруг начинает казаться нереальным. С точки зрения стороннего наблюдателя корабль обнаруживается лишь как исчезающе малая черная дыра. Ученые спорят: действительно ли это черная дыра, или же нечто, что просто так выглядит и похоже себя ведет? Бывают моменты выхода за границы как эйнштейновской, так и райнхардтовской физики.
     В сущности, корабль в состоянии клайминга извне не виден, а это неоценимое в бою свойство. К сожалению, изнутри тоже ничего не видно. Навигация на клаймере — очень хитрая работа. Этим объясняется эротическое отношение Уэстхауза к прибору слепого полета.
     В ноль-состоянии нет ориентиров, но есть возможность маневрировать. Если даже ничего не делать, все равно сохраняется собственная скорость из нормального пространства и набранная в гипере масса. Как векторные величины. И нужно внимательно за ними следить, если не хочешь вмазаться в звезду.
     — На самом деле проблем нет, — утверждает Дикерайд. — Если не приходится работать в сильно плотных системах, ни во что не въедешь. По статистике, шанс практически нулевой. Построй купол радиусом в один километр. Покрась его изнутри в черный цвет. Попроси приятеля покрасить пфенниг в черный цвет и прилепить на купол при выключенном свете. Теперь завяжи себе глаза, возьми снайперскую винтовку и попытайся попасть в монету. И у тебя шансов будет больше, чем нам нечаянно врезаться в звезду. Настоящая опасность — тепло. Каждая машина — и человеческий организм в том числе — вырабатывает лишнее тепло. В норме и в гипере корабли избавляются от лишнего тепла автоматически, за счет его утечки сквозь обшивку и — особенно клаймеры — при помощи охлаждающих плоскостей. На одной из самых больших плоскостей закреплен бак с АВ. Еще много их на кэне и на торе. И потому у корабля такая причудливая надстройка над основным профилем — цилиндр кэна и тор.
     В ноль-состоянии мы не можем избавиться ни от единой калории. Теплу просто некуда деваться.
     Избыток тепла — проклятие клаймеров, и не только из-за дискомфорта. Фактически все вычислительные системы и системы управления работают на сверхпроводниках в атмосфере жидкого гелия. И температуру гелия надо держать близко к абсолютному нолю.
     Один из способов вывести клаймер из строя — прижать его так, чтобы он не мог выйти из клайминга. Если там продержать достаточно долго, он сам себя сварит. Вынудить к этому — любимая тактика охотников из той команды.
     Не так уж непредсказуемы и неуязвимы клаймеры, как убеждают журналисты зрителей, голосети.
     Эта маленькая черная дыра, эта крохотная тень, которую мы отбрасываем на нормальное и гиперпространство, может нас убить.
     — Псевдодыра Хоукинга, — продолжает Дикерайд. — По имени того человека, который впервые заявил о существовании субзвездных черных дыр.
     Тень клаймера хоть и мала необычайно, но все же искажает пространство. Стоит кому-нибудь, имеющему достаточно чувствительные приборы, приблизиться к нам, и нас обнаружат.
     — По клаймеру в ноль-состоянии можно ударить тремя способами, — говорит Дикерайд, загибая один из трех поднятых пальцев. — Первый, теоретически самый эффективный и самый дорогостоящий, — это послать беспилотный клаймер для столкновения с целью и взрыва ее запаса АВ. Пока это не проблема, поскольку у той фирмы нет клаймеров. Будем надеяться, что до конца войны они не успеют их создать.
     — Да уж. — Сарказма в моем голосе вполне достаточно, чтобы он приподнял бровь.
     — Другие способы представляются более трудоемкими и, возможно, таковыми и являются, но именно их приходится использовать ребятам из той команды. Их излюбленный прием — мощный удар коротковолновой энергии по нашему псевдохоукингу. Естественно, это не причинит нам вреда непосредственно, но каждый фотон, врезавшийся в нашу тень, обостряет сложности с нашей основной проблемой избыточного тепла и сокращает время, за которое мы должны улизнуть. Точно таким же образом они используют термоядерные бомбы, хотя это пустая трата поражающей силы. На сам поперечник псевдохоукинга не попадет и триллионной части всей энергии взрыва. Но они все равно это делают, если очень хотят до тебя добраться.
     — Кое-что им удавалось, — продолжает он, — пока мы не поумнели. Они научились накрывать нашу тень своим термоядерным реактором. Таким образом очень быстро вырабатывается очень много тепла. Но если знаешь об этом, можно сманеврировать и дестабилизировать их магнитную бутылку. Им пришлось это бросить.
     Следующий способ атаки — обыкновенный механический удар. Точка псевдохоукинга так тонка, что проскальзывает между молекулами, и той фирме негде развернуться, чтобы добиться приличного удара. Но они нашли способы — обычно бьют гравитонными лучами со всех сторон. Когда поток когерентных гравитонных лучей бьет в точку псевдохоукинга, отбрасывая ее на сантиметр в ту или другую сторону, клаймер трясется от каждого толчка.
     — В первом патруле я под такой атакой побывал, — говорит Дикерайд. — Как в металлическом барабане, по которому колотят палкой. Больше страха, чем повреждений — эффективное сечение слишком мало. Если уж становится совсем невмоготу, набираешь высоту и еще уменьшаешь эффективное сечение. Игра в кошки-мышки. Они все время пробуют новую тактику или новое оружие. Говорят, что и у нас готовится кое-что новенькое. Ракета, которую можно запускать из ноль-состояния. Устройство, которое может в ноль-состоянии работать на сброс тепла.
     — А магнитная пушка?
     Он насмешливо фыркает.
     — Должен признать, это единственная новая хреновина, которую нам пришлось видеть. Какая от нее польза, я без понятия.
     — Знаешь, Эмброуз, у меня такое чувство, что тут что-то есть. Никто не знает, какая от нее польза. А в штабе сидят не такие тупицы, чтобы брать что-либо на вооружение исключительно потому, что это изобрел племянник адмирала.
     Такие теории вырастают в объяснение чего угодно, что командование не считает нужным сообщать.
     — Может быть, что-то специальное, на одну цель. Спецзадание.
     — Сам так думаешь или Старик говорил?
     — Нет. Да он и знал бы — не сказал бы, а он не знает. Приказы еще не получены.
     — Кто-нибудь рассказывал тебе, как Таркентон подбил один из их линкоров во время осады Кармоди? Это было на «Восьмом шаре» в его третий полет.
     Танниан по прозвищу «Клаймерный Флот» создал кучу легенд о великих патрулях и командирах. Одна из главных — история о Таркентоне. Он подбил линкор в самый тяжелый час войны. Вражеский флот был полностью дезориентирован. Подбитый им корабль командовал всей операцией при Кармоди.
     Это были времена славы, беспечные дни. Таркентон жив и поныне, командует Вторым клаймерным флотом, далеко отсюда, ближе к Внутренним Мирам. Однажды я видел его, сразу же после назначения на должность. Худой человек с пустыми глазами, шествующий в окружении призраков.
     Историй тысячи, и я уверен, что услышу их все — Дикерайда хлебом не корми, дай поговорить.
     Сейчас он рассказывает о Палаче. Палач — лучший в той команде. Он командует группой охотников. Их стиль — охота за скальпами, а не прикрытие конвоев.
     — Нам не стоит беспокоиться, шесть месяцев назад его послали против Таркентона. Космолетчик, прославившийся на истребителях, достоин восхищения. Служба на истребителях — самая неблагодарная, самая незаметная.
     
***
     
     Все работавшие на заправке пульты консервируются, и я возвращаюсь в операционный отсек. Мне хочется взглянуть, как Старик воспользуется везением при заправке. Дикерайд правильно предположил — он хочет как следует встряхнуть новичков, чтобы они вработались.
     — Не так плохо, когда есть возможность прогуляться, правда? — спрашивает Яневич, когда я вхожу.
     — Правда. Хотя условия для прогулки немного пугают. А как только я привыкну, мы снова перейдем в паразитный режим.
     Он подмигивает.
     — Именно так. Именно так. Садись.
     Он предлагает мне кресло перед монитором.
     Я не отказываюсь. Нога болит, и к тому же мне хочется получше рассмотреть «Сьюбик Бей», снизу я его почти не видел. Я перехожу в режим инфракрасного усиления и переключаюсь с камеры на камеру. Изображение, когда я его нахожу, оказывается призрачным, как нередко бывает в инфракрасном диапазоне.
     — Это заправщик нового типа? Или это из-за усиления?
     Единственный известный мне до этого танкер представлял собой длинный прямоугольник из балок со сплюснутыми баками на концах. Летающая рама. Посередине, на поперечинах к оси корабля, превращая раму в гигантскую крестовину, находились двигатели. Жилые помещения располагались в поперечинах.
     «Сьюбик Бей» в целом имеет такую же структуру, но он в два раза длиннее. Две рамы меньшего размера располагаются крест-накрест, и у него поэтому четыре бака, а не два. Поперечины в середине корабля длиннее, двигатели мощнее и жилые помещения, возможно, просторнее.
     Два клаймера заправляются, третий на подходе. Мы, очевидно, заправлялись из бака, с которого снято прикрытие.
     — Сам впервые такой вижу, — говорит Яневич. — Новый корабль, класс «Кайел». Штаб усиливает боевые действия. Посылают больше клаймеров и увеличивают число заданий для каждого. А потому нужно быстрее доставлять больше АВ в точку заправки.
     — А безопасность? Вроде бы вероятность катастрофы по теории пропорциональна кубу емкости.
     — Пока еще танкеры не гибли. — Мой кислый вид вызывает у него улыбку. — Эти ребята очень осторожны. Они знают, что это такое — сидеть на действующем вулкане. Думаешь, у нас в офицерском клубе перед отлетом это из ряда вон? Ты бы на этих людей посмотрел. Полеты у них по году. И когда они оттягиваются, так уж оттягиваются. — Он тоскливо посмотрел на экран. — Но у них экипажи смешанные.
     Отсутствие спутников более деликатной природы не может не сказываться. Разговоры стали менее безличными и менее профессиональными. Тродаал развлекает вахтенных интимными подробностями своих взаимоотношений с чернокожей радисткой. Его Друг Роуз изображает простака-слушателя. Они отлично рассказывают истории на пару.
     Все это время Рыболов смотрит на экран и притворяется глухим. В его личной вере силен фундаменталистский уклон.
     Из темного лабиринта проводов внутреннего круга раздается голос Ларами:
     — А классно было бы встретиться с кораблем, где в экипаже девочки! Герметизируем шлюзы — и недельные каникулы экипажам.
     И хихикает, как девятилетняя девочка от щекотки.
     — Да, — размышляет кто-то. — А кудряво было бы заняться этим в нулевой гравитации.
     У Роуза есть об этом байка. Такая же неправдоподобная, как и все подобные истории. Никто, естественно, не верит ни единому слову. Да это и не важно.
     Тот же голос повторяет, что не прочь заняться этим в свободном падении.
     Кто-то другой отвечает:
     — Хочешь попробовать, так спускайся вниз к Хардвику.
     Старики подавляют смешок. Никастро останавливается между мной и Рыболовом:
     — Что-то память у тебя короткая. Призрак. В этом рейсе твоего дружка с нами нет.
     Я удивлен. Никастро обычно не встревает в эту игру.
     Он хлопает Рыболова по плечу:
     — Отличный вид, Джангхауз. — Он показывает на приборную панель.
     Отличный вид? Либо что-то обнаружено, либо нет. «Хорошо» и «плохо» не имеют ничего общего с тахионным оборудованием, здесь все зависит исключительно от искусства оператора интерпретировать видимое. Когда нет контактов, ему остается только пялиться на зеленые лампочки и пустой экран. Лишь появление желтого означает, что надо смотреть в оба.
     Потом до меня доходит. Рыболову не хватает уверенности в себе. Ему нужна поддержка. Религия — тоже попытка ее обрести.
     — Откуда у Ларами прозвище «Призрак»?
     — Говорят, — отвечает Никастро, — что он получил его в учебной команде за талант становиться невидимым, когда есть работа. Черпак получил свою кличку, потому что обязан очищать параши во время клайминга. Эту награду Старик приберегает для тех, кто действует ему на нервы. Ребята снизу объяснят тебе свои клички лучше меня.
     Клички — занятная штука. Почему так получается, что к одним они липнут, а к другим нет? У нас в батальоне были люди, всегда носившие какое-нибудь прозвище, и прозвища эти менялись мгновенно. Некоторых я так и не узнал по имени. А вот у меня никогда не было клички. В молодости меня это беспокоило. Может быть, меня не любят?
     Наверное, мне недостает колорита.
     Уж Роуз-то с Тродаалом достаточно колоритны. Но только тродааловское «Тро» — и никаких других кличек я ни про одного из них не слышал. Чудно.
     Роуз травит очередную байку. Теперь о своем последнем отпуске.
     — Едем по той дороге, на юге от Т-Вилля, и тут эта сучка, лет шестнадцать ей, рассекает, пыль поднимает. Джавиттс увидел ее и говорит «Вот эту я сейчас сниму». Она не пытается нас остановить даже. Чешет себе как ни в чем не бывало, будто направляется к ближайшему капустному полю. Джавитге к ней подкатывает и спрашивает, не желает ли она прокатиться. Она пялится на нас с полминуты, наверное, и говорит: «О'кей». Таких ловкачей, как Джавиттс, больше нет. За десять минут, зуб дам, он уговорил ее остановиться у бараков. Как только мы туда добрались, он позвонил той, другой сучке и сказал, что мы немного задержимся. Всю дорогу треплет языком. И вот, пока он за рулем, наступает моя очередь. Я и думаю, как бы это вслед за ним ее уболтать? Только зря беспокоился. Друг, ты просто не поверишь.
     — Тебе не поверю, — говорит Тродаал. — У тебя вранье из ушей лезет. Но ты же все равно расскажешь, так что заканчивай. А то неизвестности не вынести.
     — Как-нибудь на днях, Тро. Не забудь напомнить. Знаешь, чего тебе не хватает? Терпения, Тро. Ты чертовски прав: я собираюсь рассказать. Слушай и учись.
     — Так что со шлюхой?
     — У тебя еще меньше терпения, чем у Тро, Берберян. Что она делает? Она поворачивается ко мне и говорит: «Знаешь, я начала трахаться, когда мне было одиннадцать». Зуб дам. Так и было. Прямо с ходу. И с самой невиннейшей улыбочкой. Я офонарел. Единственное, что я сообразил сказать, — это: «Ты тогда, наверное, отлично научилась». А она и отвечает, что так и есть, и начинает рассказывать обо всех парнях, что у нее были, и как они ей говорили, что других таких не видали.
     — Натянул ее?
     — Ясен хрен. Дай дорасскажу….
     — Эй! — кричит кто-то из внутреннего круга. — Это вы ее на Хейердал-роуд подцепили? У нее еще шрам такой от кесарева сечения?
     Это Ларами.
     — Ну да. А что? — Роуз чуть-чуть насторожился.
     — Он не врет, мужики. Это та шлюха, что в последний раз наградила меня триппером.
     Смех, свист и вой.
     — Рези пока нет, когда ссышь? — кричит Тродаал и сам же первый восторженно хохочет.
     — Учитывая его способ, — кричит Ларами, — пусть лучше следит, нет ли рези, когда плюется!
     Через меня перегибается старпом и нажимает кнопку общей тревоги.
     Через мгновение из своего гнезда спускается командир и оглядывает объятый тишиной отсек. Заметив меня на посту, улыбается.
     Нажимает кнопку интеркома.
     — Говорит командир. Слушай мою команду. Готовимся к маневровым учениям. Начальники отсеков, докладывайте.
     Все докладывают, что все по местам и в полной готовности.
     — Инженер, подача горючего?
     — Есть, командир.
     — Астрогатор, у вас все чисто?
     — Чисто, командир.
     Я бросаю взгляд на спину Уэстхауза. Такое впечатление, что он смутился не меньше Рыболова. Странно. В «Беременном драконе» он не особенно был застенчив.
     — Инженерный отсек, переходим в гипер по моей команде. Готовься! Начали!
     На мгновение мне показалось, что все внутри корабля закружилось и унеслось в другую геометрическую реальность.
     — Начальники отсеков, докладывайте.
     Начальники рапортуют о нормальной работе.
     — Мистер Уэстаауз, запрограммируйте десятиминутную петлю Иноко.
     Так называется четырехмерная «восьмерка». Астрогаторы в шутку называют ее «полет Мебиуса». Через установленный промежуток времени корабль вернется в точку старта.
     На борту обычного боевого корабля вахтенный инженер передает программу астрогатора прямо в свой отсек. Здесь передачей данных занимаются астрогатор и шеф-квартирмейстер.
     — Готово, командир.
     — Выполняйте!
     Никаких ощутимых признаков движения. Внутри поля импульс никак не проявляется. На экране тоже никаких следов . перемещения. Уэстхауз выбрал маленькую, медленную, ленивую, тугую петлю с очень небольшим отношением сдвига.
     Он действует ловко, быстро и уверенно. Астрогатор высшего класса. Приятно сознавать, что летишь с экспертом.
     Клаймер заканчивает петлю. Командир снова опрашивает начальников отсеков, выходит из гипера и еще раз опрашивает. Все процессы в норме.
     Теперь Уэстхауз должен программировать петлю длиной в час, со встроенной в нее дополнительной петлей. И снова результаты удовлетворительны.
     Остается последнее испытание. Клайминг.
     Командир начинает обратный отсчет, и меня охватывает жуткий озноб. Снова в гипер. В течение нескольких минут я абсолютно уверен, что мы гибнем. Потом появляется уверенность, что с этим клаймером ничего не может случиться. Ведь я же на борту. А со мной ничего не может случиться. Потом предчувствие гибели возвращается. Туда и сюда, как шарик между ракетками эмоций.
     За этими переживаниями я прохлопал процедуру зажигания антиматерии. Только когда командир сказал: «Набрать высоту!» — я сообразил, что начинается клайминг.
     Стонущий сигнал оповещения о клайминге ни с чем не спутать. Пресс-секретари Танниана прожужжали этим звуком все голопередачи.
     — Аннигиляция стабильна, — докладывает инженерный.
     — Подъем на десять Гэв! — приказывает командир
     — Есть десять Гэв, сэр!
     Мои спутники вдруг стали эктоплазматически нематериальны. Кажется, что они светятся изнутри. Все становится черно-белым, как в головизоре с отключенным цветным режимом. Исчезли вспышки зеленого, янтарного, красного цвета, исчезли цвета на разношерстной одежде (униформу никто не носит), исчезла окраска на трубках и кабелях.
     Обиталище духов. Почти что доказательство истинности веры Рыболова.
     Свет внутри людей никакого отношения к жизненным силам или душам не имеет — аппаратура тоже светится. Даже воздух мерцает. В одной из своих лекции Дикерайд рассказывал, что это свечение — проявление энергии связи субатомных частиц.
     И еще различается тьма за корпусом корабля. Вот это — самое призрачное явление из всех. Большое черное ничто без звезд, пытающееся пробраться внутрь. Черный дракон держит рот и глаза на замке, пока не подойдет достаточно близко, чтобы пожрать этих дурачков, отважившихся зайти в его логово.
     Сознаюсь, меня предупреждали. Я не поверил. Предупреждения не помогли. Я напуган до мокрых штанов.
     — Проверить системы, — говорит командир. — Начальники отсеков, доложить обстановку.
     Все отсеки в действии. Тервин готовит корабли надежно.
     — Поднять до двадцати Гэв!
     — О Господи, ну и дерьмо, — бормочу я.
     Я утопаю в собственном поту, и ничем, кроме страха, это не объясняется. Температура внутри не повысилась и на десятую долю градуса. Мои мозги, мозги животного, в панике. Преобразователи теплоты заглушены. Аккумуляторы лучевого оружия не разряжены. На точку заправки могут напасть. Нас могут поймать, когда у нас понижена устойчивость….
     Командир, придурок, не станет разряжать здесь оружие. Это значит выдать точку навсегда. Государственная измена своего рода. Следы лучевого оружия остаются навечно, хотя и разлетаются со скоростью света. И их можно проследить до точки возникновения.
     Не я один вспотел, пока шли учения. Рыболов тоже мокрый, подергивается. Придет ли он в себя? Выдержит ли напряжение настоящего боя?
     — Астрогатор, давайте еще раз посмотрим вашу десятиминутную петлю Иноко.
     Я пялюсь на безжизненный экран. Интересно, как справились с клаймингом ребята Бредли? Единственная доступная им информация — сигналы оповещения; они отрезаны и от Вселенной за бортом, и от всего остального экипажа. У них свой крошечный мир внутри нашего мира, не намного, правда, большего.
     — Петля закончена, командир.
     — Очень хорошо. Снизиться до двадцати пяти Гэв!
     — Есть двадцать пять Гэв, сэр!
     Двадцать пять? Должно быть, я проспал тот момент, когда мы поднимались. Как мы высоко?
     — Эксплуатационный отсек, начать сушку воздуха!
     Разреженная атмосфера близка к насыщению. Обычный термометр возле бортовых часов говорит, что фактический рост температуры составил всего три целых семь десятых градуса. Я припоминаю, что во время боя экипажу приходится переносить температуру, близкую к восьмидесяти градусам.
     Командир выводит нас в гипер, переходит на термоядерную энергию и выходит в нормальное пространство.
     — Выветривать тепло!
     Шорохи полуночной лесной чащи заполняют корабль. Эксплуатационный отсек гонит атмосферу через пластины радиатора. Через несколько минут воздух становится прохладным.
     — Мистер Уэстхауз, возвращайтесь к кораблю-носителю. Мистер Яневич, готовьтесь к переходу в паразитный режим. Начальники отсеков, встретимся в офицерской кают-компании после пристыковки корабля.
     Себя я приглашаю на совещание сам. Меня допускают до всего, с чем связан командир, кроме секретных материалов. Никто не просит меня уйти, хотя Пиньяцу мое присутствие явно омерзительно.
     Тема — работа в ноль-состоянии. Решение единодушное. Корабль готов. Под вопросом остаются экипаж и моральная готовность.
     — Я хотел бы, чтобы внизу играла музыка, — говорит лейтенант Вейрес.
     — Это уже пробовали в прошлом патруле, — отвечает Яневич.
     — Продолжим в этом. Я настаиваю на своих доводах. Это поддерживает боевой дух.
     — И генерирует лишнее тепло.
     — Так блокируйте ее на время клайминга.
     — В данном рейсе это обсуждение лишено смысла, — говорит Старик. — У нас нет пленок.
     Вейрес ударяет кулаком по столу и смотрит на старпома.
     — Какого черта? — У него садится голос.
     — Надо было уменьшить массу, чтобы взять с собой восемьдесят два килограмма писателя. Библиотеку пришлось оставить.
     — Всю?
     — Кроме учебных материалов. Могут пригодиться при обучении экипажа смежным специальностям.
     Я съеживаюсь под змеиным взглядом Вейреса. В его черном списке я наверняка под номером первым.
     — Что-то я возьму с корабля-носителя, — предлагает Яневич. — Мы израсходовали большую часть личной массы.
     Вейреса ничем не успокоить. Он жаждет битвы.
     — Нет музыки?
     — К сожалению.
     — Магнитная пушка плюс, черт его побери, это лишнее тело. Мудаки штабные!
     — Мистер Вейрес! — останавливает его командир.
     Лейтенант переводит взгляд на собственные напряженные мертвенно-бледные руки.
     — А личный состав? — спрашиваю я, суя пальцы в пасть дракону. — Рыболов…. Джанг-хауз выглядел так, будто может сломаться под давлением.
     — И ты тоже, — отвечает Яневич.
     Психологическое бюро проверяет всех до энной степени, но совершенных тестов не существует. Люди проходят тест. Потом в условиях стресса они меняются. После назначения на клаймер человека больше не тестируют.
     В список наблюдаемых попали четверо. Джангхауза там нет. Я есть.
     Мое «эго» в приличных синяках.
     Я — неизвестная величина. Тренировку я не проходил. Психологическим тестам не подвергался. Я бы попал в список, даже если бы вел себя как скала.
     Список возглавляет Никастро, поскольку это его последний патруль, поскольку он женился, поскольку он безумно хочет вернуться домой живым. Для него испытания суровы вдвойне.
     Остальные — те, для кого этот патруль первый, те, кто дал слабину. Джон Баак и Ференбах Синдерелла. Из команды Пиньяца. Он сам сделал свои выводы, а это значит, что они, возможно, оценивались по излишне жестким стандартам. Пиньяц — перфекционист.
     Нарождающаяся враждебность между Вейресом и мной упоминания не получает. Мы словно кремень и сталь, он и я. Искра вылетает, как бы я ни старался этого избежать.
     После собрания Старик просит меня остаться. Он смотрит в пустоту, и я начинаю нервничать, испугавшись, что он от беспокойства готов уже оставить меня на борту корабля-носителя до ухода клаймера в патруль. В конце концов он говорит:
     — Что скажешь?
     — Все не так, как в головизоре.
     — Это я уже слышал. Еще ты любишь говорить, что не может не быть способа сделать получше.
     Улыбается той же бледной улыбкой.
     — Это верно.
     — Никогда ничего не бывает, как в головизоре.
     — Я знаю. Просто не ожидал такой большой разницы.
     Он отвлекся куда-то в сторону. Вернулся на Ханаан? О чем он думает? Мери? Космофлот в целом? Что-нибудь еще? Он не из тех, кто позволит вивисектору лезть себе душу. Человек особый. Его можно просчитывать только из теоретических соображений и по воздействию на окружающих.
     — Я собираюсь на время перевести тебя в оружейный отсек. Не обращай внимания на Пи-ньяца, он хороший парень. Просто держится роли парня со Старой Земли. Изучи магнитную пушку, ты хорошо разбирался в баллистике.
     Вертит в руках трубку, будто бы собрался ее зажечь. Я не видел, чтобы он курил, с тех пор как мы на борту. Фактически я впервые вижу здесь этот гаденький инструментик.
     — И сделай какие-нибудь из своих знаменитых наблюдений.
     — А что мне искать? Личные проблемы? Как у Джангхауза?
     — За Рыболова не волнуйся. С ним все будет хорошо. Он найдет, чем крыть. Меня Ито беспокоит. Что-то его гложет. Что-то серьезное.
     — Ты только что сказал….
     — Я знаю. Противоречить самому себе — прерогатива командира.
     — Этих со Старой Земли вечно что-нибудь гложет. Они рождаются с кубиками на плече. А Вейрес? К нему же страшно спиной повернуться.
     — Ну! Не о чем беспокоиться. Культурный тип. Псевдокультурный. Хочет просветить своих необразованных. Одна и та же история в каждом патруле. Пройдет после первого контакта.
     — А ты?
     — Я?
     — Я подумал, что тебя, может быть, что-то тревожит.
     — Меня? Нет. Все системы работают нормально. Все рвутся в бой.
     Слова говорят одно, а лицо — другое. Буду следить за ним внимательнее, чем за Пиньяцем. Он — мой друг…. А не поэтому ли он хочет убрать меня из операционного?
     
Глава 5
В патруле
     
     До сектора патрулирования добрались за двенадцать дней. За это время все как-то успокоились. Существует грубая и не слишком надежная формула: один день в сторону от порта оборачивается тремя днями обратного пути. Мы уже семнадцать дней на борту клаймера.
     Еще пятьдесят один день? Маловероятно. Патруль редко тянется дольше месяца. Вокруг так много кораблей противника…. Да мы можем завтра же наскочить на конвой, подраться, израсходовать все боеприпасы и еще раньше корабля-носителя возвратиться домой.
     Когда путешествие лишено событий, остается масса свободного времени, хотя частые учебные тревоги утомляют. Я провожу много времени с шеф-артиллеристом Холтснайдером, известным своей дотошностью. Он освежает мои познания в артиллерийской баллистике.
     — Вот ваша основная система, ГФСС-46, — говорит он мне. По-моему, уже в пятый раз. — У вас есть основной конвертер управления пушкой Тридцать, основной гироскоп и двигатели привода. Все переставлено с установки малого калибра корвета. Выполнена лишь незначительная модификация, так называемая Один-А, для стрельбы сферическими снарядами.
     Да? Ничего мне тут не понять. Мои убогие старческие мозги после курса артиллерии в Академии уже ничего усвоить не могут.
     И очень мешает тайное подозрение, что шеф-артиллерист учится вместе со мной, опережая меня на несколько страниц новенького учебника.
     — Теперь берете информацию с радара, с нейтринных и тахионных детекторов, если надо, и даже с оптики, если до того доходит, а переходящие снаряды у вас в нормальном пространстве, и получаете В, R, dR, 7s, dE и dBs. Все это закладываете в устройство управления пушки Тридцать-бис. Потом находите Gf….
     Я намертво тону в обозначениях. Не помню, какое из них — относительное движение в поле зрения, какое — скорость угловой элевации, какое — азимут, где поправка на гравитацию, поправка на относительность, время задержки скорости света….
     — Потом посылаете RdBs, деленное на V, и RdE, деленное на V, в Тридцатую….
     Удушил бы его. Его запас основной добродетели инструктора — терпения — бесконечен. Мой — нет. Мне этого всегда не хватало. Массу проектов и курсов я бросил вследствие недостатка терпения, необходимого, чтобы довести дело до конца.
     — ….тогда В gr-moe и Е g-moe на привод пушки и моторы насосов подъема.
     Несмотря на все свое долготерпение, главный артиллерист уже готов плюнуть.
     — Не грусти, сержант. Может, мы пытаемся запрограммировать парную стрельбу на двадцать метров с ко-батареей в надире.
     — Вы служили на бомбардах?
     — Второй артиллерист на «Фалконьере». До вот этого. — Я похлопал по больной ноге. — Думал, все знают.
     — Я служил на «Ховитцере», пока не перешел на лучевое оружие.
     Мы поделились воспоминаниями о трудностях запуска неуправляемых ракет с орбиты по наземным целям. Самое сложное — стрельбы тандемом. Два (или более) корабля запускают по четыре ракеты каждый, над каждым полюсом и каждым экваториальным горизонтом так, чтобы все достигли своих целей одновременно. Теория утверждает, что наземные установки в этом случае не способны сбить все, поскольку опасность надвигается со всех сторон одновременно.
     Бомбарды, или артиллерийские корабли планетной осады, — способ для бедных пробить планетарную защиту. Способ, на мой взгляд, немного безумный и очень уж оптимистичный. Составителей смет он привлекает. Это дешево. Сложные ракеты с тем же боезарядом обходятся в сотню раз дороже.
     Когда орбитальная защита планеты ослаблена, бомбардам полагается открывать бешеный огонь, создавая зоны высадки для космической пехоты. Главное орудие — пятидесятисантиметровая магнитная пушка. Она стреляет «умными» снарядами ударного действия. Такая бомба разносит все в клочья, но должна попадать точно в цель.
     Тактика бомбардов существовала только в теории, пока не началась война. Я участвовал лишь в одной настоящей операции — против базы каперов. Там я в основном и стрелял.
     Система оказалась бессмысленной. На практике на планетарных расстояниях баллистические траектории оказались такими длинными и так перегружены переменными, что точная бомбардировка оказалась невозможна. Наш главный артиллерист клялся, что этими «тупыми» ракетами мы даже в континент не попадем.
     Та фирма тоже использует бомбарды. Беспокоить противника. Где нужна точность, они полагаются на бомбардировщики или атаку ракетоносцев.
     — Вам при Кинсайде стрелять случалось? — интересуется Холтснайдер.
     — Именно там мне ногу и покорежило.
     Кинсайд — это камень размером с Марс в кометном гало Солнечной системы. Его орбита перпендикулярна эклиптике. Он так далеко от Солнца, что оттуда оно кажется просто звездой.
     — Я так и предполагал. Подумал, что невежливо спрашивать.
     — Да мне теперь и наплевать, — солгал я. — Когда не вспоминаю, что сам виноват.
     Холтснайдер молчит и ждет.
     Я не знаю, стоит ли мне рассказывать дальше. Ему наверняка наплевать, и вряд ли он хочет, чтобы я досаждал ему всей этой длинной скучной историей. С другой стороны, это гложет меня, мне хочется поплакаться кому-нибудь в жилетку.
     — Помнишь «Скандал с вооружением»? «Фосфор модель двенадцать» для «пятидесятых»?
     — Взятки правительственным контролерам качества?
     — Да. Расслоение в абляционных щитах. Обычная процедура — продувать пыжом после каждых двадцати выстрелов при долгой стрельбе. Со снарядами Дженкинса вместо пыли получались хлопья. Мы получили указание все их израсходовать на учениях. Старик заставлял нас продувать пыжом после каждого выстрела.
     — Ну и морока на собственную задницу!
     — У меня — так на коленную чашечку.
     Как легко вспоминается та злость, раздражение — и внезапная агония. Все это до сих пор со мной.
     — Так три дня и пахали, вахта за вахтой. Мудреная стрельба. Только что через плечо с зеркальцем не целились. Мы все измотались до одурения. Я и ошибся. Стал продувать трубу, не зная, что мой ученик закрыл наружный люк.
     — Отдача?
     — Сошником. Наружный люк выдерживает намного большее давление, чем внутренний. Поэтому внутренний вышибло, а я в это время полез перезаряжать.
     Холтснайдер сочувственно кивает.
     — Я видел, как один парень так лишился пальцев. У нас сломалось магнитное оружие, а в стволе находился снаряд. Он попытался продуть его, как будто это пыж. Тоже сработало. А замки внутренних дверей защелкнулись. Прежде чем мы успели загерметизировать наружные двери, потеряли две трети атмосферы. — Он бросил взгляд на мою ногу. — Врачи привели его в норму за пару месяцев.
     — Это был не мой день, сержант. Мы были там одни. Ближайшее госпитальное судно было на орбите возле Луны-командной. А околачивались мы там прежде всего потому, что у нас испортился второй гипергенератор. Врачи прибыли быстро, но все равно слишком поздно, чтобы спасти мое колено — не столько от полученной раны, сколько от чрезмерных усилии нашего фельдшера. «Фалконьер» был так стар, что больше не годился даже для обучения резервистов, чем мы, собственно, и занимались.
     Забавно. Поделившись неприятным прошлым, я почувствовал, что освобождаюсь от него. Я несколько расслабился. Мозги заработали лучше. Я почувствовал, что ко мне возвращаются былые знания.
     — Сержант, давай попробуем сначала.
     Я не все время провожу в оружейном отсеке. Я попытался, с переменным успехом, посетить всех членов экипажа. Кроме офицеров, с которыми я знаком по Ханаану, лишь Холтснайдер, Джангхауз и Дикерайд более или менее склонны к общению.
     Инженеры Вейреса еле-еле соблюдают приличия. В эксплуатационном меня терпят исключительно потому, что им со мной жить. Я слышал, что они убеждены, будто я и есть страшный эйдо. Обстановку в оружейном отсеке улучшили мои занятия с Холтснайдером. Но лишь в операционном отсеке у меня нормальная возможность задавать вопросы. Бригада операционного отсека считает себя корабельной элитой, а такие претензии подразумевают большее сочувствие проблемам другого «интеллектуала».
     Я нервничаю. Прошло семнадцать дней, а я топчусь на месте. До сих пор не выучил и половины фамилии. Корабль добрался до зоны патруля — стало быть, до окончания полета осталось не так уж долго. Здесь так много кораблей той фирмы, что скорый контакт неизбежен.
     Уэстхауз утверждает, что дорога домой займет около недели с момента, когда кончатся ракеты. Значит, у меня на сбор материала не более десяти дней.
     Я сказал об этом командиру во время ленча на двоих в офицерской кают-компании. Все остальные в это время готовились к переходу в рабочий режим. Я так понял, что у него в каждом патруле возникают проблемы, связанные с акклиматизацией новичков.
     — Запомни одно. Какие бы они ни были с виду похожими — они все совершенно разные. Если подвести итог, единственное, чем они похожи, так это тем, что стоят на задних ногах. К каждому приходится искать свой подход. С каждым нужно вести себя по-разному.
     — Я понимаю. С твоей точки зрения….
     — И я, и ты, мы оба искалечены своей работой. На основании чего они могут составить мнение о тебе? Мусор в новостях по головизору. Ты должен разрушить этот имидж.
     Я киваю. Более злобный и сварливый народ на свет не рождался. Я готов понять, почему они собачатся, но мне это не по нраву, и я не хочу смешиваться с ними в одну кучу.
     — Похоже, что моя единственная надежда — долгий патруль.
     Старик молчит. Вместо него говорит его лицо. Он готов вернуться домой хоть сейчас.
     
***
     
     Клаймер, по моему убеждению, — самый примитивный из наших военных кораблей. Дешевый, быстро строится, хорошее соотношение цена — эффективность, если верить статистике боевых действий. Поставив на одну чашу весов эту статистику, а на другую — реальную жизнь на клаймере, я пришел к убеждению, что в штабе клаймеры считают расходным материалом — как ракеты, что у них на вооружении.
     Мы готовы. Со вчерашнего дня напряжение нарастает. Топчемся на стартовой планке. От полета глубоко в зоне патруля ощущение такое, будто по нервам трут наждачной бумагой. Приближается кульминация. Может быть, меньше часа осталось до дела и до смерти.
     Как главный корабль, пусть и не флагман эскадры, мы отделяемся первыми. На флоте Танниана это традиция. Небольшие привилегии для испытанных бойцов. Но чего стоит право первого старта в марафонском забеге?
     Момент максимального напряжения заканчивается совершенно неожиданно — мы получаем запечатанные приказы. Корабль-носитель собирается выйти из гипера. А мы перейдем в рабочий режим.
     Лицо выходящего из каюты Старика напряжено и бледно. Верхняя губа вздернулась вправо в легкой усмешке. Он подзывает Уэстхауза, старпома, двух младших офицеров из операционного отсека и меня.
     — Дело такое, — шепчет он, — что мы долго тут проторчим. От маяка к маяку. Наблюдательный патруль. Мистер Уэстхауз, мы стартуем от девятнадцатого маяка. Данные о маршруте я вам передам, как только просмотрю.
     Ладно. В конце концов у меня появляется возможность разбить лед. Идти от маяка к маяку — это означает довольно долгое отсутствие контакта с противником. Если они здесь и есть, то проскользнут незамеченными. Поскольку сейчас ничего не происходит, эскадра будет следовать по тщательно запрограммированным маршрутам вплоть до первого контакта.
     До меня начинает доходить, что значит автономный полет. Мы будем вне связи, пока не найдем один из редких маяков с инстелом. Ни создающего комфорт корабля-носителя под ногами. Ни симпатичных дам с соседнего клаймера, чтобы переброситься словечком, когда Тродаалу не нужна рация для каких-нибудь более профессиональных задач. Одни! И без малейшего понятия, как далеко до своих. С эмоциональной точки зрения это будет тяжелым испытанием. Этих людей я бы не выбрал себе в соседи по камере.
     
***
     
     Около трех сотен маяков наблюдения и поддержки рассеяно в зоне действия Первого клаймерного флота. В патруле от маяка к маяку клаймер идет полуслучайным курсом, каждые двенадцать часов выходя на рандеву. Наш патруль будет вначале наблюдательным, то есть нам полагается наблюдать, а не стрелять.
     Командир перебирает бумаги приказа.
     — Я сообщу вам, что мы ищем, когда пойму смысл этой белиберды.
     — Что такое цикл наблюдения? — спрашиваю я старпома.
     Старик говорит, что мы должны запрограммировать несколько таких циклов.
     — Просто движемся в норме и смотрим, кто что делал на прошлой неделе.
     — Не уловил.
     — О'кей. Если мы не должны искать что-то конкретное, то наблюдаем через равные интервалы. Допустим, через четыре часа. Если что-то ищем, выходим из гипера в точно указанное время в точно указанных местах. Обычно это проверка уничтожения кораблей. И их, и наших.
     — Ясно.
     Маяки — это переоборудованные корпуса кораблей. Они образуют обширную нерегулярную трехмерную решетку. Клаймер оставляет на маяке записи со своего магнитофона, а маяк, в свою очередь, передает на клаймер все важные сведения от предыдущих посетителей. Маршруты патрульной эскадрильи составляются так, чтобы новости не залеживались дольше двадцати четырех часов, но на деле все происходит не так гладко.
     На каждом двадцатом маяке установлен инстел, и он непрерывно держит связь с другими маяками и с командованием клаймерного флота. Предполагается, что корабль может получить срочный приказ за день, а информацию из другой эскадрильи — за два. В масштабах этой войны скорость хорошая.
     Иногда это срабатывает — когда не слишком сильно вмешивается человеческий фактор.
     Корабли конкурентов время от времени натыкаются на маяки и устраивают засады. На маяках есть люди, но их немного, и они плохо вооружены. Клаймеры подходят к маякам с оглядкой.
     Фортуна нам слегка улыбнулась. Конкуренты не смогли взломать наши компьютерные коды. Если они это сделают — Танниан со своим клаймерным флотом сядет в лужу. Стоит захватить один маяк и выкачать информацию, и нас просто нет.
     Та фирма не тратит времени на поиск маяков. Найти хотя бы один — уже грандиозная удача. Вселенная велика.
     
***
     
     Мы в рабочем режиме. После первого маяка.
     Рабочий режим. Рабочий режим. Я повторяю это как заклинание для изгнания страха. Результат противоположен ожидаемому.
     Паутина между маяками. Паучьи игры. Размах Вселенной ни описать, ни переоценить. Когда нет контактов, охота клаймера становится похожа на ловлю блох паутиной с размером ячеи, как у глубоководного невода. Щелей слишком много, и слишком они велики. Хотя командование старается эти дыры постоянно перемещать, корабли все равно проскальзывают незамеченными. Клаймеры часто пропадают бесследно.
     После маяка командир повторяет все испытания, которые мы проводили в точке заправки. 'Патруль начинается всерьез.
     
***
     
     Я видел, как гибнет клаймер. Дважды. Наши первые два наблюдения взяли это событие в вилку — перед и после. Мы вышли из гипера, позволили его свету захватить нас, выпрыгнули, затем дали волне снова нас поймать. Как путешествие во времени.
     Всякий раз это сопровождалось небольшой, но долгой и яркой вспышкой, будто бы зажглась маленькая сверхновая. Линии спектра показывали мощную аннигиляцию АВ — водород. В операционном отсеке долго стояла тишина. Наконец Ларами спросил:
     — Кто это был, командир?
     — Мне не сообщили. Они никогда не говорят….
     Он остановился. По роли он не может раскисать перед своими людьми.
     — Сорок восемь душ, — размышляет Рыболов. — Интересно, сколько спаслось?
     — Скорее всего нисколько, — говорю я.
     — Скорее всего. Печально. Ныне мало верующих, лейтенант. Для духовного возрождения людям требуется встретить Его — и Смерть — лицом к лицу, как было со мной.
     — Наш век — не век веры.
     В течение четырех часов свободные от вахты люди помогали потрошить данные в поисках малейшего намека, что гибель клаймера — дело той фирмы. Ничего не нашли. Похоже на утечку АВ.
     Командование клаймерного флота добавит наши данные к прочим сведениям и скормит большому компьютеру.
     — Теперь это уже не важно, — говорит Яневич. — Он взорвался три месяца назад. Судя по нашему заданию — взглянуть до и после, — они перепроверяли что-то уже известное. Хорошо, что нам не нужно смотреть ближе.
     — Там вряд ли есть на что смотреть.
     — В этот раз нет. Иногда бывает. Они не все взрываются. Ни наши, ни их.
     По шее пробежал холодок. Собственноличное изучение расстрелянного корабля не совпадает с моим пониманием приятного времяпрепровождения.
     
***
     
     Ничего не происходит во всей Вселенной. Маяк за маяком, и ничего, кроме скучных и похабных приветствий от товарищей по эскадрилье, побывавших здесь до нас. Со своей неизменной сардонической улыбкой Старик высказывает предположение, что команда соперников взяла месячный отпуск.
     Эта тишина ему не нравится. С каждым днем он все сильнее и тревожнее щурит глаза. И он не оригинален. Нервничают даже впервые вылетевшие на задание новички.
     
***
     
     Первая настоящая новость извне. Второй клаймерный флот сообщает, что возле мира Томпсона, основного плацдарма боевых операций той команды против Внутренних Миров, собирается большой конвой. Второй флот не имел контактов в течение сорока восьми часов. Мы тоже.
     — Те ребята, похоже, взяли отгул на целый год, — говорит Никастро.
     Сегодня он второй вахтенный офицер, вместо Пиньяца. В оружейном отсеке хлопоты с гамма-лазером.
     Я выдохся. После вахты я хотел понаблюдать, как Пиньяц командует. Придется это отложить. Ну и черт с ним. Где моя койка?
     
***
     
     Второй клаймерный флот докладывает о встрече с охотниками, идущими к Внутренним Мирам. Никаких последствий. Даже на базах противника спокойно.
     Патрульная зона вымерла Мы попали в мир кошмарных снов и охотимся за привидениями. Никто не хочет боя, но и мотаться в патруле страстного желания никто не испытывает. Начинаешь чувствовать себя космическим Летучим голландцем.
     Маяк за маяком. И все те же новости. Контакта нет.
     
***
     
     Раз в день командир на час уводит корабль в ноль-состояние, чтобы не забылось ощущение клайминга. Большую часть времени мы крейсируем на экономичных скоростях с низким гиперсдвигом. Иногда переходим в норму, делаем ленивую поправку к скорости перед подходом к маяку. Работы немного.
     Экипаж развлекается карточными играми, поисками эйдо и сочинением нескончаемых и раз от разу все более неправдоподобных вариаций на любимую тему. Если судить по анекдотам, судьбы Тродаала и Роуза сложились необыкновенно интересно. Я думаю, что они просто творчески позаимствовали слышанные в разное время ими истории. Им нужно поддерживать репутацию.
     Время от времени мне удается пообщаться с этими людьми. Причем без особых ухищрений. Просто им скучно. А я — единственный неисследованный объект.
     Дни складываются в недели, недели в месяцы. Мы уже тридцать два дня в патрульной зоне. Тридцать два дня без какого-либо контакта. В данный момент здесь три эскадрильи, и только что сформированная часть тоже уже в пути. Скоро уйдет с Тервина еще одна из старых эскадрилий. Здесь нас будет целая толпа.
     Контактов нет. Есть шанс поставить рекорд самого долгого пустого патруля в новейшей истории.
     Учебные тревоги не прекращаются. Старик всегда дает сигнал тревоги в неудобное время, становится в сторонке и наблюдает муравьиную суету. Только в эти моменты мы видим его болезненную улыбку.
     Проклятие. Люди сломаются от скуки.
     
***
     
     Угнетающая обстановка. Я не сделал ни одной записи за истекшие две недели. Если бы не чувство вины, я бы забыл, зачем я здесь.
     По моим подсчетам, сегодня наш сорок третий день в патрульной зоне. Никто уже не считает. Какая разница? Вся наша Вселенная теперь — это корабль. Внутри всегда день, снаружи всегда ночь.
     Если бы я хотел знать точно, посмотрел бы в блокноте квартирмейстера. Даже не вспомню, какой сегодня день недели.
     Я оставлю это дело на черный день, когда мне понадобится настоящее большое приключение, которое заставит меня шевелиться.
     Народ позарастал шерстью. Мы похожи на остатки доисторического военного отряда. Лишь Рыболов противится этой тенденции и продолжает следить за собой. Гладкие лица только у самых юных.
     Инженеры выражают свое недовольство, отказываясь причесываться. Я единственный, кто регулярно обтирается губкой. И это, похоже, один из моих грехов. Очень много времени я провожу в своей койке и ни с кем не желаю делиться мылом. Я — владелец единственного на борту куска.
     Странно то, что эти немытые животные большую часть свободного времени проводят за чисткой всех поверхностей, до которых можно дотянуться, каким-то раствором, мгновенно очищающим все щели. И все вокруг блестит. Парадокс.
     Одно хорошо — нет ни вшей, ни блох. Я ожидал нашествия стад лобковых вшей, позаимствованных у неряшливых подруг.
     Неустрашимый Фред пребывает в паршивом настроении. Ему скучнее всех. Целыми днями он где-то скрывается. Но он где-то здесь, и он не в духе. Выражает неудовольствие, оставляя пахучие кучки. Он мрачен, как командир.
     Старика что-то беспокоит. И не только патруль. Началось же все еще до полета, еще до нашей встречи у Мери.
     Это уже не мой друг времен Академии.
     Я ожидал, что он истреплется на службе, что война его изменит. Война не может не изменить человека. Бой — сильное переживание. Сравнивая командира с другими одноклассниками, которых последнее время встречал, я вижу, насколько эти изменения радикальны. Только Шерон не так сильно изменилась. Шерон из «Беременного дракона» всегда жила внутри той, другой Шерон.
     Некоторые перемены предсказуемы. Возрастание тенденции уходить в себя, большая замкнутость, большая мрачность. Эти черты всегда были ему свойственны. Напряжение и годы их усиливают. Но все-таки самое серьезное изменение — это слой горечи, скрытый за всеми обычными переменами.
     Раньше он не был желчным. Наоборот, за его сдержанностью всегда было что-то игривое, эльфийское. Немного алкоголя или много уговоров — и оно проявлялось.
     Что-то убило этого эльфа.
     Как-то, где-то, пока мы не поддерживали связь, он испытал страшный эмоциональный удар. Он разбился, и вся королевская рать….
     Дело не в карьере. По меркам флота, ему очень везет. Шутка ли, в двадцать шесть — полный командир. Скоро станет капитаном. Он может получить первую адмиральскую звездочку еще до тридцати.
     Это что-то внутреннее. Он проиграл бой чему-то в самом себе. Чему-то такому, что он ненавидит и чего боится больше любого врага. Теперь он презирает себя за слабость.
     Он об этом не говорит. И не будет. И все-таки мне кажется, он хочет. Он хочет выложить все кому-нибудь, кто знал его еще до того, как он сдался. Кому-нибудь, кто сейчас ему не близок, но знает его достаточно хорошо, чтобы показать дорогу домой.
     Признаться, я был удивлен, что моя просьба о назначении на его клаймер была удовлетворена. Слишком много барьеров надо было преодолеть. Самым сложным, я ожидал, будет получить добро самого командира. Какому командиру нужно лишнее, бесполезное тело на борту? Но положительный ответ вернулся рикошетом. Теперь я, кажется, понимаю почему. Он хочет услугу за услугу.
     Каково настроение у командира, таково и у всего корабля. Люди становятся зеркальным отражением своего бога — командира. Он это знает и понимает, что не имеет права ни на минуту выйти из роли. Это — железный закон корабля с тех пор, как финикийские мореплаватели впервые вышли в открытое море.
     Необходимость играть роль делает проблему Старика куда более безнадежной. Он из кожи вон лезет, не давая скисать команде. И ему кажется, что это не выходит.
     И потому сейчас он раскрыться никак не может.
     Теперь я боюсь будущего не только по обычным причинам. Патруль получается до омерзения длинным. И он еще раз показал, что самый лучший экипаж клаймера, с высоким боевым духом, с отличным офицерским составом может начать разваливаться.
     Не раз командир ловил меня и просил посидеть с ним в офицерской кают-компании.
     Эти посещения он сделал своеобразным ритуалом. Сперва он выдает Кригехаузеру тщательно отмеренную порцию кофе, ровно на две чашечки. Когда мы узнали, что наш патруль будет маяковым, мы перестали регулярно варить кофе. То, что мы теперь называем кофе и варим каждый день, изготовляется из богатых кофеином веток ханаанских кустов и имеет слабый привкус кофе. Его и пьет командир во время утреннего ритуала. Отдав свое сокровище. Старик вперяет глаза в бесконечность и сосет незажженную трубку. Он не курил целую вечность. Ветераны говорят, что и не будет, пока не примет решение атаковать.
     — Ты скоро прогрызешь мундштук.
     Он смотрит на трубку, будто удивившись, внезапно обнаружив ее у себя в руке. Вертит ее так и этак, изучая чашечку. В конце концов он берет маленький складной нож и соскабливает с трубки какое-то пятнышко. Затем засовывает ее в карман, распираемый ручками, карандашами, маркерами, световыми перьями, ручным калькулятором и записной книжкой — хотелось бы мне знать, что он туда записывает. Может быть, откровенности наедине с собой?
     Командир задает свой ритуальный вопрос:
     — Ну, что скажешь?
     Что сказать?
     — Я — наблюдатель. Эйдо четвертой власти.
     Мой ответ тоже ритуален. Я не придумал пока ничего нового, чтобы он разговорился. На этом мы и застряли в ожидании перемен.
     — Экипаж примечательный?
     Похоже, сегодня будет что-то новое.
     — Несколько личностей. Не в целом. Я таких уже встречал. Корабль вырабатывает специфические характеры, как организм вырабатывает специализированные клетки.
     — Ты должен видеть сквозь шкуру. Пробираться внутрь, до мяса и костей.
     — Я не думаю, что у меня такой класс.
     Класс мой и правда невысок. Я вижу по-прежнему лишь маски, которые мне хотят показать, а не спрятанные за ними лица. Может быть, я слишком долго был под их воздействием. Иммунологический процесс. Нечто подобное происходит в любой замкнутой группе. Повоевав и потолкавшись, кусочки мозаики встают каждый на свое место. Люди приспосабливаются, начинают ладить. И теряют по отношению друг к другу объективность.
     — Хмм, — говорит Старик.
     Из этого звука он сумел сделать целый словарь, где вокабулы отличаются интонацией — как в китайском. В данном случае «хмм» означает «продолжай».
     — Есть люди, желающие быть кем-то, для кого на корабле нет ниши. Взять хотя бы Кармона. Он верит в собственную пропаганду. Он хочет быть Горацием Танниана на мостике. Остальные ему не дадут.
     — Один раз угадал. Кроме Кармона, нашел ты еще хоть одного, кому эта война не осточертела?
     Неужто я что-то нашел? Они же добровольцы…. Командир чуть ли не выражает сомнение — такого я от него еще не слышал.
     Но я слишком рьяно хочу продолжения. И спугиваю его чересчур пристальным взглядом.
     — Что ты думаешь о Мери?
     Я думаю, что их отношения — симптом более глубокой проблемы. Но этого я не скажу.
     — Ей было неловко. Неожиданный гость. Ты скоро уезжаешь….
     У каждого есть свои правила, чего нельзя делать. Одно из моих: никогда не говорить плохо о подругах моих друзей.
     — Когда мы вернемся, ее там уже не будет.
     Я понял это еще до нашего отъезда.
     Так это не то чтобы его настигло осознание собственной смертности. Не мрачная безнадежность овладела командиром клаймера. Если взглянуть поближе, можно уловить следы болезни под названием «со мной такого быть не может», донимающей многих людей нашего с ним возраста.
     Осознание собственной небезошибочности? Допустим, в прошлом патруле он совершил какую-то нелепую ошибку, и лишь по счастливой случайности она ему сошла. Человеку такого сорта это было бы как заноза в сердце, поскольку вместе с ним могли погибнуть сорок семь человек.
     Возможно. Но такая вещь скорее сломала бы кого-то вроде Пиньяца. У Старика никогда не было претензий на совершенство. Только на близость к нему.
     — Когда я вернусь домой, ее уже не будет.
     Его глаза где-то далеко отсюда и в давнем прошлом. Эти мысли уже его посещали.
     — И записки не оставит.
     — Ты правда так считаешь?
     Я едва не пропускаю свою реплику.
     Мери — не Проблема. Симптом, проблема, но не Проблема.
     — Скажем, просто такое ощущение. Ты видел, как мы жили. Как собака с кошкой. Единственная причина, из-за которой мы оставались вместе, — нам некуда было разойтись. Не потому, что стало бы хуже.
     — В каком-то смысле стало бы.
     — Это как?
     — В преисподней у грешников скорее всего есть чувство защищенности.
     — Да. Возможно.
     Он вытаскивает из кармана трубку и разглядывает чашечку.
     — Ты знаешь, что на Первом клаймерном флоте до сих пор не было ни одного дезертира? Мог быть.
     На мгновение он кажется мне морским капитаном старых времен, командиром парусника, стоящим одиноко, ночью, на ветреной палубе, глядящим на освещенные луной барашки волн, и холодный бриз шевелит его соломенные волосы и бороду. Море — вулканическое стекло. Пенится и кипит кильватерный след. И поблескивает от биолюминесценции.
     — В какой же дальний порт на море полуденном стремимся мы?
     Удивленный взгляд.
     — Это еще что?
     — У меня возник образ. Помнишь поэтическую игру?
     Мы играли в нее в Академии, по пенни на круг. Она была популярна в средних классах, когда мы открывали новые измерения для себя быстрее, чем могли усвоить. Темы в то время были по большей части похотливые.
     — Моя очередь выдумывать строчку, ты хочешь сказать. Хорошо.
     Он задумывается. А тем временем Кригсхаузер приносит кофе.
     — Занзибар? Хадрамаут? Берег Слоновой Кости? Или далекая Тринкомали?
     — Омерзительно. Это не строчка, это список для прачечной.
     — Кажется, она подходит к твоей. Припомни, я никогда не был в этом силен.
     Он откладывает в сторону трубку и делает глоток кофе. Под действием гравитации корабля мы можем, если хотим, пить из чашек. Прикосновение иной реальности.
     — Я воин, а не поэт.
     — А?
     — «А?» Ты прямо как офицер Психбюро.
     На этот раз это пугало, чем бы оно ни было, не покажется. По крайней мере без моей подачи. А у меня нет никаких идей насчет того, как закинуть удочку.
     Мне кажется, я знаю, как чувствует себя сыщик в погоне за убийцей-психопатом. Он знает, что этот человек здесь, убивает, потому что хочет, чтобы его поймали, но сама иррациональность убийцы не дает никакой возможности его поймать….
     Не в той ли роли, которую он здесь разыгрывает, его проблема? В этой игре в супервоина? Или это крик поэта рвется из-под маски командира? Конфликт между требованиями роли и природой играющего ее актера?
     Я думаю, что нет. Воин — это его квинтэссенция, насколько я его знаю.
     Он выбрал меня потому, что я не из его банды. И теперь, возможно, он прячется от меня по той же причине.
     — Ты занесен в список кандидатов Командной Академии? — спрашиваю я, меняя тему.
     Не включить в список — значит здорово прищемить ему яйца. Пропустить офицера несколько раз — значит, объявить, что он достиг своего уровня некомпетентности. Никого не выгоняют, тем более теперь, но на дальнейшем продвижении можно ставить крест.
     — Да. Скорее всего не попаду туда, пока не закончится эта возня. Я намечен в командиры эскадрильи на следующие два вылета, потом в штаб соединения клаймеров. Бще по крайней мере два года проторчу на Ханаане. Потом, наверное, обратно на флот. Либо эскадрилья истребителей, либо заместитель командующего флотилией. Времени на учебу в Командной Академии сейчас нет. Все обучение в деле.
     Здесь кроется слабый шанс. Перспектива повышения попала под угрозу главной сущности войны — внезапной смерти.
     — Почему ты пошел добровольцем?
     — На клаймеры? Я не доброволец.
     — Как? Ты же говорил….
     — Только на бумаге. Я просился на Ханаан. Поговори с офицерами нашего возраста. Многие из них находятся здесь по «настоятельной рекомендации» сверху. Что воспринимается как устный приказ. Делается это просто. Клаймеры — это единственное реально работающее из всего, что у нас есть. Для них нужны офицеры. А потому: не служил на клаймерах — не будешь получать повышения. Не откликаешься на требования службы — значит, ты не профессионал.
     В его словах звучит желчная горечь.
     Он выпивает полчашки и говорит:
     — На фига я стал бы просить такое? Шансы, что моя задница будет расщеплена на ионы, пять к одному не в мою пользу. Неужели я похож на полного идиота?
     Он вспоминает о роли. Бросает резкий взгляд на Кригсхаузера, который мог слышать.
     — А как же быстрое продвижение? Слава? Потому что Ханаан — твоя родина?
     — Эта чушь для новых солдат и офицеров. Моя родина — флот.
     Очевидно, я слишком пристально смотрю. Старик меняет тему.
     — Странный патруль. Слишком что-то спокойно. Мне это не нравится.
     — Думаешь, они что-то готовят?
     Он пожимает плечами.
     — Они всегда что-нибудь готовят. Но бывают спокойные периоды. Я думаю, это статистические аномалии. Они где-то далеко. Может быть, они вычислили схему нашего патруля. На самом деле наши перемещения не случайны. Недостатки человеческого фактора. Нам необходимо получать какие-то приказы. Анализируя историю контактов, они иногда находят безопасный путь. Мы меняем схемы. И какое-то время охота идет хорошо. Да и командование тоже тратит кучу времени на просмотр информации по второму и по третьему разу.
     При каждом упоминании командования в его словах обязательно слышится досада. Не нащупал ли я искомую тему? Разочарование? Он был бы не первым. Его испытали тысячи.
     Не поддается описанию шок, даже отчаяние, которое охватывает тебя, когда заканчивается твое детство в Академии, где ты готовился к карьере, и оказывается, что служба и близко непохожа на твои ожидания. Еще хуже становится, когда оказывается, что тебе абсолютно не во что верить, незачем жить, нечего любить. А чтобы быть хорошим солдатом, ты должен верить, что твоя работа имеет ценность и смысл, любить ее, жить ею.
     На клаймерах жизнь активнее, чем я думал. Она идет под поверхностью. В умах и сердцах людских, как говорит старый штамп.
     
***
     
     Я попиваю кофе с командиром, когда раздается сигнал тревоги
     — Опять, трам-тарарам, учения?
     От этих штучек мое самообладание износилось до дыр. Три, а то и четыре раза в день. И только тогда, когда у меня есть чем заняться поприятнее.
     Бледность мотнувшегося к люку командира красноречивее любого другого ответа. На этот раз по-настоящему.
     По-настоящему. Я добираюсь до операционного отсека, прежде чем захлопывается люк, на один хромой прыжок позади Старика.
     В рабочем режиме это легче.
     Яневич и Никастро обступили Рыболова. Я протискиваюсь к креслу у экрана. Командир облокачивается о тахион-детектор.
     — Готовы к клаймингу, старпом?
     — Готовы, командир. Инженерный отсек готов к переходу на аннигиляцию.
     Я сгибаюсь и протискиваюсь, пока не удается увидеть хоть что-нибудь между локтями. Экран тахион-детектора ожил впервые с момента ухода от корабля-носителя. На нем крошечный яркий знак "V", острием указывающий на три часа, оставляющий почти плоскую брюшную хвостовую волну.
     Спинная волна в форме бумеранга. Между этими двумя — дюжина туманных перьев разной длины.
     — Наш, — говорю я. — Крейсер класса «Боевой». Скорее всего — средиземноморский. «Саламин» или «Лепанто». Может быть, «Александрия», если ее уже переоборудовали.
     Четыре пары глаз сверлят дыры в моем черепе. Каждый думает, но не хочет произнести вслух:
     — Откуда ты знаешь, черт тебя побери?
     Вызывает Канцонери:
     — Командир, я идентифицировал эмиссионную картину. Наш. Крейсер. Класс — «Боевой». Подкласс — средиземноморский. «Саламин» или «Александрия». Если хотите получить подтверждение для бортового журнала, надо будет приблизиться. Вблизи можно снять более точные показания.
     — Не важно. Командование может само решить, кто это.
     Он продолжает сверлить во мне дыры. Некоторые смотрят на меня так, будто только сейчас заметили мое присутствие.
     — Мистер Яневич, поднимитесь на минуту. Нечего им тратить время, гоняясь за нами.
     Уйти в клайминг — простейший способ сказать «я свой».
     Когда мы вернулись в кают-компанию. Старик спрашивает:
     — Как тебе это удалось?
     Почему бы не попритворяться немного? Они-то все время со мной играют.
     — Что удалось?
     — Определить этот крейсер.
     Я был удивлен, когда они уставились на меня, но еще больше меня поразило, что Рыболов поднял тревогу.
     — Дисплей. Любой хороший оператор умеет читать хвостовые волны. Когда-то я видал много средиземноморских.
     — Джангхауз хороший оператор. Но такого я от него не видел.
     — Следы кораблей класса «Боевой» ни с чем не спутаешь. Как правило, смотришь на перья. Но у «Боевых» крутая дуга в спинной линии. У средиземноморских верхняя линия длиннее нижней. Дальше просто арифметика. Здесь всего три средиземноморских. Я не помню их перьев, а то сказал бы, какой именно из них. Никакая это не магия.
     — Не думаю, что Рыболов смог бы. Он неплох, но не вдается в детали. Он будет спорить о религиозной белиберде до скончания света, но никогда не сможет отличить линкор от тягача типа «Титан». Может, ему на это плевать.
     — Я полагал, что для этого и существуют на борту операторы и экраны.
     — На клаймерах нам нужно только знать, есть ли кто-нибудь рядом. А Джангхауз просто путешествует, пока не получит пропуск в Землю Обетованную.
     — Строгое суждение.
     — Он действует мне на нервы…. Впрочем, они все действуют мне на нервы. Как дети. Приходится постоянно за ними следить. Подтирать им носы и дуть на болячки…. Извини. Возможно, нам стоило подольше отдохнуть. Или отдохнуть по-другому.
     Появляется Неустрашимый Фред. Я впервые вижу его за неделю. Он оглядывает нас одним глазом и выбирает сиденьем мои колени.
     — Помнишь Ивана Грозного? — спрашиваю я, почесывая кошачьи уши и голову.
     — Этот придурочный инструктор рукопашной из космопехоты? Надеюсь, получает пендели и летает от полюса до полюса где-нибудь в Богом забытой….
     — Нет. Другого. Кошку у нас в детском саду.
     — В детском саду? Я такого давнего не помню. — И после паузы: — Талисман. Кошка, у которой были щенки.
     — Котята.
     — Все равно. Да. Помню.
     Первый год в Академии. Детский сад. Ты еще достаточно человек и достаточно ребенок, чтобы ценить живые пушистые игрушки. Иван Грозный была нашим талисманом, и еще менее почтенной, чем даже Неустрашимый. Сплошные кости и боевые шрамы после бесчисленных лет помета каждые четыре месяца. Самое лучшее, что можно о ней сказать, — это то, что она любила нас, детей, так же сильно, как любили ее мы, и гордо приводила к нам свое потомство, как только они начинали ковылять. Она погибла под колесами электромотоцикла, оставив после себя полчища потомков. Я думаю, что ее смерть была первым горьким опытом в молодой жизни командира.
     Для меня это долгие годы оставалось самым большим горем. В одно ужасное мгновение открылась безразличная жестокость мира, в котором я живу. Так началось падение с высот невинности. Долгое-долгое время ничто не могло удивить меня или расстроить. То же и командир, хотя по шкале ценностей взрослого человека у нас были неприятности и покрупнее.
     — Помню, — еще раз повторяет командир. — Слышишь, Неустрашимый, мы говорим о даме. твоей масти.
     — Неудачная шутка.
     Фред приоткрывает один глаз, рассматривает командира и зевает.
     — А ему до фени, — говорю я.
     — В том-то все и дело. Всем до фени. Мы тут рвем себе задницы, а всем до фени…И тем, кого мы защищаем, и военным, и господам из той фирмы, и даже нам самим почти все время до фени. — Где-то с полминуты он рассматривает кота. — Делаем необходимые движения и заканчиваем процедуру, чтобы можно было снова отправиться в отпуск.
     Он снова подбирается к той же теме, окольно. Я то же самое испытал в первом полете на действительной. Нам в Академии долбили-долбили, а потом отправили туда, где ни у кого понятия не было, что значит задание. Туда, где всем наплевать. Все, чего они хотели, — это выслужить срок и уйти в отставку. Они делали лишь то, что не могли не делать, ни грамма больше. И отказывались от любой должности, где надо делать чуть больше.
     Адмирал Танниан, при всех своих недостатках, из своих подчиненных выбивал это всеми силами. Может быть, не теми средствами, но…. если бы наш командир перенесся на один из Внутренних Миров, его бы встретили как настоящего, дипломированного героя. Танниан даже тем людям привил правильное отношение.
     Хотя даже самый тихий клаймермен оборвал бы эти реверансы. На войне Танниана самые блестящие из выпускников Академии теряют лоск, как начищенные сапоги после тяжелого похода.
     — Не чешись — расковыряешь.
     Я, оказывается, опять расчесываю бороду. Есть ли в его словах скрытый смысл?
     — Поздно. Уже расковырял. Зудит постоянно.
     — Сходи к Фоссбринку. Он тебе даст чем помазать.
     — Да мне просто бритва нужна.
     Моя собственная бритва исчезла при невыясненных обстоятельствах. На корабле без тайников она умудряется скрываться.
     — Ах ты, маменькин сынок! — На лице командира тонкая натянутая улыбка. — Хочешь нарушить наш имидж грубых мужиков? Могут найтись последователи.
     — А не повредило бы, верно?
     Система регенерации воздуха не справляется со смрадом, исходящим от неделями немытой команды, и с ароматом пердежа, по которому между подразделениями устраивают олимпиады Черт возьми, мне и в Академии это не казалось забавным, когда нам было десять лет. Зелен виноград? Может быть. Я был посредственным атлетом даже в этом похабном виде спорта.
     Запах мочи постоянно исходит из ночных горшков, которыми мы пользуемся, когда люки загерметизированы и мы не можем сходить в «адмиральскую каюту».
     В каждом отсеке есть дополнительный воздухоочиститель, но никто не будет включать их ради моего удобства.
     — Фу!
     Я жеманно зажал пальцами нос.
     — Подожди пару месяцев. Скоро мы не сможем остановить плесень.
     — Какую еще плесень?
     — Увидишь, если это протянется подольше. Нас впервые заставляют так долго летать.
     То, что казалось милыми шуточками, обернулось голым фактом. Корабль будет в полете столько, сколько придется.
     — Ну, хватит валять дурака. Пора мне идти делать записи в бортовом журнале. Я совсем про него забыл, потому что и написать-то было нечего. Мудаки штабные. Когда ничего не происходит, они требуют писать в два раза больше и объяснять почему. Настанет время, я им все скажу.
     Я видел наш бортовой журнал. Если судить по его скупым строкам, наши дни должны быть навсегда стерты со страниц истории.
     Как минимум. С первого до последнего.
     Я поплелся вслед за Стариком и в результате оказался в операционном отсеке как раз вовремя — началось прослушивание новостей с последнего маяка.
     Перед нами здесь побывал клаймер Джонсон. Девчонки оставили нам любовные записки.
     — Как они могли догадаться, что мы идем за ними? — спросил я.
     — При помощи компьютеров, — отвечает оживленный Яневич. — Если у тебя достаточно данных, ты можешь высчитать маршрут патруля. Абсолютно случайным он не бывает никогда.
     — А, вот как.
     Я видел, как этой игрой за неимением иного занятия забавляются Роуз и Канцонери. Еще они пытаются вычислить эйдо, лишь бы убить время. Эйдо по-прежнему неизвестен.
     Они разрабатывают большой проект по предсказанию первого контакта. Организовали тотализатор. После каждого маяка они обновляют программу, делают новые ставки и убеждены, что скоро выиграют. С каждой неделей призовая сумма растет. Там уже несколько тысяч конмарок.
     В отсеке воцаряется мертвая тишина. Тродаал говорит почтительно:
     — Вот оно.
     — ….конвой в зоне Эхо-12 идет к системе Томпсон. Десять и шесть. Продолжаю преследование. «Д-84».
     Я быстро прикидываю. Мы не так уж далеко. Напрячься — доберемся. Наверняка это важный конвой. Шестеро в охранении на десяток грузовых кораблей — хорошее соотношение, если за ними не идут другие боевые единицы. Господа из той фирмы любят убивать двух зайцев одним выстрелом.
     Никаких приказов не поступает. Клаймерный штаб не станет прерывать обычного патрульного распорядка. Яневич пытается подбодрить меня:
     — Наша очередь еще впереди. Может быть, раньше, чем тебе самому захочется.
     Раздается крик командира:
     — Я помогу ему справиться со скукой, мистер Яневич! В следующем интервале наблюдения проведем артиллерийские стрельбы. Посмотрим, что он умеет делать со своей игрушкой.
     Теперь понятно, зачем Бредли хранит пустые канистры, — из них получаются отличные мишени.
     Здесь все время происходит что-то странное. И никто ничего не объясняет, пока дело не упирается в меня.
     От Старика ничего не добьешься. Я не могу понять, зачем он до самой последней секунды хранит в тайне свои приказы. Единственное, что я могу предположить, — он хочет, чтобы экипаж был каждую секунду готов ко всему.
     Возможно, таковы директивы командования. Процедуры секретности имеют мало общего с логикой.
     Не думают ли эти шуты, что на борту шпион?
     Ни в какие ворота не лезет. Есть все-таки пределы маскировки.
     
***
     
     Учебные артиллерийские стрельбы — это почти что пристрелка. Все то же самое, только последний приказ «Огонь!» отрабатывает компьютер. Унылая процедура. Не развлечешься. Но все-таки что-то новое среди одуряюще монотонной рутины. Стрелки лучевых орудий поражают цель вторым выстрелом. Я разбиваю свою вдребезги третьим залпом.
     Дистанция все-таки не предельная.
     Потом, я думаю, будем тренироваться в стрельбе с полностью ручным управлением или с ограниченной помощью компьютера, имитируя различные ситуации боевых повреждений.
     Я все-таки нахожу ошибку и ввожу корректирующую константу. Отличный результат увлекательного дня.
     Странно, что раньше в расписании не было артиллерийских стрельб. Может быть, командир знал, что мы не будем в деле? Ближе всех ко мне сидит техник Кюйрат.
     — Почему Старик отложил это так надолго? — спрашиваю я его.
     — Наверное, обычная фигня. Может быть, в штабе заранее знали, что мы никого не встретим. Просто ради галочки. Чтобы поболтались по космосу. А ты гадаешь, почему тут боевой дух на нуле?
     Ему много еще есть что сказать. Не в прославление штабных. А насчет Старика — ни одного дурного слова. Но теперь я учуял новый след.
     Очевидно, я проглядел невыражаемое словами взаимопонимание между самыми опытными ветеранами. Они как будто знали, что боя не будет. Если учебные стрельбы — это сигнал, то все может поменяться. Посмотрим.
     Все меняется, причем гораздо быстрее, чем ждал кто-либо из нас. За возможным исключением штаба эскадры клаймеров.
     Сообщение ожидало нас на следующем маяке, следящем за контактами в нашем нынешнем секторе патруля.
     На стрельбы вручную времени не будет.
     
Глава 6
Первый контакт
     
     Уже два месяца чертей гоняем. Те же зигзаги. Шаг вперед, два шага назад. Но…. Наш генеральный курс изменился, теперь мы движемся в направлении Ханаана. Более или менее. Уэстхауз подсчитал, что при такой скорости приближения мы вернемся примерно через двенадцать лет. Не то чтобы одним прыжком.
     Мы развернулись, вот в чем дело. Что-то случилось. Мы получили приказы на охоту. Наконец.
     Как и во всем прочем в этом патруле, в этих приказах не было смысла.
     Командование нацелило нас на судно, подбитое более года назад. Его нашли, оно шло в нормальном пространстве. Команда, похоже, умелая, раз так долго сумела прятаться.
     Старику все это не нравится.
     — Coup de grace5, — бормочет он постоянно. — К чему зря время тратить? Эти бедняги заслужили лучшего.
     Никогда я не видел его в таком кислом настроении.
     Остальных тоже не назовешь жизнерадостными.
     Я чертовски нервничаю. И уже давно.
     Яневич говорит, что могут быть сложности. Цель движется к базе охотников, которую мы называли Ратгебер, пока конкуренты ее не отбили. Скорость цели — четыре десятых с. Это означает для нас сложное маневрирование в момент огневого контакта.
     И хитрую стрельбу. Слишком большая собственная скорость. У нас нет ни времени, ни топлива, чтобы набрать такую же и пристроиться.
     — Как они решают проблему топлива? — спрашиваю я.
     — Черпают водород на ходу. А может быть, у них впереди по курсу есть танкеры с водородом.
     Но все равно этот корабль должен был быть хорошо заправлен с самого старта. Может быть, он сам танкер.
     — Почему они его не бросили? Или — если уж это такое важное судно — почему они не выслали ремонтный корабль, чтобы отремонтировать генераторы?
     Яневич пожимает плечами.
     — Может быть, наши тогда изрядно их потрепали. Может быть, они способны двигаться только в норме.
     Прежде всего нам надо обнаружить корабль. В другой команде тоже не дураки. Они поймут, что их нашли. И пойдут зигзагом.
     Сначала мы проведем поиск в направлении генерального курса, идущего от последнего известного положения корабля к его нынешнему предполагаемому местоположению. Пока мы будем искать, Пиньяц решит, как нам взяться за судно, двигающееся настолько быстро, что его почти не Г отследить. Четыре десятых с в норме.
     Напрашивающаяся тактика — выйти из гипера перед ним и запустить ракету ему в глотку. Но при этом попасть в тончайшее необходимое относительное окно — штука хитрая. Он так быстро движется, что не попадешь даже под небольшим углом. Зная об этом, он будет постоянно изменять курс.
     Запустить ракету в глотку — значит выстрелить вслепую. Слишком уж быстро перемещается цель. (Это постоянный рефрен, как песня из одной строки.) Потратим время на прицеливание — он пролетит мимо нас. Системе управления огнем на захват цели и выстрел нужна четверть секунды после обнаружения. За эту долю секунды наша цель пройдет более тридцати тысяч километров.
     — Ты прав, — говорю я. — Они не болваны. Не представляю себе, как мы их остановим. Я думал, командование требует, чтобы ракеты зря не тратились.
     Яневич улыбается.
     — По-клаймерски мыслишь. Чертовски верно. Никогда на трать ракету на подранка. — Он переходит на серьезный тон. — Мы не можем стрелять. В норме нет времени на то, чтобы прицеливаться и программировать выстрел, а рассчитывать выход из гипера с одновременным пуском ракеты прямо ему в рыло — мощности компьютеров не хватит. Танниану придется послать минные заградители. Засеять путь цели.
     — А мы тогда зачем суетимся?
     — Так нам сказал Неустрашимый Фред. Стоит ли суеты вся эта фигня вообще? Не спрашивай зачем. Для командования «зачем» не существует.
     Злой он стал последнее время. Что у командира на уме, то у него на языке. Если он хочет стать командиром, ему придется научиться владеть собой.
     — Его нигде не существует. Став. Делай, что говорят, а думать будет начальство.
     — А какого черта? Кто угодно сделает это лучше нас. Это просто, чтобы было чем заняться, пока не появится конвой.
     Позднее, когда старпом совещался с Уэстхаузом. Рыболов сказал:
     — Я надеюсь, что у них получится, сэр.
     — Хмм? Почему?
     — Просто это мне кажется правильным. Чтобы их усилия были вознаграждены. Как сказано в Библии…. «да будет все по воле Господней».
     Удивительно. Сочувствие врагу….
     Оказалось, что такие настроения здесь в ходу, хотя каждый и говорит, что будет делать свою работу. Даже Кармон не проявляет ненависти или истерии — исключительно уважение с оттенком архаичного рыцарства.
     Джентльмены из той фирмы, конечно, не вполне реальны. Сделать их реальными, правдоподобными и чужими — задача нашего начальства и королей пропаганды. Люди не могут ненавидеть то, чего никогда не видали. Трудно как-то эмоционально отнестись к электронной тени в аквариуме монитора.
     Это воюющие духи, воплощающиеся только для тех, кто попадет им в лапы. Лишь в потерянных нами мирах люди видят своих завоевателей воочию.
     Ненавидеть их тоже трудно, поскольку они не практикуют никаких обычных крайностей войны. Историй о зверствах слышать не приходилось. Ни разу не было бессмысленной резни. Они избегают жертв среди гражданских. Не пользуются ядерным оружием в атмосфере. Просто они действуют как большая, умелая и эффективная разоружающая машина. С самого начала их единственной целью была нейтрализация, а не разрушение или порабощение.
     Нас это, естественно, сбило с толку.
     Конфедерация не будет столь милосердна, если представится случаи. Мы играем жестче, хотя до сих пор придерживались тех же негласных правил.
     Командир и мистер Уэстхауз написали программу, которая закинет нас на последнюю известную позицию цели. Сержант Никастро все придирается к компьютерщикам и их поисковой программе. Мистер Яневич носится здесь и там и утешает всех, как родная мать.
     В этом патруле роль Яневича ограничена. При обычных обстоятельствах он — тупой ус-тавник, драконовский службист, буквоед — становится фокусом антипатии команды к начальству. Командир остается в стороне, иногда появляясь с добрым словом или неожиданно дружественным жестом. Его роль — отец команды, только без дисциплинарной строгости. Большинство командиров вырабатывают себе причуды, чтобы казаться человечнее старпомов. Наш Старик приволок с собой этот здоровый черный револьвер и жует свою трубку. Время от времени он наводит оружие на лишь одному ему видимые цели.
     С глазу на глаз он признает, что успех командира сродни успеху характерного актера.
     Они это знают. Спектакль играется со времен финикиян. Но это действует. В заговоре участвуют все. Командир старается, чтобы команда поверила; команда изо всех сил старается верить. Они предпочитают обман и спокойствие.
     А командиру приходится смотреть в глаза действительности. Он одинок. Не воспринимать же всерьез адмирала Танниана.
     Мистер Яневич — очевидный наследник этого одиночества, поэтому-то он и смягчил в этот раз свой имидж. В этом полете он — как куколка: взошел на борт драконом-службистом, а в памяти останется милой чокнутой бабочкой.
     — Сколько с нами кораблей. Став?
     Он пожимает плечами.
     — Может быть, узнаем на следующем маяке.
     — Я так и думал. Могу я посмотреть, что происходит внизу?
     Мне хочется взглянуть, как перспектива боя подействовала на население прочих отсеков.
     Самых серьезных перемен стоит ожидать в оружейном отсеке, где была самая изнурительная скука. Стрелкам, кроме как сидеть и ждать, делать было абсолютно нечего. Сидеть и ждать. Ждать. Ждать.
     Все остальные присутствуют на корабле лишь для того, чтобы дать им возможность нажать на гашетки.
     Они возбуждены. Пиньяц переживат душевное возрождение. Он действительно рад моему приходу.
     — Собирался искать тебя. — Он помимо воли улыбается. — Мы тут гоняли программы расчета эффективности.
     Я бросаю взгляд на Холтснайдера. Он доброжелательно кивает.
     — Можем испытать твою пушку, — говорит Пиньяц. Он болтает о вероятностях попадания, кумулятивном напряжении ионов в лазерах и так далее.
     В оружейном отсеке обстановка спокойная. На каждом рыле сияет по улыбке. Какими мы стали простыми! Всего лишь перспектива перемен заставляет нас вести себя так, будто завтра вечером будем дома.
     — Как вы думаете, что могут делать такие навески, сэр? — спрашивает меня один из учеников, Такол Манолакос.
     — Отбивать метеоры. При той скорости, на которой они движутся, да еще с раструбами чер-пателей водорода у них все время подняты экраны и работают отражатели. Схема «обнаружение — активация» не успевала бы.
     — Вот как? Об этом я не подумал.
     — И еще они должны экранировать жесткую радиацию.
     — Ага….
     Я думаю, достаточно ли быстро они движутся, чтобы видеть звездную радугу. Конечно, должно быть красивейшее фиолетовое смещение до и красное после. Коррекция эффекта Доплера съела бы всю их дополнительную мощность.
     Лица вокруг становятся хмурыми.
     — Что случилось? Что я такого сказал?
     — Я не учел экранов, — ворчит Пиньяц.
     — Лучше учти еще и дифференциал субъективного времени, — предлагаю я.
     — Я думал об этом. Он невелик, но нам это на руку.
     — А эффект Доплера на энергетических лучах?
     — Думали. Чертова кукольная пушка.
     — Но ты все-таки можешь попробовать. Если мы подойдем на выстрел, они будут отстреливаться. Если у них есть оружие. Для этого им придется снять экраны.
     — Положить двухсантиметровую пулю в десятисантиметровую щель защитного экрана, открывшуюся на четыре десятых секунды, когда цель перемещается со скоростью четыре десятых c? И с такого расстояния? Полная фигня. И вообще какого хрена мы гоняемся за этими придурками? На угрозу Вселенной они не тянут. Нет ли тут где-нибудь конвоя, черт его побери?
     — Наверное, адмирал считает, что этот удар будет полезен ему в пропагандистских целях.
     — Фигня. — У Пиньяца явно проблемы со словарным запасом. — Это их здесь просто разозлит. Пинаться ногами — это игра на двоих. Они дадут сдачи.
     — Я расскажу об этом старине Фреду, когда мы с ним будем пить чаи.
     Я не понимаю, что случилось с Пиньяцем. Он может камень разозлить, просто стоя рядом с ним.
     Моя антипатия отчасти продиктована предрассудками насчет его происхождения. Я это знаю и, очевидно, слишком стараюсь компенсировать. Мелкие черты смуглого лица Пинья-ца напряжены. Может быть, он угадывает мои мысли?…
     — Так и сделай. А от меня передай…. А, ладно.
     Эйдо пока не нашли.
     Пиньяц не удерживается на уровне своей репутации, позволив выходцам из Внешних Миров вывести его из себя. Правила игры он знает.
     Это игра, в которой правила жестко определила элита Внешних Миров, но он все равно побьет их на их же условиях.
     Он мне не нравится, но я его уважаю. Больше, чем своих сородичей. Им не внушали с детства, что они — отбросы человеческой расы.
     И все-таки…. Жители Старой Земли имеют привычку, способную взбесить кого угодно, — во всех своих бедах обвинять чужаков. Кроме того, они до омерзения настойчивы в нежелании самим о себе заботиться. Мы должны, видите ли, носить их на руках только потому, что Старая Земля — Родина.
     Предрассудки есть у всех. Пиньяцу стоило бы обижаться на меня меньше, чем на других, — я свои пытаюсь контролировать.
     Вейрес рассказывает в присутствии Пиньяца истории про землян. Вот его любимая:
     — Слышали историю о землянине, который вернулся домой из бюро социального страхования и обнаружил свою бабу в постели с каким-то мужчиной?
     Кто-нибудь обязательно ответит:
     — Нет.
     — Он бежит в туалет, хватает «Тенг Хуа» и приставляет себе к виску. Баба ржет, а он кричит: «Ничего смешного, сучка. Следующей будешь ты».
     В этой истории полно чепухи. Таковы все анекдоты Старой Земли. Пособие для бедных. Крайняя тупость. Промискуитет. Непременное обладание ручным лазером «Тенг Хуа». И так далее.
     Когда Вейрес так себя ведет, я начинаю стыдиться за свою родину.
     Прогулявшись по кораблю, я прогоняю из своей койки Неустрашимого. Он приспособился в ней бездельничать — здесь его мало беспокоят.
     Уснуть не получается. Предстоящее сражение меня больше не тревожит. Мне просто хочется домой. Я устал от клаймеров. Это была глупая идея. Можно я возьму ее назад? Нет? Черт, какая досада….
     Сон подкрадывается ко мне незаметно. Мне удается продремать целых двенадцать часов, такого со мной здесь еще не случалось. Я просыпаюсь лишь потому, что Неустрашимый решает станцевать фламенко на моей груди.
     — Кот, ты чертовски обнаглел.
     Зверь кладет голову на передние лапы в четырех сантиметрах от моего лица и закрывает здоровый глаз. Сквозь грязную рубашку я чувствую его тепло и стук сердца.
     — Зря ты завел блох.
     Неустрашимый с отвращением изгибается и продолжает спать.
     Не понимаю, за что он выбрал меня своим лучшим другом. Я умею ладить с кошками, но понимаю их не лучше, чем женщин. Этот кот живет, как принц, и сорок девять лакеев приглядывают за его замком.
     Я чешу ему за ухом. Он награждает меня урчанием и нежными покусываниями.
     Идиллия разваливается под пронзительный вой сигнала общей тревоги.
     Я раньше времени прибегаю в операционный отсек, удивляясь, каким образом мне удалось проспать тревогу, когда мы вышли из гипера.
     Нет, я ее не проспал. Я застал Уэстхауза, прогоняющего судно сквозь несколько сложных маневров при переходе в новую поисковую зону, и Рыболова, что-то рассматривающего на мониторе.
     Таких быстрых результатов я не ожидал.
     Глядя через плечо Джангхауза, я вижу, что мы пока ничего не нарыли.
     Конечно, нет. Двигаясь в норме, наша цель не произвела бы никаких тахионных возмущений.
     — Наш?
     Я опускаюсь в кресло старпома.
     Рыболов улыбается. Яневич ухмыляется. А командир говорит:
     — Молодец. Кто именно?
     Я пожимаю плечами.
     — Клаймер, но я видел только схемы в учебнике. Там были основы.
     — Джонсоновский. Бугор на дуге четвертого пера.
     Я смотрю на Уэстхауза. Он Дубасит по клавиатуре, как сумасшедший органист.
     На клаймерах нет инстела. На малых расстояниях хитроумные операторы переговариваются на куцем языке маневров через аппаратуру для обнаружения.
     Я бросаю взгляд на Старика.
     — Это вы бросьте, сэр. И не думайте. Война идет. Это дело серьезное.
     Яневич шепчет:
     — Выйдем из гипера и обменяемся схемами поиска. Вдвоем мы быстро найдем, где у них скорость меньше.
     — Каким образом мы что-то узнаем, не переходя в норму?
     Он смотрит на меня странным взглядом.
     — Мы уже в норме. Ты что, не заметил? Последние шесть часов мы в норме каждую пятую минуту. Ты не следил?
     — Сигналы тревоги….
     Нет, лучше помолчать. Я проспал свою вахту.
     — Господи! Ты думаешь, я так все время и буду заводить эту дуру? В гробу я видал такие правила. Людям надо спать. Кстати сказать, где ты был с восьми до двенадцати?
     Что я могу ответить? У меня нет оправдания,
     — Не переживайте, мистер Лучше-поздно-чем-никогда. Главное, что тревогу записывает магнитофон. Этого достаточно.
     Ухмылку, которая командиру не вполне удалась, ухитряется соорудить у себя на лице Яневич.
     — Ты научишься этим маленьким хитростям. Магнитофон запоминает то, что мы хотим, чтобы он запоминал. Отчет о полете даст возможность узнать, что происходит. Они здесь тоже бывали. Пока ничто не угрожает кораблю и не происходит ничего существенного, они смотрят сквозь пальцы. Надо быть гибче. Не этому ли нас учили в Академии?
     — Может быть. Но это не тот флот, который я знал.
     — Да?
     — Я считал, что в военное время правила соблюдаются строже.
     — Ты на клаймере, — смеется он. — В чем дело? Долго не покупаем тебе место на лошади Гекаты? По крайней мере ты хоть поспал. — Его улыбка становится тоньше. — Мы это исправим. Отстоишь вахту и потом еще одну, чтобы догнать.
     
***
     
     Все не так плохо, как я ожидал. Пиньяц из той породы вахтенных офицеров, что не путаются под ногами. Его присутствие становится заметным лишь тогда, когда он вместе с Ника-стро проверяет, действительно ли заранее запрограммированный Уэстхаузом прыжок доставит корабль в нужную точку схемы поиска. Астро-гатор, хотя спит меньше любого другого, круглосуточно работать все же не может.
     В этом патруле обязанности Яневича не соответствуют другому названию его должности — первый вахтенный офицер. Первую вахту стоит сам командир. Яневич — вторую. Третью — Пиньяц. На линейных кораблях третью вахту, как правило, стоит астрогатор. На клаймерах этим занимается квартирмейстер. Командир от вахт свободен.
     Но Старик считает, что наш младший лейтенант еще зелен. Когда спокойно, он дает Бредли стоять вахту. Временами он поручает это мне. Порой — Дикерайду. «На всякий случай». Даже Вейреса командир время от времени ставит на вахту. Одна из неписаных обязанностей офицера — научиться всему, чему только возможно. Когда-нибудь это может спасти корабль.
     Расписание вахт на клаймере не играет большой роли ни для кого, кроме тех офицеров, кто принял на себя четырехчасовые интервалы ответственности. А люди приходят и уходят. В операционном отсеке Никастро и Канцонери следят лишь за тем, чтобы на важных постах кто-нибудь был. Холтснайдер и Бат в оружейном поступают точно так же.
     А вот в инженерном отсеке, где большинство пультов нуждаются в постоянном дежурстве, все структурировано более жестко — там по шесть часов работают и по шесть часов отдыхают.
     Первая наша программа, начатая на месте последнего известного положения цели, ничего не дает. Пока мы ждем джонсоновский клаймер, Уэстхауз пишет новую. Но уже не надо. Джонсоновский клаймер унюхал след нейтринной эмиссии.
     Эта весть неуловимо меняет каждого. Через несколько минут все на местах по боевому расписанию. Разговоры сводятся к случайным нецензурным замечаниям, излишне громким или неестественным.
     Скуки больше нет. Эти ребята действуют резче, чем можно было предположить по их виду последнее время. Командир справился со своей работой.
     Уэстхауз увлечен профессиональной оеседои с коллегами с другого клаймера. Старик и старпом держатся поблизости.
     
***
     
     Проходит два часа. Мы разбиваем на квадраты зону, где Джонсон поймала нейтринные следы. Она танцует с нами. Два радиуса обнаружения почти совпадают.
     У меня пробуждаются внимание и интерес, хотя и не к своему экрану. Мне хочется уловить все детали, не упустить ни одного нюанса в поведении людей, ни одного их движения, ни одного выражения лица. Я хочу увидеть малейшие изменения в манере речи, выдающие внутренние переживания.
     Наиболее разительно переменился Старик. У него внутри будто щелкнул переключатель, и он стал истинным командиром. Ему повинуются без слов. Космонавты кидают на него взгляд, и тут же их глаза возвращаются к работе.
     Клаймер ожил. Акула учуяла кровь.
     Именно чтобы увидеть такого командира, я и отправился на Ханаан. Того, чье место только что было занято брюзгливым, недоумевающим незнакомцем, плывущим без руля и без ветрил. Теперь сомнения и страхи и кисло-горькое самоедство — все в сторону.
     Это подействовало и на меня. Я успокоился. Он нас вытащит.
     Что творится у него внутри? Действительно ли он все это отбросил и оставил только долг? Даже в минуты наибольшей откровенности мысли его не прочесть. Судя по всему, что я о нем знаю, он напуган до смерти.
     По новой программе оба корабля исследуют крохотный участок пространства минутными сдвигами в гипер и обмениваются информацией каждые полчаса.
     В течение первых тридцати минут мы получили дюжину нейтринных сигналов.
     — Интенсивность? — спрашивает командир.
     — Высокая, командир.
     — Направление? Расчетный курс?
     Это хитроумная работа. Все равно что засечь свет карманного фонарика на расстоянии в километр, под углом, за одну микросекунду и попытаться угадать, где он и куда движется, если он движется.
     Роуз и Канцонери ругаются и бормочут заклинания над своим мыслящим дьяволом. Квартирмейстер озвучивает подсказанные дьяволом цифры.
     — Ввести данные в монитор, — командует Старик.
     Аквариум мигает при регулировке. В нем ромбовидное изображение, сбоку — клаймер. От корабля через весь аквариум отходит узким конусом красная тень.
     — Размер изображения — двадцать дуговых градусов, — говорит Канцонери. Тонкий черный карандаш тычется в центр красного конуса. — Генеральный курс в пределах трех градусов от направления на Ратгебер.
     — Расстояние?
     — Не определяется.
     Естественно. Чтобы определить расстояние по интенсивности нейтринного выброса, нужно знать тип корабля.
     — Очень хорошо, мистер Уэстхауз. Давайте посмотрим, что у командира эскадрильи.
     Сеть смыкается. Данные от Джонсон стянут ее туже.
     Время еле тянется. Я ерзаю. Два ищущих клай-мера оставляют массу тахионных следов. Они слышат наше приближение. И ощетинятся. Сейчас они стиснули зубы и зовут старших братьев.
     Командир смеется, будто читая мои мысли.
     — Не волнуйся. Наша фирма посылает в бой самое лучшее.
     — Умение ждать не входит в число моих добродетелей.
     Остальные более терпеливы. Они этому обучены. Как я теперь понимаю, девяносто девять процентов работы клаймера — ожидание.
     Сумеют ли они сохранить форму до контакта?
     У Джонсон достаточно данных. Зона охоты сокращается до размеров заднего дворика. Пора выгонять кролика с грядки.
     Мы несемся вперед, зная, что через несколько часов встретимся с той фирмой.
     Идем по горячему следу. Неитринное оборудование поет и булькает. Мы всего на несколько световых часов позади. Уэстхауз и его коллега почти прекратили разговор. Общаются компьютеры.
     На этот раз мы почти взяли его в вилку. В инфракрасном диапазоне мне видна длинная рапира его ионного следа. Внешний вид корабля пока не улавливается даже при максимальном увеличении. На нем черная защитная окраска, и движется он слишком быстро.
     — Иисус Христос на каноэ! — бормочет Берберян. — Командир! Определяю размер цели на экране.
     Цель уже за миллионы километров от нас.
     — Командир, он разворачивается, — добавляет Берберян.
     При его скорости это будет широкая ленивая дуга и самый лучший из возможных маневров ухода, особенно если он будет нерегулярным. Нам никак не удержать цель в пределах досягаемости радара хотя бы несколько секунд.
     — Ловим ветер, а? — шепчет Рыболову командир. Я еле слышу. Оператор ТД кивает. Старик замечает, что мне интересно. — Дурацкое времяпрепровождение, правда?
     — Нам нужно везение. Или они должны сделать глупость.
     — Они ее не сделают. Такого больше не бывает. Мы их неплохо натренировали.
     — Вот он!
     Я вздрагиваю и дико озираюсь, потом смотрю на свой экран. Уэстхауз перевел нас на траекторию преследования. На мгновение я увидел мерцание — очевидно, выстрел Джонсон.
     — Это командир эскадрильи?
     — Она, — отвечает командир. — Она атакует. Мы наблюдаем.
     — Командир! — кричит Канцонери. — Это не транспорт! Это чертов линкор — «Левиафан»!
     На черном атласе задника раскинулся паучий шелк из прядильной машины черной вдовы — клаймера Джонсон. Зачарованный, я долго пялюсь в экран, хотя вся сцена длится мгновение. Мы снова ускользаем. На секунду я забываю крутить видеоленты.
     Нырок-выстрел-нырок-выстрел-нырок-выс-трел. Неужто так можно нанести какое-нибудь повреждение? Может быть, мы просто проверяем его…. Канцонери говорит, что командир эскадрильи щекочет ноздри цели. Приходится верить ему на слово.
     На источнике лазерного огня вспыхивает сверхновая.
     Следующие несколько минут из жизни вычеркнуты. В животе пустота, как в свободном падении. Мозг цепенеет. Кто-то стонет. Не могу сказать, я или кто-то другой.
     Тродаал повторяет вновь и вновь:
     — Вот дерьмо. Так твою мать. Бренда.
     Голос тихий, слова сыплются быстро, без интонации.
     Рыболов начинает молитву:
     — Господи, душам их яви милосердие Свое….
     Молитва становится неразборчивым бормотанием. Через секунду я понимаю, что он имеет в виду тех, на борту линкора.
     Огромный корабль ускользает во тьму, пока мы стоим, загипнотизированные гибелью сестер. Как же им, черт возьми, это удалось?
     — Канцонери! Дайте мне анализ автоматической съемки.
     — Есть, командир!
     Через минуту:
     — Ракета. Невидимая для радара. Сейчас еще кое-что просчитаю.
     На это уходит пара минут. Оказывается, та фирма легко и просто нас пересчитала. Они знали, где мы появимся. Где мы должны появиться, чтобы произвести выстрел в глотку. И направили туда ракеты. Джонсон, наверное, так и не узнала, что в нее попало. По нам они не стреляли, поскольку мы были сзади.
     — Они-то об экономии боеприпасов не волнуются, — глухо ворчит Яневич.
     — «Левиафану» и не надо, — отрезаю я.
     «Левиафанами» на флоте называют самые большие и опасные корабли противника. Как они сами их называют, нам неизвестно. У нас ничего подобного нет. Такой корабль вооружен до зубов и имеет экипаж до двадцати тысяч. Он может неограниченное время находиться в глубоком космосе.
     Наш линкор класса «Империя» вмещает семь тысяч человек, имеет тысячу восемьсот метров в длину и весит в пятьдесят раз меньше.
     Теперь надо притворяться. Мы заставляем себя верить, что боль потери не так уж сильна и не заставляет нас жаждать крови. Мы советуем друг другу заткнуться и сосредоточиваемся на работе.
     Я не знал девчонок с джонсоновского клаймера. И тем не менее жажда мести во мне глубока, даже удивительно. Я не могу прогнать образ темнокожей красавицы Тродаала. Любая мысль о практических сложностях уступает буре страстей.
     Не важно, что мы пришли сюда затевать драку. Не важно, что у «Левиафана» огневое превосходство тысяча к одному. Не важна его нелепая скорость. И даже все равно, что они могут позвать на помощь, а мы нет. Я хочу атаковать.
     — Командир, провал в его неитринной эмиссии.
     — Канцонери! Что он делает?
     Проходит тридцать секунд.
     — По виду судя, они выставили круговую ракетную защиту. И теперь он может двигаться в защищенной зоне.
     Командир наклоняется к астрогатору почти лицом к лицу.
     — И отлично.
     Не похоже, чтобы это его удивило. Он шепчется с Уэстхаузом.
     Что они замышляют? Нам же теперь не подойти. И ракету мы не можем послать, только из гипера.
     — Командир, — зовет Рыболов. — Вижу непрерывный диффузный тахионный отклик.
     Всем все понятно. «Левиафан» потрепался с штаб-квартирой охотников на Ратгебере. Скоро прибудет подмога. Он останется на связи. Рыболов ловит утечку инстелной связи.
     Одному Никастро есть что сказать.
     — Значит, делу конец. Все, что можем сделать, — драпать изо всех сил. Нам с ними не справиться. Командованию надо будет послать большие корабли.
     Слышу его, похоже, один только я. Остальные не спускают глаз с командира.
     Никастро дрожит, покрывается испариной. Ему не терпится покинуть гиблое место.
     Командир щелкает выключателем интеркома.
     — Инженерный отсек, командир на связи. Всеобщая боевая готовность. Срочный клайминг в любой момент. Мистер Вейрес, подготовьте сводку о синхронизации двигателя. Графики мне по готовности. Как поняли?
     — Вас понял, командир.
     Никастро вянет. Остальные напрягаются. Кармон ухмыляется. Старик не отступает. У него свой подход. Он хочет сделать попытку.
     Рыболов бормочет какие-то заклинания, вероятно, ради душ джентльменов из той фирмы. В Старика он верит лишь чуть меньше, чем в Христа.
     Уэстхауз устраивает веселую охоту, переходя в гипер и обратно легкими, практически неощутимыми скачками. Его маневры сбивают меня с толку. Проходят часы, он все танцует вокруг «Левиафана» и его смертоносного выводка. Не раз уже он держался в норме достаточно долго для пуска ракеты.
     Тактика нашей намеченной жертвы сводится к наблюдениям и ожиданию помощи.
     — Далеко ли Ратгебер? — спрашиваю я Рыболова.
     Он пожимает плечами. Я оглядываюсь, кто бы мог подсказать. Командир, старпом и аст-рогатор заняты. Как и люди на компьютерах и радарах.
     Я еще больше недоумеваю. Очевидно, что ничего сделать мы не можем. И мы ничего и не делаем. Предложение Никастро, как бы противно оно ни было, — единственно реальная возможность.
     Так чем же все заняты? Посчитает ли командир, что сквитался, если подстережет первый истребитель?
     Командованию это не понравится. Бой с охранением считается пустой тратой боеприпасов. Они предназначены для использования против транспортов, перевозящих людей и грузы поближе к Внутренним Мирам, или против больших боевых кораблей, составляющих угрозу Флоту.
     Компьютер все жужжит. Роуз и Канцонери стараются изо всех сил, хотя им, кажется, не совсем понятно, чего хочет от них командир. Каждый датчик старается собрать как можно больше данных на «Левиафана».
     Командир прерывает свое совещание, только чтобы сказать Кармону:
     — Стереть дисплей!
     Вытаращив глаза. Кармой выполняет приказание. Это колоссальное отклонение от процедуры. Нам остается лишь слепой полет. Другого способа свести всю информацию в одной доступной картинке нет.
     — Какого черта они там делают?
     Рыболов пожимает плечами.
     Старик говорит Кармону:
     — Приготовиться к загрузке данных в компьютер.
     — Есть, сэр!
     Роуз и Канцонери безмолвно и ритмично выстукивают на своих клавиатурах. На экране выстраивается общий вид «Левиафана», сначала по данным идентификационных файлов, потом он изменяется в соответствии с поступающей информацией. Если подкрепления не подойдут раньше, на портрете появится каждая пробоина, каждая царапина на корпусе, каждое потенциальное слепое пятно.
     «Левиафан» похож на бабочку со сложенными крыльями и глазами кузнечика. Крылышки у бабочки толщиной в две сотни метров. На верхней стороне у них посадочная полоса для кораблей меньшего размера, где их обслуживают полки левиафанских техников. Сейчас на спинке несколько кораблей. По-видимому, подбитые в том же бою.
     Проходит двенадцать бесконечных, тихих, сводящих с ума часов. Интересно, о чем они там думают, наблюдая за нами, будто прицепившимися на коротком поводке? Может быть, мы выглядим нахально, а может быть — как будто ждем остальную банду. Им приходится мочалить компьютеры, пытаясь вычислить наш курс, определяя намеченное нами слабое место, пытаясь придумать способ выковырять нас из укрытия.
     В первые часы люди взялись с энтузиазмом, полагая, что Старик знает, что делает. Постепенно они подрасслабились. Вскоре начались ворчание и споры из-за пустяков. Людям надоело, и они стали думать, что усилия командира — просто показуха.
     В конце концов на экране появилась точная копия нашей цели, сидящих на ней кораблей и всего остального пейзажа.
     У меня нет ни малейшего представления о безумной схеме, вылупившейся из полусгнившего яйца в кобыльем гнезде командирского мозга. Лишь бледный Уэстхауз и дрожащий Яне-вич посвящены в План.
     Старик покидает кресло астрогатора и забирается в свою каюту.
     Его уход — как сигнал к началу открытого выражения недовольства. Нечего сказать лишь Рыболову, Яневичу, Уэстхаузу и мне. И Никастро, который слишком непопулярен, чтобы отважиться высказать свое мнение. Страсти накалились до такой степени, что уже ни эйдо, ни магнитофон, ни даже сам командир не удержат крышку.
     Слишком много накопилось за время бессмысленного шатания? Прорвалось напряжение, растущее после гибели Джонсон? Я получаю хорошую порцию злобных взглядов за то лишь, что я друг Старика.
     Была бы дисциплина слабее, этот момент стал бы первым шагом к бунту.
     Командир возвращается и снова занимает место рядом с Уэстхаузом. С отработанной непринужденностью он достает свою печально знаменитую трубку и набивает ее. Голубой дым драконьими язычками струится меж его зубов и клубится в бороде.
     Ветераны замолкают и принимаются за работу. Он дал им знак.
     — Внимание всем! Говорит командир. Мы готовы вступить в бой. Оружейный отсек, разрядить силовые аккумуляторы. Эксплуатационный отсек, сбросить тепло и подготовить конвертеры. Понизить внутреннюю температуру до десяти градусов. Инженерный отсек, напоминаю о готовности к срочному клаймингу.
     Он пыхтит трубкой и оглядывает собравшихся в операционном отсеке. Люди избегают его взгляда.
     Он собирается в клайминг. Зачем? Охотники не показывались. Еще какое-то время их не будет. До Ратгебера далеко.
     — Запускайте программу, мистер Уэстхауз.
     Нескончаемые прыжки и скачки заканчиваются. Шквал команд и ответов «Есть!». В оружейном разряжают аккумуляторы. В эксплуатационном понижают температуру до такой степени, что я начинаю жалеть, что не захватил с собой свитер. Короткий перелет в гипере.
     — Прямо к нам в глотку! — визжит Берберян. — Ракеты….
     — Радар! Возьмите себя в руки.
     — Есть, сэр! Командир, ракеты, несущие….
     Воет сирена столкновения. Ракеты близко! Я ни разу не слышал этого сигнала, кроме как во время учений.
     — Срочный клайминг! — командует Старик, не обращая внимания на панику вокруг. — Двадцать пять Гэв. Всем подготовиться к резкому маневру.
     Я понятия не имею, что творится. Застегиваю ремни безопасности, как мне положено делать всякий раз, заступая на пост. Похоже, это мудрое правило.
     Командир крепко хватается за раму и скобу. Он сжимает зубами трубку, извергая ядовитый дым.
     От детонации ракет у точки Хоукинга клай-мер содрогается. Температура внутри повышается на градус.
     — Близко было, — бурчит Рыболов, — очень близко.
     Он бледен. Руки трясутся. Лицо в испарине.
     — Внимание! — говорит командир.
     Корабль сотрясается, будто его пнула нога решившего поиграть в футбол бога. Скрип металла по металлу. Затычки носятся, как сумасшедшие мотыльки. Незакрепленные предметы летают по отсеку. От моей панели отскакивает пластиковое переговорное устройство, дает мне в глаз и уносится танцевать с остальным хламом.
     За пару секунд температура достигает сорока градусов. Перемена так быстра и сурова, что несколько человек теряют сознание. Конвертеры стонут от напряжения и начинают понижать температуру.
     Уэстхауз, глазом не моргнув, продолжает вести корабль.
     — Опускай! — ревет командир. — Опускай к чертям!
     В операционном отсеке пятеро без сознания. Еще дюжина в других. Корабль в опасности.
     Командир кидает людей на критические посты.
     Столбик ртути в термометре рядом со мной стоит порядком над красной линией. Конвертеры не могут в одиночку вовремя понизить температуру, чтобы предотвратить поломку охладительной системы сверхпроводников. Единственное, что нам остается, — сброс тепла наружу.
     Клаймер опускается с одуряющей быстротой.
     — Сбросить тепло! — грохочет голос командира. — Черт возьми, Бредли! Кто-нибудь! Шевелитесь!
     С каждой панели вой и мигание красных лампочек — перегреваются сверхпроводники.
     К черту сверхпроводники! Меня охладите…. Никогда не думал, что жара — это так больно. Но теперь…. В голове грохочет пульс. Тело как в смазке. От потери соли с потом икры сводит судорога. Чтобы удержать внимание на экране, требуется вся моя сила воли.
     Появляются звезды.
     — Ох ты!
     Их перечеркивает огненная комета, и траектория линкора обрывается вспышкой ослепительной смерти. Пылающие куски вертятся вокруг главного сияния, затмевая огни на заднем плане. Он в миллионах "километрах от нас, но все-таки ярче всех небесных тел.
     Огонь начинает угасать.
     Я проверяю камеры. Ура! Я их включил.
     Сквозь боль и усталость пробивается мысль, Такой эффект должен быть вызван взрывом камеры ядерного синтеза. Как командиру это удалось?
     Отсек быстро охлаждается. И по мере охлаждения моя безмерная агония оставляет меня. Горизонт расширяется. Я обнаруживаю, что командир сыплет вопросами по интеркому. Первый из тех, что я слышу:
     — Как скоро вам удастся это стабилизировать?
     Я пихаю Рыболова.
     — Что происходит?
     Этот мальчик жары будто и не заметил.
     — Похоже на колебания в магнитах АВ, — отвечает он хрипло.
     Физически он держится хорошо, но душа у него не в форме. У него похмельная дрожь. Лицо бледнее змеиного брюха.
     Способными на созидательный труд в операционном отсеке остались, похоже, лишь он, я и командир. Я выползаю из кресла и пытаюсь заняться чем-нибудь более важным, чем визуальные наблюдения.
     Мне кажется, что Рыболов испуган не клаймингом и не опасностью утечки АВ. Он заперт в собственном сумасшедшем кошмаре — еще раз оказаться в гробнице на борту подбитого корабля. Того, что первой найдет та фирма.
     От него за приборной доской тахион-детектора толку мало, и я указываю ему на место Роуза и даю задание снимать градиент сверхохладителей системы сверхпроводников. Он будет слишком занят и не сможет думать.
     Температура понижается быстрее. Дребезжат газоочистители и вентиляторы, выгоняя влагу и гоняя воздух. Я почти избавился от дискомфорта.
     Тревога за Рыболова гасит мой собственный позыв к панике. Усадив его за клавиатуру компьютера и поставив панель Уэстхауза на автоматический вызов, я обхожу остальных. Это самая важная часть оставшейся работы. Остальное взял на себя командир.
     Говорят, что я веду себя как нормальный клаймерщик — беспокоюсь сначала за других, а уж после за себя. Я слышал, что это называется «групповая/семейная реакция».
     Первым воскресает Яневич. Я отвлекаю его вопросами. На один из них он отвечает:
     — Мы — легион проклятых. Все, что У каждого из нас есть, — это товарищи. И вселенское презрение к штабным, приговорившим нас к смерти на клаймере. Я в порядке. Отпусти меня. Надо работать.
     Я все еще не знаю, что произошло. Они не дают себе труда объяснять…. Меня это задевает. Командир все это время считал и пересчитывал, чтобы попасть точкой Хоукинга в термоядерный реактор «Левиафана». Естественно. Неудивительно, что нас потрепало. Наша полная масса ударила в их магнитную бутылку на скорости в четыре десятых с.
     Восхитительно. Мы попали с первой попытки.
     И чуть-чуть не уничтожили сами себя.
     Ход командира был великолепен. С точки зрения внезапности. Слюбой другой точки зрения — чистейший идиотизм. Попытался бы он еще раз, если бы промахнулся с первой попытки?
     Скорее всего нет. Даже у ветеранов не хватило бы духу, если бы они знали, на что идут.
     Позже, за внеочередной чашкой кофе, я спрашиваю командира:
     — Ты бы стал делать вторую попытку?
     Он уходит от вопроса.
     — Ты отлично выдержал. Не думал, что ты такой крепкий парень.
     — Быть может, я привык к большей жаре.
     Он допивает кофе и уходит, ничего больше не сказав.
     Корабль снова охвачен напряжением. Мы не можем клаймировать, пока Вейрес не стабилизирует магнитную систему. Охотники приближаются.
     Рыболов в центре внимания. На его приборной доске приятная тишина.
     
***
     
     Намертво застряли в космосе. Семь часов. Вейрес не сбалансировал несколько сотен мелких токов нагрузки в полях АВ-контейнера. Сверхпроводящие контрольные схемы пострадали от местного перегрева.
     Время еле ползет — до тех пор, пока я не просчитываю, сколько его прошло с того момента, тогда «Левиафан» позвал подмогу. Тогда оно начинает лететь со свистом.
     Мы все еще в состоянии боевой тревоги. Дружки наших отправленных на пенсию приятелей могут объявиться в любую минуту. Скоростному истребителю с Ратгебера уже хватило бы времени на дорогу туда и обратно.
     Сборники нечистот дают полную нагрузку на системы регенерации атмосферы.
     Я боюсь. Боюсь до чертиков. От такого беспомощного сидения можно заголосить благим матом.
     Командир все жует ухо Вейресу. Дескать, долго вам еще? Ответов я не слышу, но это несущественно. Старик приказывает Пиньяцу заряжать аккумуляторы. Он готов к бегству в нормальном пространстве.
     Проклятие! Если бы я не продолжал делать записи, не занял бы себя чем-нибудь, я бы завопил. Или повел бы себя, как Никастро. Сержант носится повсюду, как неуемная старуха, и бесит всех своей суетой.
     Я постоянно поражаюсь, как им удается понимать командира с полунамека и с полужеста. Они уже закаляются в предвидении суровых времен. Даже их походка и осанка переменились. Я начинаю чуть-чуть лучше понимать Старика
     В крутую минуту он даже почесаться не осмелится не вовремя. Тот, кто это слишком хорошо понимает, оказывается под сильным давлением.
     На обычном корабле командиру легче. У него есть своя каюта. Он не выставлен все время на всеобщее обозрение.
     Мы так устали, что не сильно блеснем, если объявятся ребята из той фирмы.
     
***
     
     Проходит двенадцать часов, а Вейрес сообщает о неудовлетворительной стабилизации. Куча времени потеряна. Вдруг раздается крик Рыболова:
     — Командир, вижу тахион-образ!
     Я наклоняюсь и смотрю на его экран до того, как соберется толпа. Образ чужой. Определенно чужой. Ничего подобного я еще не видел. Командир приказывает:
     — Снижайте мощность до минимума, мистер Вейрес.
     Клаймер дрейфует по следу разрушенного корабля. Наша нейтринная эмиссия — свечка по сравнению с пожарищем в кильватере.
     Бежать бессмысленно. Если мы смогли заметить конкурента — значит, и они заметили нас. У их охотников скорость гиперсдвига больше, чем у клаймера. Скорость — критический параметр конструкции истребителей.
     Бежать мы не можем. Командир не уйдет в клайминг, пока не стабилизируются магнитные системы. Так что будем притворяться, будто нас здесь нет.
     Запах в операционном отсеке становится сильнее. Нервозность увеличивается. Рыболов, поглощенный показаниями приборов и молитвами, сохраняет самообладание.
     Я подозреваю, что его радует перспектива скорого конца. Шанс на возможность скорой встречи с Богом. Эй! Большой дядя в небесах! Не хочешь ли разочаровать этот глупый мешок Дерьма?
     Охотники рыщут повсюду, смотрят и слушают. Порой они совсем близко от нас, и приборная доска Рыболова скрипит.
     — Их по меньшей мере восемь, — говорит он. Они кружат уже четвертый час. — Вид у них голодный.
     — Чертова уйма огневой мощи, и все, чтобы помешать второразрядному писателю собрать материал.
     Шутка не вышла.
     — А больше им делать нечего, сэр, — говорит он. — Конвоев здесь нет, охранять нечего.
     Охотники работают упорно и умело. Один из истребителей пронесся по курсу линкора прямо над нами. Чистое везение, что он нас не обнаружил. Другой ползает вокруг в норме и выдает себя лишь потому, что недостаточно понизил мощность для адекватного скрытия нейтринной эмиссии. Как и мы, он использует лишь пассивные сенсоры. Радар бы обнаружил нас мгновенно.
     Время идет. Люди засыпают на постах. Ни командир, ни старпом им не мешают.
     Стоит мне расслабиться и решить, что они прошли, как на детекторе появляется очередной корабль. В таких условиях я спать не в состоянии.
     — Почему они не оставят это дело? — размышляю я вслух. — Будто бы знают, что мы здесь. Будто хотят нас вспугнуть
     — Возможно, — говорит Яневич. — Какие-то корабли с «Левиафана» могли оказаться на вылете. Может быть, они разыскивают уцелевших.
     Никак не похоже. Не на таких же скоростях.
     Яневич и командир все больше и больше времени проводят с Уэстхаузом. Их лица все больше и больше озабочены. Кильватерный след «Левиафана» рассеивается. Скоро он уже нас не скроет.
     Канцонери бегает туда-сюда. Похоже, компьютеры заметили что-то еще.
     Я останавливаю старпома во время его очередного набега в мою часть отсека.
     — Что случилось? Отчего морды вытянулись?
     — Нас очень скоро обнаружат. Они читали нашу нейтринную эмиссию до момента, когда мы легли в дрейф. Их компьютеры все просчитают. Тут-то нас и прижмут.
     — Проклятие. Я должен был знать. На этом пруду волнение не затихает никогда, так?
     — Не-а. Крути расходятся, пока не смешаются с другими.
     — И что делать?
     — Рванем при первой возможности. Они знают, что мы где-то здесь. Обмануть их мы не сможем, даже если они не вычислят нас на компьютерах. Будут гоняться, пока не поймают нас на радар.
     — Упорные, гады. Как они догадались?
     — Кто знает? Может быть, у «Левиафана» был жучок-наблюдатель на противоракетном экране. Или корабль охранения, которого мы не обнаружили. Что угодно. А что именно — значения не имеет.
     Через пятнадцать минут наступил один из тех редчайших моментов, когда на экранах обнаружения никого не было.
     — Увеличить мощность, — приказывает командир. — Инженерный, приготовиться к гиперу и клаймингу.
     Магнитные системы Веиреса почти стабилизировались. Похоже, что Старик собирается воспользоваться шансом.
     — В такой ситуации, — говорит Рыболов, — лучше сначала клаймировать, а потом бежать. Если никто не затаился прямо над нами, они не возьмут след в точке Хоукинга.
     — На старте будет адский шум. А если магнитные системы у Веиреса не в порядке, соберем большие похороны.
     — Да, сэр.
     Это его не сильно тревожит.
     Толчея у параш. Мы целые часы можем тут проторчать.
     Сколько еще я смогу выносить их вонь?
     — Разрядить аккумуляторы! Сбросить тепло! — приказывает командир. Подтверждения и сообщения о выполнении поступают тут же. Всем не терпится убраться отсюда.
     — Мистер Вейрес, что с вашей магнитной системой?
     Ответа я не слышу, что не успокаивает.
     — Командир, у меня тахион-сигнал, — говорит Рыболов.
     — Очень хорошо. Инженерный, переходите к аннигиляции.
     Перья на экране Рыболова бледные, но почти вертикальные. Отклонение минимально. Брюшная и спинная линии почти не видны. Охотник движется прямо на нас.
     — Переход в гипер! Максимальное ускорение! Мистер Уэстхауз, курс — два семь ноль, отклонение тридцать градусов.
     Голос командира спокоен, как на учениях.
     Клаймер неуверенно приходит в движение. Освещение в отсеке сразу же меркнет. Резкий перепад мощности рискован, но на этот раз успешен. Оповещение о клайминге подавляет ин-терком командира. После он добавляет:
     — Уэстхауз, курс — два четыре ноль, отклонение двадцать пять градусов.
     — Уловка номер два, сэр, — объясняет Рыболов. — Показываем им курс, который они могут определить и понадеяться, что мы здесь же будем клаймировать. Мы же сделаем небольшое изменение и останемся наверху надолго. Предполагается, что они станут искать повсюду, но не там, где будем мы.
     — Предполагается?
     — Мы надеемся. Они не дураки, сэр. У них опыта не меньше нашего.
     Мои спутники становятся призрачными фигурами. Экраны гаснут. Пустота окутывает корпус.
     Свою дыру мы втаскиваем вслед за собой. Мы в безопасности. На мгновение.
     На мгновение. Истребитель заорал:
     — Контакт!
     Приближаются его друзья. Совместная мощность их компьютеров уже дает прогнозы наших действий.
     Несмотря на пророчества Рыболова, я поражен, когда в привычное время командир не появляется. Все эти учения…. проснись, макака! Теперь по-настоящему. Вокруг люди, которые хотят тебя убить.
     Атмосфера воняет. Температура повышается на полдюжины градусов. Единственная реакция Старика — он приказывает Бредли пустить свежего кислорода и стравить атмосферу через внешние топливные баки. Там она замерзнет. Суперхолодный лед — прекрасное средство для потери тепла.
     Такие хитрости командование не одобряет. Это не проектировалось. Наш воздух насыщен выделениями человеческих тел. Это портит воду при таянии.
     Людям в операционном отсеке наплевать. Самая главная проблема — тепло. Они сознательно забивают фильтры загрязнителями.
     Чтобы справиться с внутренней температурой, этой воде нужно всего пять часов. Слишком много тепла генерирует этот корабль.
     Командир дает температуре достичь красной отметки. Мы изнемогаем от зноя. От сверхпроводников идут предупреждения — мигают лампочки, но до настоящей опасности еще далеко.
     Воздух спертый — хоть пластами режь.
     Командир приказывает активизировать конвертеры тепла и газоочистители в девять часов клайминга. А потом, по моему скромному мнению, все будет затихать.
     Устройства, снижающие температуру и делающие воздух пригодным для дыхания, эффективны, но сами являются мощными генераторами тепла.
     Это не то неожиданное, убийственное повышение температуры, которое мы пережили, когда погиб линкор. Теперь жара подкрадывается незаметно. Она наступает неумолимо, как старость. И еще — обессиливающее действие усталости.
     Рекордный по продолжительности клайминг, установленный Телмиджем, — четырнадцать часов тридцать одна минута и несколько секунд. Телмидж командовал одним из самых первых кораблей. На нем было меньше оборудования, меньше людей, клайминг осуществлялся в идеальных предклайминговых условиях.
     Сидя в вонючей мокрой одежде, посасывая пластиковую бутылку и не имея возможности покинуть свой пост, я думаю, не собирается ли Старик побить рекорд.
     К одиннадцатому часу я начинаю обдумывать вариант мятежа одного человека. Сквозь туман, окутавший мой мозг, прорывается голос командира. Что такое? Эй! Обратный отсчет на экстренный сброс тепла!…
     Мы погружаемся в норму, некоторое время проветриваемся, потом возвращаемся назад и смотрим, что сообщит наша система обнаружения о населенности этого промежутка ночи.
     — Не слишком ли он осторожничает? — хрипло спрашиваю я Рыболова. Оператор ТД всего лишь потеет. — Не будут же они ждать так долго.
     — Посмотрим.
     Уголком глаза, наблюдая разрядку аккумуляторов, я замечаю бледное V на экране Рыболова.
     — Контакт, командир. Расплывается.
     — Очень хорошо. Он вернется. Мистер Уэст-хауз, идем к маяку один девять один. Смываемся, пока не засекли наш курс. Выход из гипера сразу после выхода из зоны обнаружения.
     Процедура срочного проветривания действует сорок секунд. Каждая секунда отнимает еще минуту от времени клайминга.
     Следующие два часа текут вяло. Командир снова опускает корабль. Он держит команду чистой силой воли. Тродаал, Берберян и Ларами обвисли в ремнях безопасности.
     Особой пользы нашему здоровью все это не принесет.
     Более опытные люди наверняка переносят эти трудности легче. Хотя не обязательно. Следующим будет Никастро. Эффект десяти боевых вылетов? Напряжение? Физическая усталость от беготни и заботы обо всех остальных?
     Никастро вырубается бурно. Он стонет, его ноги и живот сводят внезапные судороги. Мои нервы долго не выдержат.
     Я подозреваю, что командир собирался оставаться наверху дольше. Потеря обоих квартирмейстеров заставила его изменить планы.
     — Мистер Яневич, поработайте с Ларами и шеф-квартирмейстером. Если понадобится, пользуйтесь стимуляторами. Джангхауз, смотрите в оба.
     — Есть, командир.
     На этот раз до объявления о контакте проходит пять минут.
     — Мы догнали их, — говорит Яневич, массируя икры Никастро.
     Места положить шеф-квартирмейстера на палубе еле-еле хватает. Старпом улыбается счастливой дурацкой улыбкой.
     — Стоило бы ему соли ввести.
     Он кричит:
     — Есть у нас в аптечке пилюли кальция?
     — Очень сожалею, сэр.
     — Гадство.
     Уэстхауз делает поворот под сумасшедшим углом.
     — Командир, не хотите поменять маяки? Они могли вычислить генеральный курс….
     — Нет. Держите курс на один девять один.
     Жара такая, что можно вялить изюм, а я весь дрожу. Температура упала на двадцать градусов и продолжает понижаться. Влажность всего десять процентов.
     — Какого ты хрена лыбишься? — огрызаюсь я на Яневича. — Тьфу, блин! С вами, похабниками, и сам начнешь материться. Так или иначе, мне кажется, что если эти гады смогут поймать наш курс, они нас догонят. Только как же они это сделают?
     Никастро стонет, пытается оттолкнуть от себя Яневича. Командир помогает придержать его.
     — У них в Ратгебере есть гигантский ком-пьютер-киборг. В нем как составляющее используются человеческие мозги. И другой задачи у него нет. Теперь они знают, что это за корабль, кто командует и как давно мы вылетели. Они это довели до искусства. Главный у них на Ратгебере ушлый. И с каждым днем умнеет.
     — А почему бы нам не остановиться, а они пусть гоняются за предсказанием своего компьютера?
     — Потому что это самый старый трюк. Плюхнемся прямо к ним на колени. Понимаешь, основная проблема в том, что они превосходят нас численностью. И могут проверять сразу много гипотез. Со времени последнего контакта они разработали не меньше сорока вариантов.
     — И мы никак не собираемся огрызаться?
     Чему он так радуется? Это бесит меня больше, чем упорство ребят из той фирмы.
     — Конечно, нет. Нам платят не за потасовки с истребителями. Мы охотимся за транспортными судами.
     Во время следующего спуска из клайминга мы окончательно сбросили тепло, избавились от собравшихся отходов и перешли в гипер до появления противника. Мы их стряхнули. Старик говорит, что это обычная процедура. Мне это утверждение показалось сомнительным.
     Я понесся к своей койке, как только нас отпустили с боевых постов. Обычно первыми пропускают тех, у кого трудности в клайминге, но на этот раз я воспользовался преимуществами сверхштатного положения и своими полномочиями. У меня они есть. И вообще, можно один раз побыть слабачком.
     Не один человек костерил меня за то, что моя задница лежит в раковине. Я давал советы, куда можно засунуть заботу о личной гигиене.
     Мне-то никто никогда не уступал.
     Последний взгляд на командира — он стоит, как на параде, глядя в пустой аквариум монитора.
     Оказывается, мы следуем к единственному маяку, оборудованному инстелом. Магнитофон занят докладом о бое с «Левиафаном». Время отдыха, время осмысления.
     Ракеты у нас еще не кончились.
     
Глава 7
Приказы
     
     Патруль меня достает. Сегодня я почти со всеми грызусь или задираюсь. Во мне, как в закупоренной бутылке, кипит страх.
     Не я один хожу с угрюмой рожей. Меньше стало улыбок, меньше шуток. Экипаж притих. Между людьми нарастает не высказываемое, но очевидное напряжение. Недалеко до драки. Нужен клапан для спуска давления.
     До этого я постараюсь не покидать операционного отсека. Не хочу стать участником. Из-за сдерживающего присутствия Старика операционный отсек стал самым безопасным местом на корабле.
     Когда я прихожу, на вахте Пиньяц. Рядом командир. Командование ответило на наш рапорт. В конце-то концов.
     — Подонки! — рычит Пиньяц.
     Командир вручает мне листок. Это поздравления. От танниановых лизоблюдов.
     — Ни одного слова о Джонсон, — бормочет Пиньяц. — Гады железобетонные. То же самое будет с нами. Некий печальный мешок с дерьмом переведет нас в неактивный файл, подождет с годик, а после разошлет «с прискорбием сообщаем».
     Никастро дарит Пиньяцу взгляд, исполненный яда. Его руки белеют и трясутся.
     — Письма на этих чертовых бланках, вот что они рассылают. Набитые таннианским враньем о доблестных воинах, приносящих высшую жертву. Господи! Говори потом о бездушии.
     Никастро вскакивает, я встаю у него на пути. Он замахивается. Я легким толчком отправляю его обратно и спрашиваю:
     — Как там дела, сержант?
     Он погружается в неловкое молчание.
     Удара Пиньяц не получил, но из дальнейшего понял достаточно. Он перестает скулить.
     Слишком многие все видели и ничего не пропустили. Весть расходится.
     Может быть, это позволит мне сделать прорыв. Один обычный случай, абсолютно незапланированный. После постоянных безуспешных попыток хоть что-нибудь придумать.
     Первым начинает обсуждать инцидент командир. В частной, разумеется, беседе.
     — Сегодня утром я случайно заметил кое-что интересное, — говорит он, прихлебывая кофе, сваренный для придания большей остроты очередному нашему спаррингу.
     — Да? Я сомневаюсь.
     — В чем ты сомневаешься?
     — Что ты что-либо сделал случайно. Ты даже дыханием управляешь, как хореограф балетом.
     Он позволяет себе усталую, сардоническую улыбку.
     — Ты отлично нашелся. Могли быть неприятности. Ито мог начать настаивать на своих прерогативах. — Он продолжает обрабатывать свою трубку. — Ты всегда был хорош в таких ситуациях. Боюсь, что Никастро мне придется сожрать.
     Он обнаруживает на трубке что-то, что ему не нравится, и отправляет инструмент обратно в карман.
     — Порой после боя патруль идет корявее. Просто все труднее. Как моральная гангрена. Трения между офицерами и солдатами. Команда разбивается на враждебные лагери. — Он снова тянется за трубкой, которую замучил уже до полусмерти.
     — Ты выиграл время. Может быть, Никастро теперь глянет на себя со стороны.
     После паузы:
     — Скажу, наверное, начальникам отсеков, пусть подтянут особо болтливых.
     Мое воображение подсказывает мне возможность катастрофического развития событий. Удар разряжает обстановку, но сеет семена. Создает прецедент. Нужно что-нибудь для отвлечения. Жалко, что нет места для занятий спортом.
     — Ты можешь посоветовать Пиньяцу быть помягче.
     — Знаю. Он просто сказал то, о чем думаем мы все. Дело не в том, что, а в том, как он сказал. Он все так говорит.
     Все-таки ничего командир толком не говорит.
     — Черт возьми, ему не нужно постоянно доказывать, что он не хуже других. Мы это и так знаем. За этот наплечный кубик жителя Старой Земли ему могут голову свернуть.
     — Это и я бы мог сделать. Мне это надоело. Но что поделаешь? Люди останутся такими, какие они есть. Жизнь их научит.
     Учит меня жить. Я полагаю, что настало время дать сдачи.
     — А ты? Что у тебя за кубик? Что тебя-то снедает?
     Его лицо темнеет, как старый дом, в котором погасили свет. Залпом допивает кофе и оставляет мой вопрос без ответа. Настаивать не стоит.
     Вдруг материализуется Кригсхаузер, якобы прибрать. Но у него явно что-то на уме. Он из простой работы делает целую процедуру.
     Я едва ли прикоснулся к кофе.
     — Ты это пьешь, Кригсхаузер? Хочешь допить? Давай. Садись.
     Я уверен, что он отпивает по чуть-чуть с каждой заварки. Настоящий кофе — слишком сильное искушение.
     — Спасибо, сэр. Да, сэр. С удовольствием.
     Я жду, не зная пока, как его разговорить. Как и прочие на борту этой летающей психиатрической клиники, он покрыт надежной броней.
     Он собирается наконец с духом.
     — У меня есть проблема, лейтенант.
     — Да?
     Кригсхаузер прикусывает нижнюю губу.
     — Сексуальная проблема, сэр.
     — Как?
     Трудно не верить заявлению, что он ни разу не мылся и ни разу не менял нижнего белья. Его личный вес состоит, должно быть, из одних дезодорантов и одеколонов. От него воняет.
     — Это мой пятый патруль на этом корабле.
     Я киваю. Мне это прекрасно известно.
     — Они не отстанут от меня. Я влип.
     Что делать с голубым? Ничего, наверное. Почти все мы извращенцы.
     — Тут вот еще один парень…. — Его прорывает. — Пытался заставить меня сделать это. Давил на меня. Не пропускал мои заявки. Поэтому-то я и не моюсь. Это не примета, как другие парни думают. Но он все равно припер меня к стенке.
     — Как?
     — Все из-за той девчонки, понимаете. В позапрошлом отпуске. Говорила, что ей восемнадцать. Так это неправда. И она сбежала из дома.
     Да? Я так и думал. Вселенная гноится несчастными. Слишком многие из них — дети.
     — Она пользовалась мной, чтобы досадить родителям.
     — Так-так.
     Такое случается. Слишком часто.
     — Я понял это в прошлый отпуск, когда попытался ее навестить. Ее родители — большие шишки в штабе. Жаждут крови. Девчонка меня обработала, а они подумали, что это я ее. Когда они узнали, в чем дело, было уже слишком поздно, чтобы делать аборт.
     — Ты уверен, что это ты?
     Когда речь идет о Ханаане, это очень разумный вопрос. Его лицо потемнело от злобы. Я сменил тему. Эта девчонка ему не безразлична.
     — И этот парень знает?
     — Да, сэр. И если я не соглашусь, он расскажет про меня.
     Сексуальное принуждение? Здесь? Невозможно поверить.
     — Почему ты мне об этом рассказываешь? А вдруг я — эйдо? А вдруг я напишу об этом в своей книге? А вдруг я сам расскажу? Разве офицеры не держатся друг друга?
     — Надо было хоть кому-то рассказать. А вы не доносчик.
     Хотел бы я быть в этом уверен так же, как он.
     Я не ведущий колонки полезных советов. При том, как я искорежил сам себе жизнь, своими советами я могу принести решительно больше вреда, чем пользы.
     — Он не блефует?
     — Нет, сэр. Он это уже проделал. С моим другом Лендтрупом.
     — А что, если ты просто скажешь ему, что навешаешь ему хорошенечко, если он не отвяжется?
     — Это будет блеф.
     Я киваю. Можно понять. Мы — военные люди, вокруг — война. Самая мысль о насилии друг над другом отвратительна. Поступок Ника-стро мог быть совершен лишь в стрессе. С детства людей учат сдерживать животную агрессию. Общество это хорошо умеет. Потом мы. берем этих мальчишек и делаем из них воинов. Любопытное свойство нашей ветви обезьяньей породы, эта противоречивость.
     — И даже если он поверит, все равно может заложить, верно?
     — Да, правда. А что будет, если он расскажет? Эти штабные родители, что они устроят?
     Штабные имеют возможность буквально угробить человека бюрократическими методами.
     — И знать не хочу, сэр. Я хочу сделать свои десять и отвалить, как только смогу. Может быть, уйти в учебную команду.
     Не многие из клаймерщиков надеются дожить до конца войны. Большинство догадываются, что выступают за проигрывающую команду. Все, чего им хочется, — это остаться в живых.
     Странная эта война. Конца ей не видать. И не уволиться, пока она не закончится, если тебя не испортят так сильно, что ты станешь пригодным лишь на собачий корм или на просиживание у окна госпиталя для инвалидов. Никакой веры в завтрашний день, вдохновляющей обычно молодых. Это война отчаяния.
     — Это то, что рискуешь потерять ты. А он?
     — А?
     — Есть и другая сторона. У него тоже есть слабые места.
     Я чувствую себя ослом, играющим человеческими жизнями. Но сам напросился. Я пошел на сделку с Мефистофелем. Нельзя быть разборчивым, влезая в чужие жизни. Я хочу знать и понимать окружающих меня здесь людей. Кок — один из них. Если не займешься его проблемой, не поймешь его. Он останется просто человеческим курьезом, набором непонятных причуд.
     — Я таких не знаю, сэр.
     — Давай начнем сначала. Как он узнал про девушку?
     — Не знаю, сэр.
     — Кому ты говорил?
     — Только Лендтрупу и Фоссбринку, сэр.
     — Лендтрупу? Ты о нем уже что-то говорил.
     — Курт Лендтруп. Он был с нами в прошлый патруль. Списанный кадр. Мы провели отпуск вместе.
     — Втроем?
     — Да, сэр. К чему вы ведете, сэр?
     — Ты говорил с Фоссом? Спрашивал его, говорил он кому-нибудь или нет?
     — Зачем, сэр?
     — Если ты рассказал только двоим, значит, один из них сказал кому-то еще. Я бы предположил, что Лендтруп. Ты говорил, что на него тоже оказывали давление. Тебе бы следовало это проверить.
     Он специально прикидывается дураком. Не хочет втягивать своих друзей в эту историю, не хочет потерять свое доверие к ним. Может быть, он считает, что, поговорив с Фоссбринком, он лишится лучшего друга. Весьма ранимый молодой человек.
     — Тебе необходимо заткнуть течь. Это дало бы какой-то рычаг. Поговори с Фоссом и приходи ко мне. Я пока подумаю.
     — Хорошо, сэр.
     Он недоволен. Он хочет чудес. Хочет, чтобы я нажал волшебную кнопку, и все наладилось само собой. Такая у нас, людей, омерзительная привычка — искать легкие выходы.
     — Спасибо за кофе, сэр.
     — Всегда пожалуйста.
     Было бы легче, если бы он назвал имя. Я бы прижал шакала к стене и пригрозил бы своей книгой. Сила прессы. А что? Но Кригсхаузер не расколется. Это я знаю и без вопросов. Ясно, что он боится.
     Тут может быть и другая сторона. Мы, люди, даже если очень стараемся, все равно слегка подтасовываем факты. Вполне возможно, что Кригсхаузер подтасовал их порядочно.
     Книга, о которой я говорил, это лишь пример. Я хочу быть объективным. Я имею намерение быть объективным. Конечно. Но насколько объективен я могу быть? Штаб я видел мало, а то, что видел, не впечатляет. Я слишком сильно отождествляюсь с фронтовиками. Меня сильно подмывает забыть, зачем они должны выдерживать этот ад….
     Я в приступе самоиронии хмыкнул. Да, я человек с возможностями. Одна из причин, по которой люди боятся раскрываться передо мной, — а вдруг я о них напишу? Так что я в конце концов — всего лишь своего рода эйдо.
     Случайная угроза может иметь удивительные результаты.
     Яневич говорит, будто придурок Танниан не устает трубить с тех пор, как я на клаймере. Он всей Конфедерации пообещал репортажи с борта, правдивую историю о повседневной жизни героев. Его ребята по связи с прессой дело знают. Половина населения будет ждать, затаив дыхание. О, ваше величество мегакон-марки, собирайтесь на мой счет….
     Как бы не пролетел Неустрашимый Фред. Он небось думает, что я буду выдерживать линию партии.
     А получится ли у меня честный репортаж? Вдруг не выйдет настоящая картина с ясным показом, почему от приказов командования бесятся со злости люди в окопах?
     
***
     
     Самой большой победой было не то, что адмирал согласился послать меня в патруль. Этот человек помешан на прессе. Главное — .мне удалось заставить хищников постарше гарантировать, что они в мои репортажи лезть не будут. Я их околпачил. Они думают, что я должен показать все язвы, иначе публика не поверит.
     Хотя, возможно, победа не столь велика. Возможно, они перехитрили меня. У Танниана легион врагов, и все кусачие. Многие из них на Луне-командной. Гарантии могут быть уловкой, чтобы дискредитировать популярного героя.
     Ничего, кроме язв, я не нашел. Зато столько, что некий чертик подговаривает меня снизить планку, чтобы быть уверенным, что я смогу пройти не только Танниана, но и камарилью адмиралов, жаждущих развеять его славу.
     После разговора с Кригехаузером я забираюсь в свою койку. Последние несколько дней были изнурительными.
     И тогда в сознании, заслонив повседневные дела, всплывает гибель клаймера Джонсон. Я проигрываю в уме весь инцидент, ищу, что еще можно было сделать. Мысли кончаются слезами.
     Я бросаю попытки достучаться в двери дремы и иду искать кота. Исповедника исповедует Неустрашимый. Он со мной ужасно терпелив.
     И по-прежнему неуловим, как эйдо.
     Несмотря на долгую и вынужденную тесноту патруля, мне становится одиноко. И на лицах вокруг я стал замечать следы тон же внутренней изоляции.
     Не я один вспоминаю сестер. Вытянутые физиономии с выражением «отстань от меня» повсюду. Сегодня на корабле тишина.
     У нашего и джонсоновского кораблей давние неофициальные отношения, роман, который стал уже металлической свадьбой, семейное взаимопонимание. Вдвоем охотились и отдыхали в течение дюжины патрулей и отпусков, и это началось задолго до прихода экипажей на борт. Для клаймеров такая традиция считается древней.
     Я обнаружил, что разговариваю с переборкой:
     — А как у клаймеров, пара выбирается на всю жизнь?
     Не будем ли мы теперь, как огромная бестолковая птица, гоняться за собственной смертью? Или корабль стал стареющим холостяком в румянах?
     Где-то на границе внимания я замечаю, что переборка поросла слоем фетроподобного меха, похожего на зелено-голубой молескин. Я касаюсь его пальцем. Остается след. Не придав этому значения, я отвлекаюсь.
     В инженерном отсеке я обнаруживаю угрюмого Вейреса, приглядывающего за двумя солдатами, которые моют распределительную коробку чем-то с запахом карболки.
     — Что случилось?
     — Траханная плесень.
     Я вспоминаю молескиновую стену.
     — А, — говорю я.
     В оружейном отсеке половина свободных от несения вахты трут и моют. Запах карболки забивает все. Здесь тот же мех повсюду, на всех крашеных поверхностях. С черно-зеленым оттенком. Похоже, что зеленая краска посветлее — любимая закуска плесени.
     — Как она сюда, черт побери, попадает? — спрашиваю я Холтснайдера. — Ее ведь, вроде, должны были вывести еще на Тервине.
     — Они сделали все, что могли, сэр. Но от всех спор невозможно избавиться. Они проникают с экипажем, пищей и оборудованием.
     Хорошо. Отвлекает. Чем чахнуть по мертвым Женщинам, можно изучать плесень.
     Это проклятие Старой Земли адаптировалось к условиям Ханаана и при перемене стало яростным, плодовитым зверем. Оставшись без присмотра, оно пожирает металл и наполняет атмосферу запахом и спорами. Будучи скорее неприятностью, чем реальной угрозой, она становится опасной, если добирается до важных печатных плат. В тепле и сырости клайминга она ширится, как пожар. Клаймерщики страстно ее ненавидят. Они наделяют ее непонятным мне символическим смыслом.
     — Кто выиграл пул? — спрашиваю я, входя в операционный отсек, до сих пор не обнаружив никаких следов Неустрашимого.
     Ко мне оборачиваются пустые лица. Здесь все тоже заняты плесенью и скорбью.
     Первым сообразил Ларами:
     — Баак, из оружейного отсека. Этот щуплый мудак.
     Роуз угрюмо кивает:
     — Он купил всего одну карточку. Просто чтобы от него отвязались. Ни хрена себе вышло?
     — Лучше попросите его, чтобы он научил вас своей системе, — предложил Яневич лениво. Сцена явно разыгрывается не в первый раз. — Тогда и вам хватит одной карточки.
     — Проклятый бесполезный электронный дебил! — Роуз пинает главный бортовой компьютер. — Ты меня на месячную зарплату нагрел, знаешь ты это? На хрен ты нужен, если не можешь посчитать даже….
     Ларами и Тродаал вяло над ним подсмеиваются. Подключаются остальные. Появляется какое-то воодушевление.
     Это отвлечение, игра для сброса пара. Ругаются вроде бы злобно, но без излишних страстей. Слишком устали, чтобы взбеситься как следует.
     Интерком Тродаала издает легкий звонок. Игра затухает. Работа прекращается. Все смотрят на радиста.
     Мы затаились в космосе около маяка с ин-стелом. Остальная часть нашей эскадрильи — в нескольких парсеках отсюда. Мы предполагаем, что нам прикажут догонять ее.
     Но у командования другое мнение. Только теперь Рыболов сообщает мне, что мы ждем специальных указаний.
     На звонок прибегает из своей каюты командир, обезьяна в металлических джунглях.
     — Шифровальную книгу! — кричит он.
     Никастро отцепляет висящий у него на цепочке на шее ключ. Открывает маленький ящичек. Он чисто символический. Не прочнее фольги. Отверткой открывается.
     Старший квартирмейстер извлекает книжку и пачку цветных пластиковых карточек с магнитными полосками.
     — Карта четыре, квартирмейстер, — говорит командир, глянув на узор на экране Тродаала. Поданную карту сует в щель. Тродаал листает книгу. Масляным карандашом он расшифровывает текст прямо на экране.
     Переводятся лишь первая и последняя части:"ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ КОМАНДИРА" и «ПОДТВЕРЖДЕНИЕ».
     Старик с ворчанием переписывает значки себе в записную книжку и забирается назад в свое укрытие. И вскоре по отсеку проносится гоохот:
     — Христа Бога душу гроба в железо мать!
     Бледные лица смотрят вверх.
     — Тродаал, вышлите подтверждение. Мистер Яневич, прикажите мистеру Вейресу установить связь с маяком.
     Он не успел закончить речь, а маяк уже сообщает данные о состоянии сектора. Наша охота, удачная атака и бегство оставили нас за бортом самой крупной клаймерной операции за всю войну.
     Конвой, сбор которого в системе Томпсона занял столько времени, уже в пути. Второй флот его поклевал, но упустил. В своей помпезной манере Танниан провозгласил, что ни одной из этих пустых посудин живой не выпустит. По нашей оценке, их от ста двенадцати до ста двадцати. На охоту отправились тридцать четыре клаймера. Все корабли трех эскадрилий. Кроме нас и Джонсон.
     — Бли-ин, — тихо произносит Никастро. — Чертовски здоровенное железное стадо.
     Его глаза широко распахнуты, в них ужас.
     — Спорить могу, что охранение быстро вырастет, — говорит Яневич.
     — Проклятие. Когда столько клаймеров, стоит сначала заняться охранением.
     — Мне это напоминает ловушку, — говорю я. — С приманкой, на которую Танниан не может не клюнуть.
     Сражение еще не началось. Пока что наши собратья выходят на боевые позиции.
     Сначала я подумал, что командир расстроен из-за того, что нам тоже приказали прыгать в этот котел. АН нет. Это было бы слишком просто. А полученные нами приказы, напротив, весьма эксцентричны.
     Старик дал объяснения за кофе, в офицерской кают-компании, в присутствии всех офицеров.
     — Джентльмены, мы избраны — из-за нашего непревзойденного послужного списка — для того, чтобы начать новую эру клаймерной войны.
     В его улыбке оттенок иронии. Он прихлопывает листок ладонью.
     — Ну, что вы на меня смотрите? Не я это придумал. Я только сообщаю вам, что здесь написано. Нам предложено воспользоваться преимуществами этой заварушки.
     Он дернул головой, будто куда-то указывая.
     Сообщение он по кругу не пустил — соблюдает гриф "Исключительно для…. ".
     — Судя по некоторым деталям, это планировалось заранее. Поэтому-то мы и гонялись за этим «Левиафаном». Предполагалось, что Джонсон пойдет с нами.
     — Бога ради, — бормочу я. — Что все это значит?
     Он улыбается все той же своей улыбкой.
     — Мы собираемся уничтожать наземные установки на Ратгебере. Именно в тот момент, когда они той команде нужнее всего.
     Задумчивая тишина. Некоторый особый стратегический смысл в этом есть. С поддержкой Ратгебера у киллеров будет хорошая охота, когда они найдут тридцать четыре клаймера в тесном секторе.
     — Разве мы не оттуда только что выбирались? — спросил я, скорее чтобы прервать тишину, а не потому что мне так уж хотелось это узнать.
     — Естественно. Мы были в паре дней пути. И до сих пор на том же расстоянии, у другого угла треугольника. — Он задумался. — Ратгебер. Он назван так в честь Юстаса Ратгебера, четырнадцатого президента Президиума Общего Блага. Ввел Старую Землю в состав Конфедерации. Единственная луна Лямбды Весты-Один, единственной планеты сверхъюпитерианского типа Лямбды Весты.
     Он слабо улыбается.
     — Просчитывал домашнее задание. Как бы там ни было, база начиналась как исследовательская станция. Флот вступил во владения, когда исследователям перестали давать гранты. Та фирма захватила его при первом наступлении.
     — Но что…. — отвечает эхом кают-компания и затихает, как двигатель, заглохший, не успев завестись. Командир не обращает на нас внимания.
     — Мы перейдем в гипер, как только окажемся вне зоны обнаружения. Ее границы и прочие необходимые разведданные будут приняты на борт на маяке. У них есть принтер. Потом мы начинаем клайминг и идем в атаку. Выходим из клайминга, все разносим и драпаем во все лопатки.
     — Что за идиотский план? — спрашивает Пиньяц. — Ратгебер? Израсходуем ракеты, так нечем будет отстреливаться по дороге назад. Черт возьми, там же у них в порту пятьдесят охотников.
     — Шестьдесят четыре.
     — Так как же мы, черт побери, сможем уйти?
     Ни одного вопроса, как туда добраться или как разбомбить базу. Это не сливу сорвать. Я там был. Дело трудное.
     — Может быть, командование это не волнует, — говорит Яневич.
     — Там не будет никого, кроме персонала базы, — возражает командир. — Все уйдут на операцию с конвоем. Танниан не глуп. Он просчитал, что это ловушка. Мы дадим им то, что они хотят, зато потом сметем Ратгебер, и верх наш. Черт возьми, все всегда говорят, что, если бы не Ратгебер, война была бы проще охоты на кролика.
     В этом есть смысл. Стратегический, вроде того как шахматист жертвует пешку, чтобы съесть слона. Потеря Ратгебера будет серьезным уроном для той команды, каким была бы для нас потеря Ханаана.
     Старик продолжает:
     — Я думаю, адмирал рассчитывает, что мы отманим охранение от конвоя.
     — Комариными укусами, — бормочет Бредли.
     Он, как и я, оперся о переборку.
     — Грозить отсюда, грозить оттуда, вынудить их изменить планы….
     — Прямо по учебнику.
     Он пожимает плечами.
     Старик говорит:
     — Нашей целью будет наземная и орбитальная оборона. Разведка должна сообщить нам все, что нужно, но насколько точны будут данные? Эти придурки не могут подсчитать, каким местом их задница присоединяется к спине. Кто-нибудь из вас был в Ратгебере?
     Я неохотно поднимаю палец:
     — Я. Два дня проездом шесть лет назад. Много не расскажу.
     — Что-нибудь можешь сказать об оборонительных сооружениях? Ты был артиллеристом.
     — Они их усилили.
     — Ты видел их? Какое у них время реакции? У них системы обнаружения и управления огнем должны быть состыкованы.
     — Откуда я знаю?
     — На какое временное окно ракетной атаки можно рассчитывать? Есть ли шанс сделать все за один раз? Или нам придется прыгать туда-сюда?
     — Я там все больше пил. Все, что я видел, выглядело стандартно. Человеческий фактор, время принятия решения. На первый заход имеем семь секунд. На следующие — ровно столько, сколько им надо на прицеливание.
     — Крайне непрофессионально. Ты обязан был предвидеть. Разве не этому нас учили? Ладно, не бери в голову. Я тебя прощаю.
     Я уставился на командира. Зачем он принял задание, которое ему не нравится? У него было право отказаться.
     Такого никто не предложил.
     Психованные стратегические планы штаба они матерят, но неизменно выполняют.
     — Мистер Уэстхауз, программируйте полет. Переходим в гипер, как только получим данные.
     Он складывает пальцы домиком перед лицом.
     — До завтра, джентльмены. Поразмыслите. Я хочу прилететь и смотаться прежде, чем взорвется этот конвой. Наши друзья рассчитывают на нас.
     Я мрачно улыбаюсь. Он и впрямь надеется, что в результате мы получим продленный отпуск.
     Думает ли он о Мери? Давно уже он не говорил о ней.
     Интересно, что она стала делать, когда мы улетели? Сейчас, должно быть, уже думает, что мы погибли. Наша эскадрилья запаздывает. В штабе знают, что мы живы, но гражданским никто ни о чем не сообщает.
     Вейрес все еще ерзает. И решает поделиться с нами следующей мыслью:
     — Мы уже долго летаем, командир. У нас заканчивается водород и АВ.
     — Мистер Уэстхауз, посмотрите, нет ли у нас по пути маяка с водой.
     Мы не так уж долго уходили от погони, но каждодневный клайминг постепенно исчерпывал запасы АВ. Обычный водород — меньшая проблема. На некоторых маяках есть баки с водой ради дозаправки во время патруля.
     Менталитет инженера проявился. Когда запасы топлива падают ниже определенного уровня, у инженеров начинаются припадки. Специфическое заболевание этой породы людей. Им необходим жирный запас. На бомбардах они начинали беситься, когда запасы истощались на десять процентов. При двадцати процентах они никому не давали спать, скребясь когтями в дверь командира.
     Им нужен запас «на случай непредвиденных обстоятельств».
     Вейрес спокойнее других инженеров.
     — Когда мы стряхнем погоню, много АВ нам не понадобится, — размышляет командир. — Будем сжигать то, что и так пойдет на дорогу домой. Запасы воды можем пополнить в любой момент.
     Клаймер наиболее уязвим перед заправкой АВ и после полной выработки АВ. В эти моменты ему нужно, чтобы старшие братья и сестры за ним присмотрели. Он становится самым заурядным военным кораблем. Тщедушным,, хрупким, плохо вооруженным, медленным и легкоподстреливаемым боевым судном.
     Именно вследствие этой уязвимости к точке заправки его ведет корабль-носитель.
     Клаймеры — партизаны, а не фронтовики. В открытом космосе это — пушечное мясо.
     Уверенность командира лейтенанта Вейреса не успокоила.
     Такие вещи инженеров не успокаивают никогда. Жирный слой пессимизма — требование профессии.
     — Вопросы есть?
     Есть. Только что толку их задавать?
     
***
     
     Командир разрешает нам перебраться на борт маяка. Я преодолеваю люк, просто чтобы взглянуть, как там живут люди.
     Твою мать! Свежие лица! Чистые лица! Откормленные, улыбающиеся, приветствуют героев Вселенной. Блестящие, румяные, как дети. А женщин, черт побери, нет.
     Мы похожи на пленников средневековой темницы, только что выпущенных на свободу. Желтая кожа, изможденные, чумазые, нечесаные волосы, дикие глаза, нерешительные, скованные.
     Черт возьми! Это действительно другие люди….
     Мы смотрим на экипаж маяка, и я тут же начинаю чувствовать, как наше настроение овевает свежий ветер. Холодный шторм, прогоняющий ядовитый смог. Люди улыбаются, жмут друг другу руки, хлопают друг друга по спинам.
     Здесь есть душ! Ходят слухи, что здесь есть душ! Эти ребята, надо думать, живут, как магараджи. Старый я хитрюга — притворился опытным космическим волком и заставил одного из парней показать мне дорогу. Я первый. Горячие иглы грызут и кусают покрытую коркой кожу. Я мычу мотивчики, лишенные мелодий, блаженствуя в тепле, наслаждаясь массирующим эффектом.
     — Побыстрее, черт возьми! Сэр.
     Не свинья ли я? Там же очередь.
     — Минуточку.
     Усмехаясь, я напеваю «Уходящий корабль». Несколько человек гоозятся сделать так, что я буду помнить этот душ до самого конца своей очень короткой жизни.
     И раковины у них есть. Несколько. У раковин очереди желающих побриться. Я, пожалуй, не буду. Я привык. Борода делает образ космического волка законченным.
     Тархан Цнтойнс, ракетчик, начинает прыгать вокруг, передразнивая джигу моряков старых времен, а его соседи по отсеку кричат и гикают и создают руками инструментальный аккомпанемент.
     Неплохо. Совсем неплохо.
     Маяк — бывший грузовой корабль со звездных линий. Большой корабль-носитель. Теперь в нем используются только помещения для экипажа. Экипаж из девяти человек торчит здесь уже четыре месяца. Они тоже соскучились по новым физиономиям. Их длительное дежурство одиноко, хотя никогда не бывает столь мучительно, как наше. Их тахионщик говорит, что служит на маяках с самого начала. За все это время он поймал лишь два контакта.
     Смена у них затянулась. Как правило, три месяца — это предел. Переоборудованный комфортабельный лайнер, совершая регулярные маршруты, меняет экипаж каждые три месяца. Но на этот раз что-то случилось. Командование отозвало лайнер.
     У них информационный голод. Что происходит? Что там те еще захватили? Вот недоделанные. Постоянная связь со штабом и постоянное невежество. Я сказал им, что ничегошеньки не знаю.
     Великие люди. Они устроили для нас пир. Еда для королевского стола. Командование не обходит их деликатесами.
     Общая палуба невелика. Мы пожираем угощения по очереди, растягивая удовольствие, а следующие за нами честят нас за то, что портим воздух.
     Последний раз иду к унитазу. Разве плохо? Без всякого ожидания. Бросаю еще один взгляд на свою бороду. Настоящий космический пират. Типа Эрика Рыжего. Я подрезал ее до определенного места под подбородком. Вот так. Так я похож на бледного дьявола. Девчонкам это понравится.
     — Внимание! Экипажу клаймера вернуться на свой корабль. Экипаж клаймера просят вернуться на свой корабль.
     Праздник подошел к концу.
     — Поднимайтесь, сержант Никастро, — бормочу я.
     По дороге я задержался у офиса маяка, похожего на овощной склад, взял полстопки чистой бумаги. Надоело делать записи на клочках.
     
***
     
     Штабная разведка предоставила нам изумительно подробную информацию. Танниан давно задумывал этот налет. У него чуть-чуть побольше ума, чем признают за ним недоброжелатели.
     Данные об орбите Ратгебера уточнены до микросекунды и до миллиметра, намного точнее, чем нам нужно или можно использовать. С такими данными мы могли бы сесть на планету, находясь в ноль-состоянии.
     Разведка схемы обороны выглядит не хуже. Плоские и голографические схемы, которые мы можем пустить в дисплей, во всех деталях изображают активные и пассивные системы, раскрывают их огневые рубежи и дальность поражения.
     Схемы параллельного управления огнем будто бы получены из Центра боевой информации в Ратгебере. Подробно и рельефно отмечены все изменения, сделанные противником в построенных флотом конструкциях.
     — Там точно есть наш человек! — ликует Пиньяц. Радуется информации.
     — Эти суки там небось вооружились до зубов, — цедит сквозь зубы Яневич. — И замаскировали так, чтобы идиоты вроде нас полезли в капкан, растянув циферблаты до ушей.
     — Вряд ли, — говорю я. — Танниан только с виду плюет на людей. Он будет швыряться жизнями, как покерными фишками. Но я не видел, чтобы он швырялся зря.
     — На этот раз я с тобой согласен, — говорит Пиньяц. — Все это было отлично подготовлено. И припрятано до нужных времен.
     Яневич не покидает поля боя.
     — Да? Интересно, что скажет большой мозг о наших шансах оттуда выбраться.
     — Что мне непонятно, так это насколько нужен этот налет. И почему посылают клай-мер, — говорю я.
     Яневич угоюмо отвечает:
     — Хотят набрать очков для пропаганды внутри флота. Это работа для тяжелых кораблей.
     — Регулярным частям не пройти орбитальной обороны, — возражает Пиньяц. — А может быть, мы не все знаем. Могут быть и другие причины.
     Командир говорит:
     — Может, до них дошло, что это — классический способ избавляться от ненужных вещей.
     Он засовывает руку под истрепанную непрерывным ношением рубашку, на мгновение останавливается, смотрит на меня прищуренным глазом. Что-то мелькнуло у него на лице.
     — Мой друг подсунул это вместе с докладом разведки.
     Он вытаскивает лист бумаги.
     Яневич его выхватывает.
     — Так его распротак!
     Он передает листок Пиньяцу. Ито читает, смотрит на меня как-то странно, передает дальше. В конце концов дело доходит до меня.
     Типичный пресс-релиз главного управления с описанием битвы с линкором. О том, что уничтоженное нами судно уже было подбито раньше, не упоминается. Не упоминается и смерть джон-соновского клаймера. Явной ложью являются лишь патриотические высказывания, приписываемые моим спутникам….
     И мне. Фактически вся эта гадость выдается за мое письмо с фронта!
     — Я этому пидору глаз натяну на!… — Бутылка сока из моей руки с силой отскакивает от переборки. — Как он мог мне такое подложить!
     — Хороший бросок, — замечает Яневич. — Ровный. Запястье не зажато.
     Согласно этому релизу я отправил репортаж примерно такого рода: «Плечом к плечу…. Безразличные к свистящей вокруг смерти…. Объединенные неколебимой волей вершить возмездие над разрушителями Броуэна и грабителями Сьерры….»
     — Вот гадюка! Единственное, что тут правда, это: «Плечом к плечу». Точнее сказать, задницей к локтю. «Свистящей»? Это в вакууме-то? А где этот Броуэн? Первый раз слышу. А Сьерра — вообще мелочь, мы пальцем не шевельнули, чтобы ее сохранить.
     Яневич с мерзкой улыбочкой вторит:
     — «Вершители правосудия»….
     Пиньяц хихикает:
     — «Вдохновленные воспоминаниями о рабстве у кровососов…. Каждый здесь — герой….» Эй! Да ты офигенный писатель.
     — Это да. Когда рак свистит на горе.
     — Скажешь, что ли, я не герой? Я на тебя в суд подам, клеветник. Я докажу. Здесь ясно сказано. Если адмирал сказал, значит, так оно и есть.
     Я больше не могу. Я передаю листок Бредли.
     — Вот, Чарли. Больше будет туалетной бумаги.
     Вот сука, Танниан. А я только-только начал оправдывать его. Навалял бумагу под моим именем.
     Это удар под дых. Я вовсе не против того, чтобы мое имя распространялось по всей Конфедерации. Лучше будет расходиться книга, когда я ее выпущу. Но хотелось бы, чтобы при этом пользовались моими собственными словами.
     Я сам себе подложу свинью, адмирал. Не надо мне помогать.
     Возможно, судьба Джонсон и молчание об этом командования сделали меня слишком чувствительным. Не знаю. Но эти мерзкие репортажи должны прекратиться.
     Кажется, настало время претворить в жизнь проект, который я вынашиваю уже месяц. Отныне я буду делать копии своих записок и попрошу кого-нибудь вывозить их контрабандой. Там видно будет. Кого-нибудь, кто вынесет их с корабля. Кого-нибудь, кто провезет их на Ханаан. Может быть, мой приятель курьер доставит их на Луну-командную….
     Но сначала надо пережить налет на Ратгебер.
     Пока же, судя по этому пресс-релизу, обещания, что мне позволят писать, что хочу, стоят не больше, чем бумага, на которой они написаны.
     Подонки. Я вам устрою.
     — Не ссы кипятком, — фыркает Вейрес. — В ответ на твои претензии они сделают удивленные глаза и скажут, что, если бы ты писал репортаж, ты бы это и написал.
     Возможно, он прав.
     Командир добавляет:
     — Ничего бы не вышло. Они, наверное, печатают статьи под твоей подписью с самого нашего отлета. То, что ты здесь, — это им такой подарок, что просто ipex не устроить из этого цирк.
     — Вполне возможно, что у них есть и актер для репортажей в прямом эфире, — говорит Яневич.
     — Я им сделаю репортажи. Я им такое напишу, у них задницы разорвутся, у шарлатанов.
     Да, я взбесился, хотя винить должен только себя. Надо было предвидеть. Достаточно было признаков. Из-за этих мерзких лживых репортажей меня и воспринимают прежде всего как проныру.
     — Ну, ну, — говорит командир. Он улыбается по-настоящему, как в старые времена. — Ты только подумай, какой материал даст тебе налет на Ратгебер!
     — Не могу ждать.
     — Об этом они, может, вообще не упомянут, — говорит Яневич. — Они же не признали потерю этой базы.
     — Такая мелочь, как логика, их не остановит. — Старик поворачивается ко мне. — Удивительнее всего, что Танниан сам верит собственной чуши. В личных беседах он о том же талдычит. Он живет в каком-то другом мире. А я хочу, чтобы мы остались в живых. Что бы ни случилось. Я хочу, чтобы ты рассказал людям правду.
     — Это было бы здорово. — Ярость понемно-гу проходит. — Трудность в том, что людям слишком долго вешали на уши лапшу и правде им будет трудно поверить.
     Пиньяц, Вейрес и Бредли нервничают. У Уэстхауза скучающий вид. Им до фонаря, чему верит и чему не верит публика. Единственное, что их интересует, — удастся ли им достаточно прожить, чтобы добраться до дома.
     А Яневичу и командиру это важно? Может быть, это игра в шомпол и мясо, а я — в роли поросенка?
     — Я разложил данные по пакетам, — говорит командир. После этой реплики появляется сержант Никастро с папками в руках.
     — Возьмите каждый свою. Как только мы закончим приближение в гипере, я отдам команду перейти в режим отдыха. Потом будет собрание. Готовьте вопросы.
     Режим отдыха? Похоже на ошибку. Слишком много людей получат слишком много времени для размышлений.
     
***
     
     У одного человека так и вышло — у меня. Я вышел в офицерскую кают-компанию почти в панике.
     Как будто я только что сделал еще шаг по дороге к смерти. Я бросил делать дубликаты записей почти сразу, как начал. Чего стараться?
     — Мистер Яневич?
     — Операционный отсек к походу и бою готов, командир.
     — Мистер Уэстхауз?
     — То же самое, командир. Программа проникновения готова.
     Это хорошо. Он много раз ее перепроверил, стараясь снизить вероятность ошибки. Здорово работает этот Уэстхауз. Чувствую ли я себя увереннее от этого? Ни фига. Что-нибудь да будет не так, как надо. Закон Мерфи.
     Сержант Никастро согласен. И не считает нужным об этом молчать, пока командир не делает ему замечание.
     — Мистер Пиньяц?
     — Готовы, командир, хотя с гамма-лазера идут сигналы о незначительных напряжениях. Они получат четыре ракеты, полный заряд аккумуляторов и то, что ваш друг сможет запустить из своего пугача.
     Меня поставили оператором магнитной пушки. Командир собирается ударить по ним всей огневой мощью. Ракеты будут нацелены на портовые сооружения Ратгебера. Лучевое оружие ударит по устройствам обнаружения и связи. Оставшаяся часть базы за мной.
     Первой целью я выбрал башню станции гидролиза. На следующих заходах буду стрелять по солнечным батареям.
     Командир рассчитывает на три ракетные атаки. Каждая должна быть столь быстрой, что в нас не успеют прицелиться.
     К чему эта возня с пушкой? Даже от безупречной стрельбы толку все равно немного. У той фирмы должны быть какие-нибудь аварийные устройства для получения водорода из воды. Солнечные батареи — это только аварийный резерв термоядерной силовой установки.
     — Мистер Бредли?
     — Эксплуатационный отсек готов, командир.
     Он спокоен. Не понимает, куда мы лезем.
     — Мистер Вейрес?
     — Командир, у меня жуткая нехватка топлива. Если нам надо будет….
     И сникает под взглядом василиска.
     — Инженерный готов, командир.
     Нет ли у командира некоего особого интереса в этом задании? Похоже на то, что он готов принести в жертву корабль вместе с экипажем, лишь бы доказать некомпетентность Танниана.
     Но единственный настоящий минус плана в том, что такого рода задание нетрадиционно для клаймера. Наличие прецедента на флоте — важная вещь. Может быть, даже слишком.
     — Ты готов? — спрашивает меня командир.
     — Конечно, нет, — отвечаю я с кривой улыбкой. — Высади меня на углу.
     Он хмурится. Не время дурачиться.
     — Я повторяю еще раз. Опускаемся до пятидесяти метров в ноль-состоянии над Центральной базой. Четыре секунды в норме. Запуск ракет с интервалом в одну секунду. Поворот камер. Лучевое оружие в режиме непрерывного огня. Пушка тоже. Потом двенадцать минут клайминга. Это потребует быстрого расчета цели.
     Позиционные маневры в ноль-состоянии будут соответствовать движению по орбите, — продолжает он. — Снова выходим в норму в той же точке. Две секунды. Запускаем четыре ракеты с интервалом в полсекунды. Лучевое оружие и пушка.
     Далее тридцать минут в ноль-состоянии для полного расчета и выбора окончательных целей. Выберем позицию для атаки, подходящую для нейтрализации самых важных из оставшихся установок. На заключительный прыжок — две секунды. Снова полусекундные интервалы. Потом клайминг и расчет.
     Если компьютер порекомендует продолжать атаку лучевым оружием, продолжим. Если нет — уходим. По моим расчетам, максимальная продолжительность атаки будет равна двум часам…. Если мы намерены удрать от истребителей.
     Джентльмены, реальная атака ничем не отличается от учений. Я не вижу, как они могут нас остановить. Вот удрать будет проблематичнее. Вопросы есть?
     О шансах, как обычно, никто не спрашивает. Иногда лучше не знать.
     — Прекрасно. Всем заняться работой по расписанию. Через полчаса начинаем.
     Я собираюсь уходить, но он удерживает меня за руку.
     — Ничего не упусти на этот раз. Если нам повезет и мы прорвемся…. Я хочу, чтобы было записано все.
     — Если? Это же учения, ты забьл?
     — Легких учений не бывает. Закон Мерфи действует по принципу обратного квадрата.
     Улыбается.
     — Из-за приборной доски своей пушки мне ничего видно не будет.
     — Кармон поставил для тебя микрофоны в инженерном и операционном отсеках. И вот пара наушников. Ты все услышишь. Потом можешь заполнять пробелы со слов людей.
     — Как прикажешь.
     Покорившись, я беру тетрадь и магнитофон и встаю в очередь у «адмиральской каюты». Здесь толпа. Обычные подколки насчет номеров, продажи билетиков и использования чужого кармана.
     После этого у меня еще остается время навестить Кригсхаузера, которому, похоже, необходима моральная поддержка, а также Неустрашимого. Вся эта суматоха кота раздражает. Он понимает, что это значит. От клайминга он не в восторге. Мне даже удается несколько секунд потратить на Рыболова.
     — Я не силен в молитвах. Скажешь одну за меня?
     — Способности здесь роли не играют, сэр. Господь слышит всякого. Просто признайте Христа своим спасителем….
     Его обрывает сигнал тревоги.
     Сиденье у моей пушки кажется тверже обычного. Я раскладываю свои блокноты с ручками и принимаюсь писать. Руки слишком сильно трясутся. Я сосредоточенно вставляю наушники Кармона себе в уши. Тревога перехода в гипер раздается, когда я еще не успеваю закончить. Вот Холтснайдер смотрит на меня и нервно улыбается. Я машу рукой — чистая бравада.
     Оповещение клайминга.
     Началось. Мы поехали. Холодно. Очень холодно. Мои поры свернулись в маленькие тугие узлы. Меня трясет. Температура, конечно, понизилась, но не настолько же!.
     Начинается, как и всегда, с ожидания. Медленно текут секунды. На втором часу Уэстхауз выходит из клайминга достаточно надолго, чтобы убедиться: корректировать подход не нужно.
     Солнце Ратгебера — самая яркая звезда.
     Остается думать, больше заняться нечем.
     Насколько плотная у них система наблюдения? Видели они наш выход из клайминга?
     
***
     
     Просто сидим и ждем, когда стены на нас повалятся. Последнее плечо подхода. Моя пушка нацелена заранее. Я четыре раза все перепроверил, просто чтобы себя занять.
     Нигде ничего не происходит. Наушники не нужны. Если бы не случайные жеваные фразы старпома или командира, операционный отсек легко сошел бы за могилу. Из инженерного отсека не слыхать ничего, кроме редких замечаний Вейреса Дикерайду. Все стоны о топливе. Их я фильтрую автоматически.
     В оружейном то же самое, хотя там было чуть повеселее, когда первую ракету снаряжали, тестировали и программировали ее запуск. Тест был выполнен дважды, а программа перепроверена.
     Просто учения. Так обещал командир.
     Так чего ж мы все перепуганы до смерти?
     — Пять минут.
     Отсчет времени ведет Никастро. Человеческого в его голосе не больше, чем в говорящем компьютере.
     Мы уже должны быть близко. В нескольких километрах от точки появления. Прикидываемся мышкой у стен Вселенной, ищем подходящую норку, куда намереваемся шмыгнуть. Мышкой, вооруженной до острых маленьких зубов.
     В голове не укладывается, как это так может быть, что та фирма ничего не будет знать, пока мы не начнем стрелять. Все мои инстинкты говорят, что они ждут нас с мегатоннами смерти в каждой руке.
     Боже мой, до чего же хреново ждать вот так! Пугающие мысли типа «а что, если….» гоняются друг за дружкой у меня в голове, как стая котят, играющих в пятнашки. У меня взмокли и похолодели ладони. Стараюсь двигаться медленно и осторожно, не дай бог сделать неуклюжее движение. Не хочу, чтобы заметили, как я дрожу.
     Они не выглядят напуганными. Профессионалы за работой. Но внутри они скорее всего чувствуют то же самое, что и я. Что поделаешь?… Мы — великие притворщики. Мы — воины.
     Блин. Уже почти пора. Господи, вытащи меня отсюда, и тогда я….
     Тогда я — что?
     
Глава 8
Ратгебер
     
     Пять. Четыре. Три. Два. Один. Экран наводки орудия передо мной оживает. Башня намертво застывает по центру в кольцах прицела. Солнце заливает типичный лунный пейзаж, весь в контрасте черного и белого и в резких тенях на костях мира, умершего молодым.
     — Пошел первый! — поет Пиньяц. — Пошел второй!
     Выхлопы ракет оставляют на экране царапины. Я жму на спуск.
     Взрыв изумрудного ада, дрожащий на монохроматическом фоне, срезает угол экрана. В нем бушует непрерывный разряд, превращая в пар скалы и открывшуюся за ними силовую установку. В инженерном переговариваются. Им надо восполнить уйму энергии, выкачанной из аккумуляторных батарей.
     — Господи! — доносится из операционного отсека в ту же секунду. — Прямо над нами, сука!
     — Что?
     — Пошел третий! — распевает Пиньяц. — Пошел четвертый! Клериш, что там у вас стряслось?
     Швейная машинка успевает пробить строчку черных дырочек на башне, прежде чем мой экран белеет от взрыва первой ракеты. Он пуст.
     Четыре секунды. А кажется, что намного дольше. Все происходит так медленно….
     — Двенадцать минут, — завывает Никастро. — Начать расчет и выбор целей!
     Сейчас мы в безопасности. Снаружи лунные скалы кипят и сплавляются в рукотворный обсидиан.
     Командир говорит:
     — Мистер Пиньяц, перепрограммируйте одну ракету на преследование воздушной цели. Берберян предоставит вам данные. Истребитель на восемь часов.
     У Пиньяца свои проблемы:
     — Командир, у нас заело подъемник третьей ракеты. Похоже, что подающая тележка откатилась назад и ударилась о среднюю тележку. Предполагаю, что первая куколка лягнула назад и выбила среднюю с направляющих. Седьмая ракета у стены подающего колодца. На схемах программирования и управления сработала блокировка.
     — Можете расчистить?
     — Туда не доберешься. Придется высылать людей наружу. Какую цель прикажете отменить?
     — Забудь про истребитель. Рискнем.
     Я бью кулаком по приборной доске. Если мы останемся в живых после еще двух заходов, у нас будут еще две ракеты.
     На экране появились данные о цели. Я вздыхаю. Дела идут чуть лучше. Судя по индикаторам, мы уничтожили центр связи Ратгебера. Они не смогут позвать на помощь. И тот истребитель, возможно, уже раненый, остается единственным кораблем противника в районе боевых действий.
     
***
     
     У меня одна мысль — вернуться домой. Домой? Ханаан — не мой дом. Моя личная Вселенная сжалась до размеров пекла клаймера и земли обетованной — Ханаана. Ханаан. Названия-то какие! Тот, кто выдумывал их, — провидец. Странно. Я всегда считал себя здравомыслящим человеком. Как я сотворил себе почти бога из обыкновенной базовой планеты?
     Может, это случается на клаймерах со всеми?
     Наверное, да. Мои спутники редко говорят о каких-либо других мирах. И Ханаан они вспоминают нечасто, и то лишь в связи с Новым Иерусалимом. Изумительны выверты человеческого мозга.
     Я понял, почему они бесятся на планете. То, что творилось в «Беременном драконе», не надо понимать как «ибо завтра мы умрем». Люди доказывают, что они живы, что они остались в живых после встречи с неимоверно враждебной средой.
     Вот так. Я построил модели поведения, но их придется корректировать. Придется смотреть, в какую и как укладывается каждый из них. А командир? Не тот ли он человек, которому все доказательства не кажутся достаточно убедительными? Не узник ли он солипсической Вселенной?
     — Шестьдесят секунд, — говорит добрый сержант. Господи, как же быстро пролетели двенадцать минут. Я еще не готов к очередному погружению в hexenkessel6.
     Тревога! Я бросаюсь к работе, разметав записки.
     — Пошел пятый!
     Я тут же начинаю стрелять. Смысла в этом я не вижу, но любое действие помогает сдержать страх. На какой-то осколок времени движение пальца заменяет работу всего тела и мозга.
     — Пошел восьмой!
     Сигнал начала клайминга.
     — Тридцать минут. Продолжать расчет и выбор целей.
     — Волшебные числа, — бормочу я.
     Семь и одиннадцать — номера ракет, которые не удается запустить.
     — А?
     Мой сосед озадаченно смотрит на меня и трясет головой. Весь экипаж думает, что у меня от пребывания в тылу мозги прокисли.
     От наушников никакого толку. Инженерный отсек — кладбище привидений, читающих молитвы аннигиляции и термоядерной реакции. В операционном отсеке Яневич сообщает, что истребитель уцелел в первом заходе и намеревается удирать. Молчание командира означает, что это для него не ново.
     Никастро бесцветным голосом отсчитывает время.
     Напряжение растет быстрее температуры. Третий заход решает все.
     Я развлекаюсь, отщипывая вкусные кусочки от данных по цели. Семь термоядерных боеголовок могут вызвать черт знает какие разрушения.
     Расплавленные скалы и металл. Люди, мгновенно вплавленные в линзы черного стекла. Через миллиарды дней, возможно, какой-нибудь жуткий потомок существа, сейчас бессмысленно барахтающегося в болоте, будет смотреть на этот лунный прыщ и гадать, какого черта это значит.
     Я и сам гадаю. Где тут смысл?
     Ну, в данном случае мы можем честно заявить, что они первые начали.
     А сейчас, когда по пятам следует смерть, единственный важный вопрос: «Как нам выжить?» Прочее — пивная пена.
     Вселенная здесь, в тени Ратгебера, очень узка. Это длинный одинокий коридор, в котором даже близким друзьям трудно разойтись.
     И снова корабль задыхается в объятиях жестокосердной хозяйки клаймерной войны — Ожидания. Ждем месяцами. В чем же разрядка? Восемь секунд атаки. Крошки мяса в огромном жирном сандвиче времени.
     Это практически невозможно переварить.
     Моя задница сводит меня с ума. Трудно подсчитать, сколько раз мне приходилось сидеть дольше, но тогда у меня была возможность двигаться. Желание встать становится навязчивой идеей. Пошевелиться. Что-то сделать. Хоть что-нибудь….
     Никастро считает все громче и громче. Агония в заднице проходит. Смерть больнее. У меня появилась внезапная и абсолютная уверенность, что я смертей.
     Орудия орбитальных станций смотрят наружу. Тот истребитель успел приготовиться. Он заляжет на нашем пути, большой железный партизан, готовый выскочить из засады.
     Если только мы по безумному везению не разбили ему инстелные волноводы, он зовет свою стаю. И те с гиканьем летят мстить за базу. Мы оттянем противника от наших эскадрилий, атакующих конвой. Таким успехом я бы должен быть доволен. Но не очень радостно отдать жизнь за евангелие от Танниана.
     На подлет сюда у истребителей уйдут часы. Ратгебер им уже не спасти. Но я точно знаю, что наш след они возьмут. Судя по всей моей жизни, иначе никак быть не может.
     Старею, должно быть. Говорят, что пессимизм — заболевание стариков.
     Поехали!
     Летят ракеты. Пылают залпы лучевых орудий. Моя пушечка сыплет семена. Зрелище небогатое. Все те же выбеленные кости сожженной планетки, изъязвленной кратерами. Силуэты перепуганных существ в скафандрах. Они навсегда останутся в моей памяти, застывшие в последнем бесполезном шаге в укрытие.
     Возвращаемся в призрачный мир, и тут же удар. Сотрясается весь корабль.
     — Командир!
     Это говорит Вейрес. Тихим металлическим голосом.
     — Луч низкой интенсивности задел верхний тор, платы двадцать четыре и двадцать пять. Незначительные повреждения.
     — Очень хорошо. Следите за ними.
     Куда как лучше. Давайте не влипать в неприятности, которых можно избежать за счет внимания к подробностям.
     Я ставлю управление пушкой на предохранитель и высказываю в адрес нашего блестящего адмирала отнюдь не благословения. В эту кашу мы влипли из-за его психованной игры. Быть пешкой в галактических шахматах — я не это имел в виду, когда просил назначения. Мало что я за это получил, кроме болячек и сомнений.
     — Отбой боевой тревоги, — говорит командир. — Час, джентльмены.
     Я переглядываюсь с Пиньяцем. Непредвиденное нарушение процедуры. Когда корабль в клайминге, все находятся на боевых постах.
     Никто не возражает. Всем необходимо подвигаться, прервать напряжение какой-нибудь деятельностью.
     Работа все равно продолжается. Я единственный, кто может уйти с поста. Как только открывают люки, я ныряю в операционный отсек.
     Рыболов не покинул своего места, хотя во время клайминга он и его аппаратура не нужны. Яневич, более чем обычно напоминающий бабочку, порхает по отсеку. Уэстхауз с командиром влипли в астрогационные консоли. Они уже пытаются предугадать, откуда ждать гончих.
     Роуз, Тродаал и Ларами играют в «Когда я вернусь на Ханаан» на троих. Как будто у нас на борту больше нет ракет. Они ставят на то, что подъемник не починить. Идет обмен информацией — имена, адреса и особые таланты дамочек, причем время от времени поминаются номера кораблей, люди с которых уже успели воспользоваться услугами этих особ.
     Сержант Никастро стоит на самом проходе, изображая статую. Я сумел заметить лишь одно его движение — когда он перебросил тумблер и объявил: «Сорок пять минут».
     Мне отчаянно хочется выпотрошить Старика. Мы будем выходить в норму и разбираться с подъемником прямо сейчас? Собирается ли он драпать как можно дальше и быстрее? Оба варианта имеют, на мой взгляд, свои плюсы.
     Но у командира нет для меня времени.
     Время сменило мундир и служит теперь той стороне. Чуть ли не знаменосцем. Что бы Старик ни решил, а решать надо быстро. Гончие несутся к Ратгеберу, брызгая слюной.
     Для меня нет времени ни у кого. Кто не на вахте, скребет плесень. Растворяются в ритуале. Попробую ткнуться в эксплуатационный отсек или к инженерам.
     То же самое. Уловка командира не сработала. После короткой разрядки люди снова напряглись, ушли в себя. Даже Дикерайд молчит, как рыба.
     Возвратившись к своей койке, я замечаю свисающий оттуда хвост.
     — Так, ну и где ты шлялся, жирный?
     Неустрашимый приоткрывает глаз и, зевнув, тихонько мяукает. Я вяло чешу его за ухом. Он мурлычет, но тоже как-то без энтузиазма. «Тяжелые времена наступают, старичок», — говорю я. Кот отощал — последнее время он тоже на голодном пайке.
     Неустрашимый, похоже, в нелюдимом настроении. Я тоже. Мне слегка обидно. Меня отсекают. Мы с котом тихо грустим. Когда я не мечтаю залезть в койку, мои мысли стремятся к другим мирам, другим временам, другим спутникам. Очень мне себя жаль, что я сюда попал.
     Репортер, наблюдатель в идеале должен быть беспристрастным и отстраненным. Но я нарушил чистоту эксперимента самим фактом своего пребывания. Я хотел одновременно быть и рядом, и в отдалении, быть и репортером, и клаймерменом. Ничего не получилось. Мои спутники пришли на флот очень молодыми, почти без прошлого. Стремясь подстроиться под их неискушенность, я свое собственное прошлое держал глубоко закрытым.
     И потому прятался и от себя самого.
     Лежа в койке рядом с котом, стараясь и мечтая заснуть, я снова погружался в темный омут «как это было» и «надо было бы», в этот черепаший панцирь боли и прошлого, что дан человеку навечно….
     Плотина дала трещину, открылась течь…. Я понял, почему народ предпочитает держать язык за зубами.
     Этот корабль переполнен ожиданием неминуемой гибели, скрашенным лишь легким оттенком неуверенности.
     Может быть, сейчас. Может быть, через пару часов. Приговоренный хочет разобраться в своей жизни и все объяснить. Может быть, чтобы кто-то его понял.
     Все эти люди только начинают осознавать свою обреченность. Возможно, теперь я смогу узнать намного больше, чем когда-нибудь хотел.
     Ощущение обреченности владеет и командиром. Я уверен в этом, хотя он это хорошо скрывает. Его лицо бледнее, улыбка напряженнее, а выражение лица почти все время, как у покойника перед укладкой в гроб.
     У этого корабля экипаж из зомби, из трупов, изображающих живых в ожидании неизбежной кремации. Мы мертвы с той минуты, как истребитель подал сигнал.
     Мы знаем, что сигнал был. Во время атаки Рыболов успел засечь утечку инстелной связи.
     Никастро так апатичен, потому что раньше других все понял.
     — Пять минут.
     — Осторожно, Неустрашимый. — Я уверен, что мы больше не увидимся. — Располагайся, как дома.
     Я укладываю его в койку.
     Оружейный отсек затоплен вязкой, словно сироп, тишиной. У артиллеристов было время себя оплакать.
     В них не видно страха. Просто покорность судьбе и безразличие. Я думаю, это из-за долгого ожидания. К чему бояться того, что все равно неизбежно?
     Страх есть функция надежны. Чем больше надежда, тем сильнее страх. Нет надежды — нет и страха. Я иду в операционный.
     Отрывисто звучит сигнал общей тревоги.
     — Говорит командир. Переходим в норму для разблокирования поврежденного ракетного подъемника. Всем быть готовыми к длительному клаймингу. Мистер Пиньяц, держите аккумуляторы на минимальном заряде. Мистер Бредли, понизьте внутреннюю температуру до минимально допустимого уровня. Проветрить атмосферу. Освободить и очистить все приемные емкости человеческих отходов. Раздать боевые рационы на три дня. Мистер Вейрес, мистер Пиньяц, отберите рабочие группы. Выдайте им снаряжение и проинструктируйте. Мистер Уэстхауз, по готовности опускайте корабль.
     Мы переходим в норму в глубине межзвездной бездны. До ближайшей звезды — три световых года. Вселенная — колодец с чернилами, на стенах которого мерцает горстка светлячков. Властное напоминание о неохватности всего сущего, о том, как бесконечно далека другая жизнь от тонких стен нашего клаймера.
     Необходимость действовать постепенно прекращает пандемию мрачного оцепенения. Появились проблески надежды и страха. Ко мне возвращается вера в собственное бессмертие. По мере того как успешно решаются мелкие проблемы, все более достижимой кажется и главная цель — спасение.
     А если подумать, как даже Сам Господь найдет нас в середине этого огромного Ничто?
     Дел у меня не слишком много. Визуальное наблюдение — пустая трата времени. Рыболов засечет любое движение намного раньше меня. Чтобы убить время, я помогаю дежурным с очисткой параш. Слегка восстанавливает боевой дух. Когда мы заканчиваем, у меня возникает чувство достижения. И оно встраивается в более широкую картину. Чувство такое, будто мы снова безнаказанно подергали за бороду старуху Смерть.
     
***
     
     Седьмую ракету заклинило капитально. Придется снять стрелу подъемника из лифтового механизма, и лишь тогда люди смогут поставить ее на направляющие. Потом вернуть на место стрелу и весь крепеж. И лишь потом можно будет поднять ракету на огневую стойку в пусковом бункере.
     Пиньяц хочет снять узел стрелы целиком и заменить его другим, от второго подъемника. Он опасается, что стрела погнулась и снова заклинит при попытке поднять одиннадцатую ракету.
     — Не разрешаю, — отвечает на это предложение командир, — мы и так слишком надеемся на удачу. Так долго стоять мы не можем. Используйте старую стрелу. Сколько это займет времени?
     — Пять часов! — кричит шеф-артиллерист Холтснайдер с третьей установки. Это вообще-то не его дело — работа ракетчика. Пиньяца такая ситуация не устраивает. Он хочет, чтобы у него работали лучшие, и утверждает, что шеф-ракетчику Бату не хватает опыта работы в открытом космосе.
     — Пять часов — ни хрена себе! В вашем распоряжении два. Успевайте или отправляйтесь домой пешком. Мистер Вейрес, ваши люди вызвались помочь Холтснайдеру. Два часа.
     Вейрес послал Гентмана и Киндера в открытый космос осмотреть панели тора, обожженные лучом пушки конкурентов. Они в шлюзе, уже возвращаются. Когда Вейрес приказывает им выходить снова, они демонстрируют блестящее владение родной речью. Я через объектив камеры смотрю, как они на страховочных линях скользят к третьей пусковой.
     Киндер и Гентман — ханааниты. У каждого из них есть дом и семья. Мне кажется, что подвергать их риску не стоило. Хотя Гентман — разумный выбор, он главный механик на нашем корабле.
     За сорок минут они выравнивают седьмую ракету. Одиннадцатая не заклинена и становится на место без проблем. Холтснайдер осматривает стрелу и заявляет, что после регулировки она будет работать.
     — Командир!
     От крика Рыболова покачнулся корабль. Джангхауза отвлекли наблюдения за работой товарищей, и он перестал смотреть на экран.
     — Черт побери! Идут, гниды! — рычит Тродаал.
     — Вейрес! — кричит командир. — Переход на АВ! Мистер Уэстхауз! Начальники отсеков! Приготовиться к экстренному клаймингу!
     — Командир!… — пытается протестовать Вейрес. — У нас пять человек за бортом. У них не останется шансов, если они выскользнут за поле корабля или если клайминг будет долгим.
     — Быстро, лейтенант!
     Я не понимаю, на кого он рычит, на Вейреса или Уэстхауза. Лицо у астрогатора цвета слоновой кости клавиш старого пианино.
     Картинка на экране Рыболова — хуже некуда.
     — Прут прямо к нам в глотку. Будь они слепые, все по нам не промахнутся.
     Старик подбил итог. Пять жизней против сорока четырех. Людям это не понравится, но они проживут достаточно, чтобы выматериться.
     — Блядская невезуха!
     Эти проклятые корабли намерены приземлиться непосредственно к нам в карман. Рыболов, ты-то какого, черт тебя дери, ворон считал? Какого хрена ты не включил сирену?
     Тревожные вопросы от работающих за бортом обрываются, стоит только нам перейти в ноль. Теперь радио бессильно. Как и все остальное, когда мы уносимся в мир духов. Все молчат и обмениваются настороженными взглядами.
     Холтснайдеру удается связаться с нами через интерком, которым пользуются в гавани осмотрщики. Хорошо у сержанта башка варит. Особенного беспокойства в его голосе нет, что успокаивает.
     — Операционный отсек, говорит Холтснайдер. Командир, сколько продлится клайминг?
     Страх проскальзывает в его интонации, но самоконтроль сильнее. Настоящий солдат. Работает и не стремится подчеркнуть трудности.
     — Предоставьте это мне, — спокойно отвечает командир. — Выйдем, как только сможем. На нас наткнулся охотник. Как только уйдет — выйдем. Как у вас там дела?
     — Кажется, мы потеряли Хеслера, командир. Он идиотничал на фале. Все остальные в пусковом бункере.
     Бедняга Хеслер. Плавать за девять световых от всех миров. Корабль ушел. Должно быть, напуган до смерти.
     — Как с кислородом, Холтснайдер?
     — У Манолакоса осталось всего на полчаса. Если будет надо, поделимся. Думаю, что на час хватит.
     — Это хорошо. Держитесь. — Он понижает тон. — Мистер Уэстхауз, переходите в норму, как только индикаторы покажут, что он уходит.
     — Осталось подождать четырнадцать минут, командир.
     — Перейдем в норму через четырнадцать минут, — повторяет командир так, чтобы слышал Холтснайдер. — Времени у вас будет в обрез. Начинайте готовить Манолакоса к возвращению. Соедините его страховкой с тем, кто идет на втором месте с конца по количеству кислорода. Остальные пусть еще раз перепроверят одиннадцатую птичку, а потом тоже готовятся к возвращению. Не теряйте времени, мы и так уже слишком много набрали его взаймы. Нам придется изрядно потанцевать, чтобы подобрать Хеслера, и при этом обдурить охотника.
     — Все ясно, командир. Остаюсь на связи.
     — Блин! — взвывает Рыболов и бьет кулаком по переборке.
     И не разберешь, то ли он хотел обматерить сложившуюся обстановку, то ли так восхищается Холтснайдером.
     Мне еще не доводилось слышать о выходе в открытый космос в клайминге.
     — Бывало такое раньше? — спрашиваю я Яневича.
     — Не слыхал.
     Никто не знает, на каком диапазоне снаружи корабля действует эффект. Может быть, на расстоянии в один миллиметр его влияние уже пропадает. Любой, кто отважится выйти из пускового бункера, рискует присоединиться к Хеслеру.
     Манолакос и Киндер убеждены, что так оно и случится.
     Мы слышим спор, но только те слова, которые говорит Холтснайдер. Протесты его людей разобрать невозможно. Они разговаривают, прикасаясь друг к другу шлемами.
     Спор идет злобный и растерянный, и, как мне видится, каждый из моих товарищей по кораблю думает: «А у меня хватило бы духу на такое?»
     У одного нервный срыв. До нас доносится плач и мольба.
     — Холтснайдер, — резко вмешивается командир, — прикажите своим людям выходить. Объясните, что иначе у них нет ни одного шанса.
     — Есть, командир.
     Судя по голосу Холтснайдера, ему эта идея по душе не больше, чем его солдатам.
     — Они вышли, сэр, — докладывает он через минуту. — Гентман, поднимитесь и проверьте, не изменится ли положение клюва нашей птички, когда я включу подъемное устройство. Командир, похоже, что седьмую заклинило из-за отказа гидравлики в системе выравнивания стрелы. Если нос не захочет оставаться на одном уровне с хвостом, мы их выровняем вручную.
     — Отлично.
     Когда прочитаны все книги, когда прокручены до дыр все фильмы, когда кассеты с музыкой заиграны до полной скуки, когда все байки уже потравили и негде поиграть в карты ввиду отсутствия хоть сколько-нибудь приемлемого карточного стола, клаймерщики начинают изучать корабль. Они называют это перекрестным обучением. Гентман — ветеран. А значит, может помочь Холтснайдеру без подробных инструкций.
     Я тоже полистал учебники для ракетчиков. (Как большинство писателей, я много времени трачу на избежание всего, что хоть как-то напоминает писательство.) Я сам мог бы сделать работу Гентмана. Но не то чтобы очень хочу.
     Механическая драма продолжается. Тревога за Киндера и Манолакоса заглушает неумолимый бег времени.
     — Одна минута.
     В голосе Никастро появляется жизнь. Он просыпается.
     — Одиннадцатая готова, командир. Выдерживает все контрольные проверки. Возвращаемся.
     — Отлично, Холтснайдер. Оставайтесь там, где сейчас находитесь. Мы переходим в норму. Поскребитесь, когда перейдем.
     — Есть, командир.
     Сигнал тревоги взрывается какофонической симфонией точно по учебнику.
     — Мистер Вейрес, обеспечьте готовность шлюза.
     Более бессмысленного распоряжения я еще не слышал. Там полбригады инженеров соберется ждать.
     — Тродаал, вы готовы зарегистрировать телеметрический сигнал Хеслера?
     — Готов, командир.
     Выходим из клайминга.
     Холтснайдер выходит на связь по радио.
     — Командир, я не вижу прожекторов скафандров. Они добрались до шлюза?
     Этот шлюз расположен в дне кэна и с тора его не видно.
     — Мы здесь, сержант, — отвечает Гентман.
     — Черт! Командир, они отрываются. Дрейфуют слишком быстро, 0'кей. Они нас заметили.
     — Включить огни! — рявкает командир.
     — Вот он, Такол, — шепчет Киндер. — Есть! Я тебя вижу! Втащу тебя на своем двигателе.
     Манолакос захлебывается потоком бессмысленных звуков.
     — Киндер, это командир. Что там с Манолакосом?
     — Просто сдрейфил, сэр. Приходит в себя.
     — Вы видите Хеслера? Кто-нибудь из вас?
     — Не….
     Неожиданное «Ох ты, черт!» Рыболова заставляет всех дернуться.
     — Командир, тут у меня еще один. Подходит с два семь ноль относительных на сорока градусах. Истребитель.
     — Берберян?
     — Охотник, идущий в норме, командир. Следим.
     — Он подходит, командир, — говорит Рыболов. — Нас заметили.
     — Время?
     — До красной зоны минут пять или шесть, командир. Пока в желтой.
     Красная зона: оптимальное расположение для выстрела. Желтая зона: приемлемое расположение для выстрела.
     — Инстелная связь у охотника, черт ее дери! — рычит Яневич.
     Старик грохочет, как гром:
     — Холтснайдер, запихивайте свою задницу на борт! Немедленно!
     — Командир, я зарегистрировал телеметрический сигнал Хеслера, — говорит Тродаал. — Он в девятнадцати километрах от нас, прямо за спиной Манолакоса и Киндера.
     — Командир, истребитель запускает ракеты, — говорит Рыболов. — Две пары.
     — Пора. Канцонери!
     Оружейный отсек засек ракеты, но остановить их не может. Они подходят в гипере и перейдут в норму в самую последнюю секунду. Клаймер берет маневром, но мы не способны на маневр. Мы и не линкор. Мы не несем перехватчиков. Единственное, что может сейчас сделать командир, — клайминг.
     Пиньяц приказывает снова разрядить аккумуляторы. Он делает это от собственного имени. Командир неодобрения не выражает.
     — Тродаал, перейдите в диапазон двадцать один и направьте плотный луч на этот корабль, — говорит командир. — Приготовиться к клаймингу, мистер Уэстхауз. Мистер Вейрес, у вас там кто-нибудь добрался до шлюза?
     — Нет, сэр.
     По кораблю прокатывается гул голосов. Люди переводят задержанное дыхание. Ситуация напряженнее, чем я подозревал. Можно подумать, будто командир собирается сообщить джентльменам из той фирмы, что ему приходится оставлять людей за бортом.
     Здесь нет ни правил, ни соглашений, но в подобных редких случаях джентльмены из той фирмы обычно откликаются на сигнал о спасении — если слышат его сквозь собственные переговоры. Они даже настолько любезны, что передают по радио имена пленников.
     Мы далеко не всегда ведем себя так вежливо.
     — Холтснайдер, вы где?
     — Приближаюсь к шлюзу. Осталось пять метров. Со мной Киндер и Манолакос.
     — Черт бы его….
     — Что такое? — спрашивает Киндер. До сих пор он держался хорошо, теперь паника исказила тон его голоса. Манолакос снова заходится в крике.
     — Командир, время кончается, — говорит Канцонери. — Если мы не смотаемся, от огня нам не уйти.
     — Мистер Вейрес, втаскивайте их!
     У Уэстхауза силы духа больше, чем кажется возможным. Он откладывает клайминг до последней миллисекунды. Школьный учитель!
     И все-таки мы остаемся без Холтснайдера, моториста, Киндера, Манолакоса и без Хеслера.
     Стены скрывает туман.
     — Ох, гадство, — слышится вздох Вейреса. — Вижу Холтснайдера…. Он пытался повернуть колесо…. Исчез. Похоже, что упал.
     Он падает вместе с Гентманом, Киндером и Манолакосом туда, где рвутся огненные шары. Корабль дергается, дрожит, ощутимо нагревается. Они стреляют точно.
     Вокруг меня бледные лица. Четверо добрались до конца. Хеслер, возможно, оказался удачливее.
     — Как думаешь, они сочтут нас покойниками? — спрашивает Уэстхауз.
     — Органика в спектре есть, — отвечает Яневич. — Но металлов мало.
     — Программу ухода, мистер Уэстаауз! — рявкает командир. — Поднять корабль до пятидесяти Гэв!
     Его голос не выдает ничего, кроме полного самообладания. Он стал компьютером для выживания, с единственной задачей — вытащить нас всех.
     Восковое лицо. Дрожь в руках. Он боится встречаться со мной глазами. Никогда раньше он не терял людей.
     — Старый это трюк — ждать до последней секунды, — говорит Яневич бесцветным голосом, лишь бы чем-нибудь себя занять. — На это их больше не купишь.
     — Я не собирался никого покупать. Став. Я пытался спасти четырех человек.
     Уэстхауз тоже сильно потрясен.
     Клаймер снова встает на дыбы. И снова. Шарики-затычки носятся по воздуху. На голову сыпется всякий хлам. Система искусственной гравитации на секунду сходит с ума.
     — Черт возьми, — говорит кто-то, — а они почти нащупали. Чертовски близко.
     — Понимаешь, что я имею в виду? Это сказал Яневич, а вот кому — непонятно. Может быть, командиру.
     Старик не из тех, кто станет отказываться от тактики лишь потому, что она не нова. И.не из тех, кто не станет выгодно использовать неизбежную потерю четырех человек. Он будет пробовать все, ведь все может сработать, а плакать он будет потом. В сложившейся ситуации он принимает решение сидеть тихо и надеяться, что истребитель посчитает нас погибшими.
     Первый ход в этой длинной партии.
     Снова клаймер ходит ходуном. Освещение мигает.
     — Вот поганый охотник, — ворчит кто-то. — Держит наши координаты.
     Итак, начинается. Бегство после «Левиафана» было куда как проще.
     У меня четкое ощущение, что будет еще похлеще.
     Должно быть, морда у меня угрюмая. Глядя на нее, Яневич слабо улыбается.
     — Подожди, пока вся семья явится на пир. Тогда видно будет, кто настоящий мужчина, а кто молокосос.
     Хихикает ядовито, но натужно. Не меньше моего перетрусил.
     Такого рода действия — неотъемлемая часть каждого полета клаймера. Можно бы счесть, что ветераны уже должны к ним привыкнуть. Это не так. Даже Старик несколько напряжен.
     По нам продолжают лупить молотком.
     Тактическая инициатива теперь на стороне командира истребителя. Он будет расставлять своих бесчисленных братьев по всей сфере, окружающей нашу расчетную область клайминга. Их замысел — настигнуть нас во время сброса тепла, вынуждая к клаймингу, пока мы еще не остыли. Таким образом, сфера патрулирования будет постепенно стягиваться, увеличивая плотность надзора. А нам все сложнее будет сбрасывать тепло.
     И так раз за разом, пока командир не встанет перед выбором: выйти из клайминга или свариться.
     Когда им не удастся достаточно туго затянуть петлю, они постараются заставить нас истратить весь АВ. Это требует терпения. А терпения у них, к сожалению, с запасом.
     — Похоже, что праздник подошел к концу, — говорю я Яневичу.
     — Точно. Сука Танниан. Прям позарез нужен был этот Ратгебер.
     — Оружейный, приготовиться, — отдает указание командир. — Аккумуляторы на зарядку.
     — Что за чертовщина? — Даже Яневич озадачен. — Мы только чуть разогрелись.
     — Джангхауз, Берберян, мне немедленно нужен курс этого истребителя, расстояние до него и скорость. Вниз, мистер Уэстхауз.
     Стенки твердеют.
     Несколько секунд мы проводим в огне рыщущих лучей лазеров — стряхиваем избыток тепла.
     — Переходим в гипер!
     Истребитель стремительно приближается. Пиньяц, чтобы руки были заняты, разрядил в него пушку.
     — Четыре ракеты, командир, — докладывает Берберян. И добавляет цифры, затребованные командиром перед выходом из клайминга.
     — Где охотник?
     — Глубоко в космосе в норме, командир.
     — Хорошо. Может быть, подбирает Хеслера. Будет занят некоторое время. Что-нибудь еще?
     — Больше ничего, командир.
     — Очень хорошо, мистер Уэстхауз. Поднимаемся! Двадцать пять Гэв! Оружейный, эксплуатационный отсеки, направить все тепло в батареи! Канцонери, посмотрите, хватит ли у вас данных для прогноза поведения истребителя.
     — Курс и скорость, командир. Хотите угадать, куда и насколько он повернет?
     На мгновение Старик вперяет взор в бесконечность.
     — Рассчитывай по стандарту. Похоже, что он придерживается стандартной процедуры. Уэстхауз, когда получите данные, садимся ему на хвост. Как только Пиньяц подзарядит аккумуляторы.
     — Сэр?
     — Будем его подманивать. Он уже двенадцати ракет лишился.
     Клаймер трясется. Неустрашимый воем высказывает свои соображения откуда-то из-за дальнего угла.
     — А всего у него их двадцать.
     Да он что, заразился танниановским стратегическим идиотизмом? Если он будет и дальше поднимать пыль, то вокруг соберется толпа.
     — Либо двадцать четыре, — бубнит Пиньяц по включенному интеркому, — либо двадцать восемь, в зависимости от системы вооружения. Что за моча стукнула Старику в голову? Они нас одной артиллерией без ракет задавят.
     — Мистер Пиньяц!
     Интонация командира ощетинилась ледышками.
     Не будем считать ракеты, покуда они все не выпущены. Сколько бы их ни было, используются они с умом, а мне это не по нутру, у меня от этого желудок вокруг горла ходит. Драпать надо, а не вытанцовывать.
     Но у руля — командир. Его работа — и его, возможно, проклятие — принимать решения.
     — Готово, командир, — говорит Уэстхауз.
     — Опускаемся!
     Мы выходим близко к истребителю, почти в его слепой зоне, и это создает практически невероятное положение для стрельбы.
     — Отсутствие воображения, — говорит командир почти про себя. — Огонь!
     Артиллеристы лучевых орудий разряжают аккумуляторы.
     Командир противника успевает перескочить в гипер, и нам удается лишь пощекотать ему хвост. Он приветствует нас очередным веером ракет.
     Сквозь говор Рыболова, Роуза, Берберяна, Уэстхауза и прочих слышится фраза командира:
     — Это даст ему пищу для раздумий.
     Ага. Я понимаю его замысел. Маленькая собачка превращается в крупного пса. Может быть, они занервничают и сделают ошибку, которая даст нам возможность удрать.
     
***
     
     Танец с охотником длится час. Мы его запутали. В клайминге мы провели не более пяти минут. Способность исчезать дает нам некоторое преимущество в маневренности. Охотник потерял нашу точку Хоукинга. Мы появляемся неожиданно и успеваем уклоняться от ракет.
     Охотник больше не стал зря бросаться ракетами. На очереди дуэль на лазерных пучках.
     — Есть! — кричит Пиньяц, ликуя и не веря своим глазам. — На этот раз мы ему влепили!
     Это уже второй победный вопль. Игра в слепня оправдала себя, пока ведется один на один.
     — Переходит в гипер, — говорит Джангхауз. — Не на всей тяге. В следах двигателей вроде бы аномалии.
     — Трус, — смеется командир.
     В этом раунде он вышел победителем. Сейчас они находятся в гипере, где мы не можем их ничем достать, кроме ракеты. От ракеты они, несомненно, могут увернуться или перехватить. Клаймеры успешно охотятся лишь тогда, когда, выскакивая из ниоткуда, пускают ракету, не давая противнику времени на реакцию.
     От маленького триумфа поднимается настроение. Мы их обставили. Но за хорошим настроением — тревога по поводу братьев истребителя. Они скоро начнут строить свою сферу вокруг нашего предполагаемого местонахождения.
     — Командир, охотник пошел вперед.
     — Ага! Здесь становится тесновато.
     — Пустил ракету, командир!
     — Клайминг, Уэстхауз! Срочный клайминг!
     Клаймер болтает из стороны в сторону, как в челюстях гигантской гончей. Каков выстрел! Точно в нашу точку Хоукинга. Если бы не ремни безопасности, я бы вылетел из кресла.
     Одна ракета. Это все, что есть у охотника. Больше ему ударить нечем. Будем надеяться, что успеем удрать раньше, чем они намертво определят нашу точку Хоукинга. Хватит ему нас гонять.
     Я вижу отражение своего лица на погасшем экране. Улыбаюсь, как слабоумный.
     — Выходим из клайминга, мистер Уэстхауз. Джангхауз, что с истребителем?
     Проходят секунды.
     — Все еще без тяги, командир, — отвечает Рыболов. — Аномалии в следах двигателей сильнее.
     — Прекрасно. Ну как, по вашему мнению, старший помощник? Испортили мы им генераторы?
     — Возможно, командир.
     — Не такая уж мы легкая добыча, верно? Сделайте заход на запуск ракеты, мистер Уэстхауз.
     Мы делаем заход, подходя сзади, но Старик не дает приказа на запуск. Истребитель виляет из стороны в сторону, но так ему не уйти. Ответного огня не ведет. Кончились ракеты. Изрядно поврежден. Вот кто легкая добыча.
     — Уходим отсюда, мистер Уэстхауз.
     И это победа, командир? Просто дать им понять, что могли бы их прикончить?
     Он останавливается на проходе у меня за спиной.
     — Это за Хеслера. Они поймут.
     Пиньяц до сих пор на связи, слышно, как артиллеристы бурчат об упущенной возможности отомстить за сержанта. Старик хмурится, но молчит. У них, наверное, выключатель повредился.
     — Давайте теперь в сторону вон той звезды, мистер Уэстхауз.
     Все время боя в промежутках между маневрами командир с астрогатором пожирали глазами какое-то солнце с некоторым не вполне здоровым вожделением. Зачем нам туда, где масса солнечной системы усложнит план бегства?
     Очередной раз не могу понять, что, черт побери, происходит.
     До звезды одиннадцать часов полета. В клайминге. И температура повышается с каждой минутой. Никто слова не проронит всю дорогу, все по очереди спят на постах. Пиньяцу с Вейресом вздремнуть удалось мало. Им досталась адская работа — распределять между членами экипажа обязанности погибших.
     Мне тоже кое-что досталось из мешка Пиньяца, хотя я предпочел бы остаться в операционном. Главное происходит там. Я получил пост у панели ракетчика, а обученный лучевому оружию ракетчик пошел заменять Холтснайдера. Восполнить недостаток рабочих рук для работы с ракетами будет нетрудно, потому что исправен всего один пусковой бункер. На первый и четвертый можно плюнуть.
     Вейрес удобрил свои поля Дикерайдом и Фоссбринком из эксплуатационного. Обойдется Бредли без Фосса.
     Уэстхауз еще раз демонстрирует, какой он классный астрогатор. Мы выходим из клайминга так близко к звезде, что она кажется широкой огненной плоскостью без заметной кривизны горизонта. А скорость он выдержал так, что для выхода на устойчивую орбиту требуются минимальные угловые поправки.
     Как ему удается вытворять такое на компьютере, по сложности ненамного превосходящем счеты?
     Нейтринный грохот звезды должен замаскировать эмиссию клаймера и сбить с толку все радары, кроме наиболее близких и мощных. Мне говорят, что еще более эффективно — орбита возле черной дыры или вылет из ее гравитационного поля.
     — Сброс тепла!
     Вблизи столь мощной термоядерной печи это будет медленно. Тайфуны энергии бушуют вокруг нашего черного корпуса.
     — Палите по звезде, — говорит своим артиллеристам Пиньяц. — Нам не нужно, чтобы они заметили вспышки наших пучков.
     И в самом деле медленно. Через какое-то время я спрашиваю Пиньяца:
     — Не во вред ли конвертерам беспрерывная стрельба?
     — Отчасти. Хотя более вероятны повреждения в самих пушках.
     Еще одна ситуация в череде тех, что мне не нравятся.
     — Сколько пройдет времени, пока та фирма догадается, куда мы делись?
     — В скором времени они начнут осматривать звезды, — не скрывает Пиньяц. — Уловка не нова. На самом деле — одна из любимых у Старика. Однажды мы всю дорогу домой пропрыгали от звезды к звезде. Он перепрыгнет к следующей, как только Уэстхауз закончит свои расчеты.
     — Где ты служил до клаймеров? — пытаюсь я извлечь пользу из порыва разговорчивости.
     Пиньяц смотрит на меня странным взглядом и делает непроницаемое лицо. То же самообладание, что у командира, и еще меньшая склонность к откровенности.
     До следующей звезды восемь часов полета. Люди снова дремлют на постах. Уэстхауз опять выходит на такую же классную орбиту. Кажется, у нас получается. Командир заставит противника увеличить сферу поиска. Теперь ее трудно достоверно контролировать. Появившись в операционном отсеке, я какую-то такую догадку высказываю Яневичу.
     Он поднимает бровь, насмешливо улыбается.
     — Степень твоей осведомленности налицо. Эти ребята — профи. Они знают, кто мы такие. Знают командира. Знают, сколько топлива мы можем нести. — Он кивает. — Да, у нас неплохие шансы. Чертовски хорошие шансы, поскольку нет Ратгебера. Самые опасные места позади.
     А я не вижу ничего такого страшного. Уже двенадцать часов нет контакта.
     Экипаж особенной пользы из этих часов не извлек. Все они на грани полного истощения. Людям надо отдохнуть, по-настоящему расслабиться, надо похоронить призраки тех, кто остался позади….
     Кое-кто из ветеранов странно на меня смотрит. Надеюсь, меня не сочтут Ионой…. Не уговаривай себя, лейтенант. Не остались бы в живых те люди, если бы ты не протолкался на борт? Не был бы сейчас в патруле джонсоновский клаймер?
     От таких мыслей можно рехнуться.
     
Глава 9
Погоня
     
     Мы все ближе и ближе к рекорду длительности полета. Яневич говорит, что до сих пор самым долгим был полет около девяноста дней, точно он не помнит. Память вообще выкидывает странные штуки. Адаптируется к требованиям службы на клаймере. Вот, например, погибшие — никак не могу вспомнить лиц.
     Ни одного из них толком не знал, кроме Холтснайдера, да и того не настолько хорошо, как мне хотелось бы. Могу составить список формальных физических характеристик, но лица не вспомню. Чтобы горевать, необходимо делать над собой усилие.
     Недостаток чувств становится общим свойством. Мы под прессом ситуации.
     Для нас нашлась необитаемая звезда-укрытие. Кругом планеты, их спутники и полный набор астероидных осколков. Чтобы спрятаться, лучше места не найти. И оппонентам не найти лучше места, чтобы установить простенькие космические зонды пассивного наблюдения, обнаруживаемые не легче наших маяков.
     Чувство вины за то, что я мало переживаю за погибших, для меня не ново. Нечто подобное со мной происходит на всех похоронах. Видимо, это последствия социализации. Но мне просто не больно.
     И горе с гневом, когда девчонки Джонсон сели на лошадь Гекаты, тоже недолго длилось. Наверное, им просто не нашлось места в этом карманном мирке.
     Пиньяц перевел меня на гамма-лазер. При правильном ведении цели эта пушка пробьет любые защитные поля. Ненадежность этого оружия — притча во языцех, и наша пушка не исключение. Она уже несколько недель барахлит.
     Первые симптомы появились в виде еле различимых аномалий в показаниях расхода мощности. Изменялась входная мощность при постоянной мощности на выходе. Кривая мощности на входе лезла вверх, а это значило, что все больше энергии уходит в паразитные спектры.
     От этого пушка не превращалась в генератор тепла, но будущее ее как оружия оказывалось под большим вопросом.
     И это лишь одна из кучи проблем, в которых тонет корабль. Плесень, с которой не справиться. Зловоние, проникшее, кажется, даже в металл. Изнашивается все сильнее одна система за другой. В большинстве случаев нам придется их форсировать. Запчастей у нас с собой мало, и на маяках тоже не все есть. Основное освещение постепенно тускнеет. Все больше и больше времени экипаж тратит на ремонтные работы.
     И запасы продовольствия начинают иссякать.
     Жутко наблюдать, как вокруг тебя разваливается корабль.
     Еще страшнее наблюдать разложение команды. Наша определенно катится вниз. Идиотская практика бесконечного перешвыривания людей с корабля на корабль приносит свои плоды. У них нет того командного духа, что дает лишнюю крупицу стойкости.
     А именно это критично в тот момент, когда повисаешь на самом краю пропасти и едва-едва держишься.
     
***
     
     — Мистер Пиньяц, — говорю я, — у меня неприятности. Выходная мощность скачет.
     Пиньяц угрюмо изучает показания приборов.
     — Вот гадство! Еще повезло, что она так долго продержалась. — Он звонит в операционный отсек. — Командир, в газовых картриджах гамма-лазера сильные перепады давления.
     — Насколько сильные?
     — Больше десяти минут не проработает.
     — С тех пор как я здесь, — обращается он ко мне, — не устаю твердить, что нужны лазеры на кристаллических кассетах. И что? Они слушали меня? Шиш. Они сказали, что кристаллы быстро выгорают, и нечего тратить объем-массу на запасные.
     — Подождите, мистер Пиньяц, я сделаю кой-какие расчеты.
     — Жду, командир.
     — Неужели нет запасных картриджей? — спрашиваю я. — На бомбардах мы их меняли в пять минут. Щелк-щелк — и все.
     Пиньяц качает головой.
     — У нас на клаймерах не так. Добраться до картриджей можно только снаружи. А главный довод командования — что мы никогда не участвуем в столь длительных операциях, чтобы брать с собой запасные.
     — Но в этой межзвездной операции….
     Он пожимает плечами:
     — Теперь-то что поделаешь?
     Командир заявляет:
     — Мистер Пиньяц, можете им пользоваться, но лишь когда это понадобится мистеру Бредли для поддержания внутренней температуры.
     — Больше нагрузки на остальные, — хмыкает Пиньяц.
     Одним ухом я слушаю, как командир обсуждает это с Яневичем. Мои наушники позволяют влезть в личные дела каждого.
     Командир с Яневичем решают, что мое оружие сдохло и что нужно уводить корабль в укрытие попрохладнее. Меня устраивает. Иметь под ногами весь этот не спадающий яростный поток энергии — это бодрости не придает.
     Уэстхауз рассчитывает переход на поверхность маленькой луны. Там гравитация не создаст ненужных напряжений в конструкциях корабля.
     Вейрес тоже подслушал разговор по интеркому. И вычислил последствия.
     — Командир, говорит инженер. Разрешите напомнить, что у нас АВ-топливо на исходе.
     — Разрешаю, лейтенант. Но можете быть уверены, что я об этом не забыл и принял во внимание.
     В его голосе слышится нотка сарказма. Вейреса он не любит.
     По моим предположениям, у нас осталось топлива максимум на тридцать часов клайминга. Этого едва-едва хватит, если нам не повезет с перепрыгиванием между звездами.
     Преследуют ли они нас до сих пор? Уже много времени прошло после налета. И после контакта. Может быть, они справились с эмоциями и отправились эскортировать свой конвой?
     Что происходит на белом свете? Мы ничего не знаем, связи с маяком не имели. Самая крупная операция войны…. Из-за отсутствия новостей у меня такое чувство, будто перерезана последняя нить к дому.
     Дал ли наш налет необходимый перевес волкам Танниана? Удалось им вызвать панику у транспортов? Если конвой удалось рассеять, транспорты не защитить никаким количеством новых боевых кораблей. Клаймеры перебьют неповоротливые грузовые корабли практически безнаказанно. Некоторые смогут спастись просто потому, что у наших не хватит времени на всех.
     Так. Если конвой рассеяли, господа из той фирмы могут счесть своим долгом поймать тех, кто в этом больше всех виноват. И они знают этот корабль давно. За ним долгий кровавый список. Мысль, что он выживет после всего, что сделал, может показаться им невыносимой.
     Я пойман в ловушку порочного круга мыслей, куда люди попадают, когда им нечего делать, а по следу идет невидимый и неопределенный противник. Хочется визжать. Я хочу требовать определенности. В такой обстановке любые, даже плохие новости лучше, чем ничего. Лишь бы знать хоть что-нибудь наверняка.
     У Вейреса и командира в процессе расчета перелета к новому укрытию происходит жаркая баталия на тему об уровне АВ-топлива. В конце концов командир вопреки собственному мнению решает, что перелет пройдет без клайминга.
     — Черт побери! — взрывается Пиньяц, когда выходит из строя лампа над его постом. — Чертово мусорное барахло из Внешних Миров!
     Он принимается поносить службу контроля качества на Ханаане, настаивая, что с изделиями Старой Земли ничего подобного случиться не могло бы. Он свиреп и желчен. Его подчиненные вжимают головы в плечи и терпеливо пережидают бурю.
     В его словах есть доля правды, хотя про производителей со Старой Земли — это перегиб. Человечество, похоже, никогда не сможет преодолеть собственную природу. Работать по минимуму, лишь бы прошло.
     При одной пушке, отказавшей наглухо, и с остальными, которые тоже рассыпаются, резко ограничивается возможность сброса тепла. Если погоня нас прижмет, на одни радиаторы рассчитывать нельзя.
     
***
     
     Гигантский маятник. Туда-сюда, туда-сюда, как на качелях. Стоит только блеснуть надежде, сразу поднимает голову еще какая-то гадость. Завязли, как в трясину юрского периода.
     А иногда все идет от плохого к худшему, не давая вообще никакого повода для оптимизма.
     Командир был прав, а Вейрес ошибся. Надо было делать перелет в клайминге, и черт с ним, с АВ.
     Мы пали жертвой новой системы тактической разведки. Конкуренты рассеяли возле звезд крошечные космические станции, оборудованные инстелом, для отлова таких, как мы, прыгунов от солнца к солнцу. Стоит такой станции засечь тахионный хвост клаймера, она тут же посылает сигнал.
     Акулы, бесцельно бродившие вокруг, повернули носы на запах крови.
     Первым их след ловит Рыболов.
     — Командир, — докладывает он, — у меня тут что-то странное. Миллисекундный след.
     — Воспроизведи-ка! Старший помощник, ваше мнение?
     — Никогда в жизни не видел ничего подобного.
     — Джангхауз, вы эксперт.
     — Прошу прощения, сэр. Я не знаю. На курсах мы такого не проходили. Может быть, естественный источник?…
     Существуют естественные излучатели тахионов. Известно, что такими свойствами обладают некоторые дыры Хоукинга. Они генерируют их точно так же, как пульсар — свое излучение.
     — Может, у писателя спросим? — предлагает Яневич.
     — Не имеет смысла. Нам необходимо знать одно — корабль это или нет.
     — Может, это клаймер? Чем-то похоже.
     — Никого не может быть так близко. Не спускайте с него глаз, Джангхауз.
     В блаженстве неведения мы плавно опускаемся в мягкую пыль на дне лунного кратера, снижаем мощность до минимума и собираемся притвориться мертвыми. Рано или поздно джентльмены из тон фирмы погонятся за более живой дичью. Если еще не погнались.
     
***
     
     — Старина Масгрейв, — говорит командир, — делал нечто подобное, когда летал на «Восьмом шаре».
     — Да?
     Кофе кончился. Даже эрзац. Теперь мы фехтуем словами над стаканами с соком.
     Несколько минут он молчит, а потом продолжает:
     — Нашел себе небольшую планету с дыркой внутри. Не спрашивай меня как. Заныривал туда, переходил в норму и отключал двигатели. У господ из той фирмы крыша ехала.
     — А потом?
     — Он слишком часто туда нырял. В один прекрасный день он объявился, а планета оказалась облаком гравия с полудюжиной истребителей внутри.
     — Они его не поймали?
     — Не в этот раз. Не на «Восьмом». — Он остановился, чтобы отхлебнуть немного сока и пожевать трубку. — Старый пройдоха. Порой неделю там сидел, а потом вдруг выскакивал и добывал себе очередную звезду. Истребителей он перебил больше, чем любые два командира с тех пор, вместе взятые.
     Снова молчание.
     — Конец истории?
     — Ага.
     — А мораль?
     Он пожимает плечами.
     — Нельзя все время делать одно и то же?
     
***
     
     Они не дураки. Часами ничего не делают. Хотят перед делом накопить силы наверняка. Целых двенадцать часов мы бездельничаем, и жиреем, полагая, что все закончилось.
     — Кое-что появилось, командир, — озадаченным голосом говорит Рыболов.
     В это время я достаю Роуза, пытаясь найти в этом таинственном персонаже какие-то зацепки. Безуспешно. На вахте Яневич. Он и подходит к Джангхаузу.
     — Воспроизведи. — Мы изучаем сигнал. — То же самое, что и в тот раз?
     — Не совсем, сэр. Теперь дольше.
     — Любопытно. — Яневич смотрит на меня. Я пожимаю плечами. — Из той же точки?
     — Почти, сэр.
     — Продолжайте наблюдения.
     Мы возвращаемся к своим делам. Проходит пять минут, и Рыболов говорит:
     — Контакт, мистер Яневич.
     Все сбегаются. Нет никаких сомнении в том, что это такое: Корабль противника. За две минуты удается наспех высчитать его траекторию.
     — Ерунда, — говорит Яневич, — он просто проверяет звезду.
     Судно в непонятной спешке удаляется неизвестно куда. Я облегченно вздыхаю. Опасность была близко.
     Через два часа опять. Кто-то другой спешит присоединиться к первому, мечущемуся сейчас безумно с другой стороны от солнца. Яневич задумчиво хмурится, но сигнала тревоги не дает.
     — Так ведут себя, когда кого-нибудь ищут, — говорит он. — Джангхауз, вы уверены, что не видели следов клаймера?
     — Уверен, сэр. Только эти два блика.
     — Вы думаете, кто-то услышал наш уход от солнца и выход в норму?
     Рыболов пожимает плечами. Я говорю:
     — Те следы совсем были непохожи на следы любого корабля.
     — Мне это не нравится, — говорит Никастро. — Целая толпа собирается. Надо сматываться, пока на нас не наткнулись.
     — Как? — резко обрывает его Уэстхауз. Впервые за несколько месяцев у него нет столько работы, что одному не справиться. От этого он раздражается.
     — Мы привезем, привезем тебя домой к мамочке, Фил, — обещает Канцонери.
     — Вот чего он боялся, сержант, — отзывается Ларами. — У него появилось время подумать.
     Я улыбаюсь. У кого-то еще сохранилось чувство юмора.
     Нейтринные детекторы начинают слегка заикаться, кликети-клик, как машинка, на которой печатают двумя пальцами.
     — Ракеты детонируют, — заявляет Никастро с таким нажимом, будто подтвердилось подозрение, которое остальным просто из-за тупости непонятно.
     — Еще один, — говорит Рыболов.
     — Пикро, будите командира.
     Никастро угрюмо кивает. Этот пронесется менее чем в миллионе километров от нас. Если он разнесет нас на ионы, сержант умрет счастливым.
     Машинистка опять принялась за работу. Браун уменьшает чувствительность нейтринных детекторов, и машинка умирает.
     — Они действительно кого-то ищут.
     — А вот и номер четыре, — говорю я, успевая заметить туманный блик прежде, чем это сделает Рыболов.
     — Кармон, включите-ка дисплей, — говорит Яневич и тыкает в меня пальцем: — Скажи мистеру Пиньяцу, чтобы всех будил. Пикро, будете наверху — растрясите там всех.
     Это не учения, и времени пока хватает, поэтому боевую тревогу можно объявлять цивилизованно.
     Браун снова уменьшает чувствительность детекторов.
     — Еще один, — говорит Рыболов.
     — Есть изображения, Кармон?
     — Еще не разогрелся, сэр.
     — Давай-давай, приятель. Инженерный отсек, приготовиться к переходу на аннигиляцию.
     По лианам соскальзывает командир.
     — Что тут у вас, старший помощник?
     Он настолько спокоен, что я припадаю на люк оружейного отсека, а в желудке у меня начинается битва. Чем он спокойнее, тем серьезнее ситуация. Он всегда таким был.
     — Похоже, мы устроились посреди воскресного пикника той фирмы.
     Командир безразлично выслушивает доклад Яневича.
     — Джангхауз, прокрутите второй сигнал на самой медленной скорости. На экране старпома. Закольцуйте его.
     — Что мы ищем? — спрашивает Яневич.
     — Кодовые группы.
     Машинистка учится своему делу быстро. Машинка грохочет. Браун снова уменьшает чувствительность.
     — Поймали, бродяги, — говорит Роуз. — Они все проверили, кроме этой впадины. Может быть, двигаться не могут.
     Лучше пусть они, чем я, думаю про себя. Волнение в моем животе грозит перерасти в бунт. А что это имел в виду командир — кодовые группы?
     — Надо уносить ноги, пока есть возможность, — ворчит Никастро, наудачу пробуя уговорить командира.
     — Еще двое, — говорит Рыболов.
     — Трое, — возражаю я, навалившись на его плечо. — Вот здесь большой.
     Командир оборачивается:
     — Кармон?
     Аквариум дисплея оживает.
     — Черт возьми! Браун! Выключай эту штуку.
     Стук машинки нас чуть не оглушил.
     И тут, в том месте, где ничего не должно быть, появляются красные алмазы, рассказывая нам историю, которую никто из нас не хотел бы слышать. Мы окружены. А транссолярный спектакль — отвлекающий маневр.
     — Вот черт! — говорит кто-то чуть ли не почтительно.
     Они не знают наверняка, где мы. Наша луна довольно далеко смещена от центра их сферы.
     Канцонери жестом подзывает к себе командира. Старик подходит и заглядывает ему через плечо. Через секунду хмыкает:
     — Они выбивают пыль из астероида. Приятно, наверное, когда можно не жалеть ракет.
     С почти счастливым выражением на лице он подходит к Рыболову.
     — Обдурили нас, а? — говорит он, обращаясь ко мне. — Потратили пару ракет, а потом захлопнули дверь, пока мы сидели и хихикали.
     Дальняя стрельба прекращается.
     Старик не отрываясь смотрит на судно у Рыболова на детекторе. Яневич бормочет:
     — Они предвидели, что мы на это купимся и будем сидеть спокойно.
     Он встречается взглядом с Никастро. В его глазах мука.
     Вейрес, ты сволочь. Удушил бы тебя.
     От немедленных действий толку не будет. Чтобы расставить сети, у них было целых полдня. Что же теперь, черт побери, делать?
     Не люблю, когда страшно.
     Старик достает из кармана ручку, стучит кончиком сначала по зубам, а потом по одному из перьев на экране Рыболова.
     — Вот он.
     Рыболов тупо пялится на экран и постепенно бледнеет. На верхней губе проступает пот.
     — Палач, — бормочет он.
     — Ага. Возвращается из отпуска во Второй флот. Я принимаю командование, мистер Яневич.
     — Командир принимает командование!
     Яневич не скрывает облегчения.
     Мне хочется что-то сказать, о чем-то спросить, но я не могу. Мои глаза прикованы к этому пучку тахионов. Палач. Один из лучших в той фирме. Убийца номер один. Они здорово на нас разозлились.
     Старик улыбается.
     — Расслабься. Он тоже не без недостатков. В позапрошлом патруле мы от него ушли. А Джонсон закляла его пентаграммой.
     Мне дико холодно. Я дрожу.
     — Инженерный отсек, привести АВ-системы в полную готовность.
     Эта готовность — средняя между первым предупреждением и фактическим переходом на АВ. Используется редко, поскольку держит людей в сильном напряжении. Похоже, командир предвидит проблемы с топливом.
     — Всему экипажу! — объявляет командир. — Подготовиться к выполнению обязанностей! Будет боевая тревога.
     Его голос напоминает голос папаши, успокаивающего своего трехлетнего сына, проснувшегося от кошмара.
     Я так напуган, что ни кишки, ни мочевой пузырь не работают. Стою и пялюсь на экран. Теперь на нем сверкает целая дюжина рубинов. Вылететь сейчас — самоубийство. Удивительно, сколько сил они собрали ради охоты на один клаймер.
     Надо затаиться и как-то их перехитрить.
     Палача перехитрить? Его репутация заслужена. Не может он нас не найти….
     — Мистер Уэстаауз, подготовьте данные по Тау и Омикрону.
     — Уже готово, командир.
     — Прекрасно. Программируйте путь к Тау с гиперпереходом так, чтобы только ее миновать. После подлета делаем зигзаг к Омикрону, затем снова в скалу.
     — Это в основном водяной лед, командир, прикрытый тонким слоем пыли. Хотя в нескольких тысячах метров в глубину должна быть настоящая скальная поверхность.
     — Как бы то ни было. Надеюсь, вы рассчитали ее орбиту? Сможете спрятать нас достаточно глубоко, чтобы была защита?
     — Думаю, что да, сэр….
     — Да или нет?
     — Да, сэр. Сделаю. Может быть, придется идти на больших Гэвах для уменьшения эффективного сечения. Чтобы не было притока тепла из ядра при глубоком уходе.
     — Этот камень не так уж велик. Но не забывайте про гравитацию, а то она испортит вам расчет.
     — Возможно, нам не придется углубляться более чем на пару километров. Только чтобы укрыться от их огня.
     — Вы сможете соблюсти такую точность?
     — Смог на Ратгебере. И даже точнее.
     — На Ратгебере у вас были столетиями собранные данные. Спускайтесь на двадцать пять. Черт побери, лучше пятьдесят — для страховки. Они могут попытаться достать нас взрывами.
     Они разговаривают очень громко — чтобы все слышали, что у них есть план. Это театр. Я пытаюсь не слушать — звучит не очень обнадеживающе. Смотрю на часы. Все еще есть шанс поссать до команды застегнуть ремни.
     Звучит сигнал тревоги.
     — По местам! Нас обнаружили. Приближаются ракеты. Приготовиться к клаймингу! Стартуем, мистер Уэстхауз!
     Двигатели начинают работать на полную мощность, и свет почти гаснет.
     — Сброс тепла на полную мощность! — приказывает Яневич.
     Вернувшись в оружейный отсек, я начинаю стрелять. Моя пушка пока жива, хотя немного ерепенится. Становится холодно. Звучит сирена. Я засовываю в уши наушники.
     — Выключайте гравитационную систему, мистер Бредли, — приказывает командир, — выключайте все огни.
     Как? Мы будем прорываться в темноте? Я в слепой панике. Это каламбур.
     — Клайминг!
     Освещение не требуется. Во время клайминга все мерцает, и этого достаточно.
     Командир отключает одно устройство за другим до тех пор, пока не остаются работать лишь системы, отвечающие непосредственно за клаиминг. Все неизлучающие поверхности покрываются инеем. Люди дышат себе на руки паром.
     До нас доходит первый орудийный залп и вбивает в наше эффективное сечение достаточно энергии, чтобы перетрясти нам кости и мозги. Я с трудом ловлю ртом воздух, впихиваю обратно в правое ухо вывалившийся наушник.
     Внизу Вейрес лихорадочно пытается решить кучу проблем, забытых во время подготовки. Всякая утонченность оставила его. Его брань лишена какой-либо изобретательности, но достаточно крепка, чтобы краска осыпалась со всех стен в радиусе трех километров вокруг.
     Командир продолжает отключать системы. Все детекторы, все системы связи в том числе, которые полагается держать в теплом резерве. Пиньяц похлопывает меня по плечу.
     — Выключай свою ерунду, — говорит он. — И пушку тоже.
     На темном лице трудно прочесть выражение. Будто бы угадав мои мысли, он шепчет:
     — Мне кажется, он чуть перебрал. Мы должны быть готовы к драке при выходе.
     — Ага.
     Чтобы потом все это запустить, потребуется время. Я боюсь, но отключаю системы.
     Наверху Яневич с командиром раз за разом просматривают записи Рыболова, готовя предупреждение для других кораблей флота.
     
***
     
     Проходит шесть часов, и все это время, каждую секунду, клаймер свистит и дрожит, реагируя на силы, бьющие по точке Хоукинга. Два раза командир отдавал указание уйти глубже в луну. Мы уже почти в трех сотнях километрах от поверхности. Идем на сотне Гэв — больше, чем я вообще видел, — представляясь извне точкой меньше атома водорода. АВ-топливо уходит потоком….
     Тем не менее нас бьют. Постоянно. Я не знаю, чем они там, наверху, занимаются, но…. на поверхности все должно кипеть, выбрасывая в космос триллионы тонн лунного вещества.
     Бьют все сильнее и сильнее.
     — Опускаемся еще на сотню километров, мистер Уэстхауз.
     Когда была возможность, я не обратил на луну никакого внимания. Велика ли она? Может ли ее ядро быть расплавленным? Не загнаны ли мы меж двух огней? Хватит у Палача огневой мощи, чтобы разнести луну в клочья?
     
***
     
     Ждем. Думаем. Страшно. Что, если некуда дальше будет уходить?
     Боже милостивый. Похоже, что они подогнали сюда «Левиафан». Ни у кого больше нет такой огневой мощи.
     А что, если они дестабилизируют орбиту луны? Командир и Уэстхауз рассчитывали на ее стабильность. Что, если это? Что, если то? Сможем ли мы узнать об опасности? Или внутренняя температура повысится так резко, что мы не успеем среагировать?
     Может быть, им удается так глубоко запускать ракеты потому, что они стреляют из гипера? Неожиданная материализация и взрыв ракет разносили бы мантию в щебень, если бы массированный обстрел из лучевого оружия не обратил ее в море лавы. Водяной лед уже давно испарился в космос.
     Зачем им нужно мучить именно этого котенка? Я ничего плохого им не сделал.
     Все кончается. Вдруг, будто выключили электричество. Что за черт? Боже мой, я думал, я с ума сойду. Эльюэл на минуту забылся, схватился за голову и кричит:
     — Прекратите! Прекратите!
     Пиньяцу пришлось дать ему транквилизатор.
     Тишина. Ширится, шуршит. Ширится, ширится. Становится хуже бомбежки.
     Они ушли? Или затаились и ждут, когда мы высунем нос? Говорят, Палач — мастер психологической войны.
     Я расстегиваю ремни безопасности и ползу к параше. Принеся жертву, брожу, пытаясь успокоиться, по отсеку. Пиньяц терпит пять минут, а потом резко говорит:
     — Сядьте. Вы генерируете тепло.
     — Да ладно тебе. Задница устала. И намокла.
     — Сядьте. Вы на клаймере, лейтенант. Не один я не могу успокоиться. Воцарившаяся тишина — прекрасная питательная среда для тревоги. Никто никому не глядит в глаза.
     
***
     
     Десять часов. В операционном отсеке кто-то плачет. Удивительно. Мы уже бывали в таком долгом клайминге. Почему же на этот раз так тяжело? Близость Палача? Плачущему дают транквилизатор. Он замолкает.
     Методичное помешательство командира оказалось эффективным. Повышение внутренней температуры отстает от обычного графика, хотя у нас мало топлива, чтобы использовать его для теплоотвода. Вскоре после того как стихает плач, командир дает команду о полной смене атмосферы, а потом добавляет:
     — Санитар, дать снотворное первой группе.
     Вокруг тепло, но меня все равно колотит дрожь. Снотворное. Крайнее средство увеличить переносимость клайминга, замедлив метаболизм и снизив реакцию на среду у членов экипажа не на критических постах. Мера отчаяния. Обычно применяемая гораздо позже.
     — Фосс, почему бы тебе просто не раздать капсулы? — спрашиваю я фельдшера, проходящего по отсеку со шприцем в руках, похожим на тяжелый лазер с насадкой от душа на конце.
     — Некоторые попытаются их припрятать.
     Я закатываю рукав, но Фоссбринк игнорирует меня, поворачивается к Бату, который мне кажется более необходимым человеком для выживания корабля. Бат, кажется, не собирается проснуться никогда.
     — А почему не я? Каким образом вы выбирали?
     — Психологический профиль, профиль выносливости, указания командира, критические рейтинги. Почти всегда можно найти человека для любой работы. Далеко не всегда можно найти того, кто выдержит напряжение и жару.
     — Что будет, когда мы выйдем?
     Он пожимает плечами.
     — Их там не будет. Или будут. Если будут, то дальше все не важно.
     Я загораживаю ему путь, протягивая руку. Снотворное — лучший выход. Никаких тревог. Если проснешься — значит, мы справились.
     — Нет. Вам не будем, сэр.
     — Но я же самый бесполезный.
     — Приказ командира, сэр.
     — Проклятие!
     Сейчас мне ничего не хочется больше, чем полного снятия с себя какой-либо ответственности за собственную судьбу.
     
***
     
     Четырнадцать часов. У меня жар. Не могу спокойно сидеть. Промок от испарины. Дыхание частое и поверхностное из-за жары, вони и недостатка кислорода в воздухе. Чистый кислород. Воздух должен быть чистым кислородом.
     Каков, черт возьми, рекорд продолжительности клайминга? Не могу вспомнить. Похоже, что командир решил его побить. И для этого идет на все, даже корректирует кривые разогрева, сбрасывая со счетов погибших.
     На переборки не смотрю. На них одеяло плесени. Я почти вижу, как она разрастается, разбрасывает споры, наполняет воздух сухим, спертым запахом. Господи! Пятно плесени уже на рубашке Бата! Я почти непрерывно кашляю, споры раздражают горло. Еще спасибо, что аллергии нет.
     Сок кончился, остается вода, бульон и таблетки. Йо-хо-хо! Голод на клаймерах.
     Где тот бесстрашный бывалый космический пес, веселивший парней с маяка? Ха! Охотники сорвали с него маску.
     Час назад Фоссбринк снова всех обошел и, как в прошлый раз, меня миновал. Я беспощадно его обматерил. Он дал мне таблетку, которую я имею право проглотить только по приказу командира.
     Те из нас, кто еще в сознании, немного спятили. Мне очень хочется отключиться, но…. Не хватает внутренних сил бросить вызов и проглотить таблетку. Все думаю об этом, но руку ко рту поднести не могу.
     Господи, как же тут тоскливо!
     Последнюю слабую связь с реальностью поддерживает ненависть к Старику. Старинный друг. Одноклассник. И так поступил со мной. Перерезая ему глотку, я бы улыбался от снастья.
     А эти сволочи наверху? Какого хрена они не убираются? Хватит уже.
     В операционном отсеке вахту стоят лишь двое — командир и Уэстхауз. Из инженерного ничего не слышно, но там кто-то тоже еще держится. В эксплуатационном на ногах один только Бредли. Упрямый парень наш младший лейтенант. А здесь, в оружейном, глаза открыты у двоих — у Кюйрата и Пиньяца.
     Ни с того ни с сего Кюйрат бросается к люку в операционный отсек. Что-то невнятно бормоча, он царапается наружу. Что за черт?
     Ага. Вот и еще один повод для того, чтобы пустить в дело успокоительные. Это заразительно. Безумие подбирается и ко мне, оно уже у самых границ моего рассудка. Я заставляю себя встать и крадусь к Кюйрату, вооруженный шприцем, который оставил мне Фоссбринк как раз для таких случаев.
     Кюйрат меня видит. Прыгает на меня. Глаза дикие, зубы оскалены. Я втыкаю шприц ему в живот и нажимаю на курок.
     Секунд десять мне приходится прикрывать себе руками глаза и яйца, уворачиваться от его зубов, отцеплять от себя его руки и думать, почему не действует снадобье. Отчего он не падает?
     Наконец он готов.
     — Что у вас там?
     Я неверным шагом иди к интеркому и что-то бубню. Командир как-то меня понял. Я смотрю на Пиньяца. Почему он не помог мне?
     Его глаза открыты, но он ничего не видит. Он в ауте. Подонок. Как ему это удалось?
     — Все в порядке. — Голос командира из соседней галактики достигает моих ушей. — Займи место Эльюэла.
     — А?
     В голове туман. Хочу все бросить. Я выдохся. Не понимаю, что он говорит.
     — Садись на место Эльюэла. На ракетах нужен человек. Где Пиньяц?
     — На ракетах. Кто-то на ракетах.
     Шатаясь, я перебираюсь на место Эльюэла. Ракетчик лежит на барьере приборной доски, дышит тяжело и неровно. Состояние тяжелое.
     — Я устал. Проглочу капсулу. Спать буду.
     — Нет. Нет! Держись! Не поддавайся! Мы же уже почти дома. Тебе только включить пульт управления ракетами.
     — Включить пульт управления ракетами.
     Пальцы что-то делают сами. Руки похожи на истощенных коричневых пауков, они танцуют на липкой, зеленой от плесени приборной доске, ласкают скопище просыпающихся кнопок. Я постоянно хихикаю.
     — Где Пиньяц?
     На этот раз сигнал доходит.
     — Спит. Уснул.
     Эльюэл издает тоненький, ноющий писк.
     — Проклятие! Будь готов к пуску после перехода в норму.
     — Готов…. Пуск ракет!
     Один из пауков начинает вытанцовывать последовательность заряжания. Другой исследует тайны предохранителей.
     — Нет! Нет! Убери руки с панели! Уолдо, не сейчас!
     Что-то отдаленно напоминающее рассудок возвращается ко мне. Я медленно убираю руки и рассматриваю их. Наконец я произношу:
     — Ракеты подготовлены к пуску. Управление запуском в состоянии готовности.
     — Отлично! Отлично. Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Уже скоро. Потерпи еще.
     Потерпи. Потерпи. Всего пять человек в сознании на целом корабле, и один из них талдычит: «Потерпи». И долго еще ждать? Пока мы не останемся с командиром вдвоем? А если за нами до сих пор гоняются? Остальным это уже все равно, а мне что делать? Изогнуться и поцеловаться на прощание с собственной задницей?
     Эльюэл затих. Даже дышать перестал. Я смотрю на него и не понимаю.
     Думаю, не он один. Здесь очень плохо.
     Я возвращаюсь к ритуалу злобы и ярости, придумываю пытки для Старика. Брань и угрозы сыплются из моей глотки в бесовском подражании грегорианским песнопениям. Это помогает скоротать время и как-то продержаться.
     Притаившись у границ умопомешательства, я становлюсь жертвой одной из релятивистских шуток времени. Совершенно неожиданно проходит еще два часа.
     — Эй, там, внизу! Готовность! Выходим на счет «пять».
     Это хриплый голос Уэстхауза.
     Я бросаю взгляд на часы. Это рекорд длительности, сомнений нет. Ура.
     — Хмм! — Это командир. — Черт возьми, Уолдо! Не сейчас. Проснись. Уже почти все закончилось. А, мать твою!
     Кажется, что говорить — это для него мука мученическая.
     А мне дико неохота покидать мир духов. Ощущение безопасности дает человеку даже ад.
     А что, если еще до перехода в норму на борту не останется ни одного человека в сознании? Клаимер будет нагреваться, пока не откажут сверхпроводники, магнитная защита рухнет, и корабль вспыхнет внезапным аннигиляционным взрывом.
     Интересно, почему мне сейчас лучше, чем два часа назад? Температура даже еще поднялась. Мы варимся в буквальном смысле этого слова.
     — Все, что мне от тебя нужно, — запинаясь, говорит командир, — это чтобы ты нажал на спуск быстрее, чем тот, кто нас ждет.
     — Постараюсь.
     — Десять секунд. Девять…. Восемь….
     Ударный вход в ноль Гэв. Все вокруг конкретизируется, эффект оглушительный.
     Насмерть перепуганная старая древесная обезьяна в глубине моего сознания начеку — хочет жить. Я заканчиваю процедуру пуска прежде, чем начинают гудеть вентиляционные устройства. Фактически я начал, когда корабль еще не вышел окончательно в норму, и ракеты вылетели раньше, чем любой прибор мог дать указание цели.
     Танниан так визжит о недопущении напрасного расхода ракет, что я могу попасть под следствие….
     Но цель есть. Старик с Уэстхаузом предположили точно.
     Мы вырываемся из укрытия менее чем в десяти тысячах километров от останков уничтоженной луны. Судьба к нам благосклонна. Наблюдатель оказался в захвате прибора, меньше сотни километров от нашей точки выхода. Я вижу его через артиллерийскую оптику. Вот оно, значит, как. Они решили, что с нами все кончено, но на всякий случай оставили кого-то. Они всегда так поступают.
     — Иногда получается и по-нашему, — бормочу я.
     Ракета в пути. Системе управления огнем едва хватило времени на захват цели. Мы остаемся в норме всего четыре секунды. За это время температуру и на микроградус не сбросить. Сматываемся.
     Ракета с ускорением в сотню g бьет в цель, пока джентльмены из той фирмы не успели пальцев вытащить из ушей.
     В сущности, классическая клаймерная атака. Просто с большим везением.
     Командир снова выходит в норму в пяти световых секундах в сторону. Сбрасывает тепло и наблюдает.
     Истребитель гибнет. И ни радио, ни тахионные детекторы не ловят ничего, кроме шума взрывов. Сигналов не было. Командир пошел с нужной карты. Пересидел охотника. Палач ушел охотиться в другие места.
     Пламя огненного шара стихает. Я смотрю на термометр. Температура понижается медленно. Может быть, градус в минуту. Минуты топают мимо со скоростью улиток.
     Истребитель никаких сигналов не подал, но остается еще эта предательская станция.
     Человек десять достаточно оклемались, чтобы продолжать работу. Еще нескольких уже нет…. Командир приступает к выполнению следующего обманного маневра. Он звонит мне и говорит:
     — Программируй одиннадцатую птичку для прямого полета в гипере на максимальной скорости.
     Пиньяц еще не пришел в себя. Пока что я здесь старший.
     Новый корабль противника движется в сторону от нас, к нижнему краю планетной системы. Уэстхауз переходит в гипер и гонит вовсю. Проходит пять минут.
     — Он разворачивается, командир, — докладывает Рыболов.
     — Отлично. Оружейный отсек, готовность к пуску. Мистер Уэстхауз, готовность к клаймингу.
     Идет минута за минутой. Охотник медленно приближается.
     — Он уже достаточно близко, командир, — говорит Канцонери.
     — Спасибо. Оружейный! Готовы?
     — Так точно, командир. — Я быстро отстукиваю приказы ракете.
     — Мистер Уэстхауз. Готовы? Огонь!
     Я стреляю. Все вокруг становится призрачным. Командир дает Уэстхаузу новый курс. Должно сработать. Уловка новая.
     Ракеты способны лететь в гипере часами. Я ей запрограммировал высокое отношение сдвига. Надеюсь, мы успели стартовать, пока истребитель не подошел достаточно близко, чтобы раскусить наш маневр.
     Неустрашимый Фред будет орать как резаный, когда узнает, что мы тут вытворяем.
     Командиру теперь уже плевать, что подумают в штабе. Его задача — привести людей домой живыми.
     Мы возвращаемся в норму, как только истребитель, по нашим расчетам, вылетел за границу зоны обнаружения. Несколько часов дрейфуем на минимальной мощности и вентилируем тепло. Это трудоемкий процесс. Лучевое оружие мы не можем использовать, чтобы себя не обнаружить. Ведь где-то снова собираются охотники.
     Нормальная температура полета кажется непереносимым холодом. Когда она доходит до предклаймингового уровня, мне уже просто больно.
     Когда через три часа командир снова входит в клайминг, на борту всего двадцать три человека в строю.
     Троих мы оставили позади, похоронили в открытом космосе. Надгробные речи и оплакивание были позже, уже в безопасности клайминга. Пикро и Браун из операционного отсека и Эльюэл. Тем, кто был внизу, повезло больше.
     — Это преступление, — бормочет Рыболов. — Через мусорный люк. Это преступление.
     — А ты бы хотел оставить их на борту? — спрашивает Яневич.
     Рыболов не отвечает. Страшно подумать, что сделали бы с ними тепло и бактерии в длительном клайминге. Тела и так уже прилично тронулись.
     Я вспоминаю историю о командире, который настоял на том, чтобы доставить погибших домой.
     Забавно. Чем большее зловоние распространяется по кораблю, тем выше становится мой порог восприятия запахов. Наша атмосфера мне лишь слегка неприятна, хотя пастух с Ханаана тут бы задохнулся.
     
***
     
     Лейтенант Дикераид командует в инженерном отсеке, пока его босс в отрубе. Вейрес внезапно оживает. С диким воплем:
     — Дикераид, убирайся с дороги к чертовой матери! Командир, какого хрена вы сделали с моим запасом АВ? Вы осел….
     — Закройте пасть, Вейрес. Скажите мне спасибо, что у вас есть возможность ругаться.
     Вейрес продержался недолго. Более разумный Дикераид остался в строю, натянув последний оставшийся скафандр и используя его охлаждение.
     Перебранка продолжается. Чистое воздействие стресса. Станет ли командир ее прерывать? У него есть свидетельство на магнитофонной ленте. Вейрес нарушил субординацию. Я ничего не записываю, чтобы не оставить после себя чего-то такого, из-за чего меня потом могут вызвать в суд.
     — У нас запаса на волосок!… — надсаживается Вейрес. — С ним, если повезет, нам задницы не поджарят, а взорвут!
     — Радуйтесь, что в живых остались, — заступается за Старика Яневич. — Займитесь своим вязанием. А свое дерьмо держите при себе. Вам ясно, мистер?
     У Вейреса хватает ума заткнуться. Хоть и надувшись.
     Пора поспать.
     
***
     
     Я просыпаюсь с возрастающим фатализмом, и в этом я не одинок. АВ практически нет. Ракеты улетели. Гамма-лазера хватит на один выстрел, не больше. Прочее лучевое оружие ненадежно. Магнитная пушка — единственное, чем можно пользоваться сколько угодно. В бою мы особо не блеснем.
     Я выполнил свой долг. Я продержался. Я работал, когда другие сдались. Могу собой гордиться. Может быть, и медаль дадут.
     Путь домой по-прежнему далек. И будет он тяжелым и голодным. Кроме того, нам надо пробиться сквозь железный занавес вокруг Ханаана. Хватит ли на это АВ?
     В оружейном отсеке все воюют с плесенью.
     — Похоже, что плесень победила, — говорю я слегка сконфуженному Кюйрату.
     — На этот раз она неплохо устроилась, сэр. Краска облетела, кое-где и пластик.
     Он срывает обертку с мотка изоляционной ленты.
     — Хотя пришлось дать ей волю.
     — Ага. Но что делать теперь?
     — Не обидно ли будет, если нас доконает эта дрянь? То есть они постарались изо всех сил — спустили на нас Палача. Но командир нас вытащил. И тут эта плесень. И что с ней делать? Ее же не перехитрить.
     — Да, смешной был бы конец, — соглашаюсь я.
     Но и конкурентов со счетов сбрасывать рано. Они все еще ищут нас, мои друг.
     Подплывает Пиньяц.
     — Признаю, что вы сделали выстрел высшего класса, лейтенант.
     — Хмм, — отвечаю я. Он, кажется, несколько смягчился. — Это на самом деле было? Кажется сном.
     — Вы все время что-то записывали. Интересно. Я пока сложил ваши бумаги в койку Бата.
     — Не помню, чтобы что-нибудь записывал. Когда-нибудь прочту, будто кто-то другой писал.
     Потом я фыркаю.
     — Ракетчики — как ковбои. Уважают только того, кто первым выхватит пистолет.
     Пиньяц недоуменно хмурится.
     — Я протянул оливковую ветвь, лейтенант. Не думал, что вы будете кусать руку.
     — Прошу прощения. Спасибо. Мне просто повезло. Что у вас там происходит?
     — Мы их потеряли. Или они нас отпустили. Если вас интересует мое мнение, это любопытно. Не может быть, что все так просто.
     — Может быть, все не так и просто.
     — Они должны были знать, что у нас АВ на исходе. Это их подстегивает. — Он пожимает плечами. — Но они дают нам шансы, и Старик использует их все.
     — Например?
     — Для начала найдем маяк с инстелом. Дадим знать в штаб, что мы живы.
     — Угу. Полагаете, Танниан будет разочарован?
     Порой мне кажется, что он хочет нашей смерти. Но у Пиньяца есть на этот счет и собственные параноидальные соображения:
     — Я догадываюсь, что за игру затеял Старик. Пусть люди узнают, что мы живы, прежде чем новости дойдут до самого верха.
     Неужели это правда?… Нет. Даже Танниан не способен…. Сумасшедшая мысль. Я слишком долго болтался в тылу.
     — Вы полагаете, что Фреду придется нажать на все тормоза и оставить героев в живых?
     — Именно.
     Смуглое маленькое лицо выдает его. Он верит в заговор. Надо бы грядущий отпуск подлиннее, а то все уже с ума посходили. Не хотелось бы мне вновь оказаться в космосе с этими людьми.
     Я улыбаюсь про себя — и не придется. Один патруль — вот все, что мне надо пережить.
     Привези меня домой, командир. Привези меня домой.
     
***
     
     Маяк мы нашли. Командир доложил о вчерашнем. Промаявшись дурью несколько часов, штаб дал команду: придерживаясь обычной процедуры патруля, то есть от маяка к маяку, возвращаться домой. Трепаться они были не в настроении.
     Мы наскребли немного воды и провизии. АВ, к сожалению, достать не удалось. Попадем в зону неприятеля — будет туго.
     Ленч с командиром. Он на грани срыва, но все так же неприступен. Как его разговорить? Чем его успокоить? Пожалуй, сейчас это не выйдет.
     О погоне он говорит так, будто это обычное в патруле дело.
     
***
     
     Прошло шесть дней. Еще на шесть дней ближе к дому. Старик старается скорее избегать обычной процедуры патруля, нежели ей следовать. Не хочет давать никакой информации возможным наблюдателям. На короткие промежутки времени мы переходим в гипер, постоянно слушаем. Паранойя стала нормой. Компьютер-щики облизывают каждую крупицу информации с маяков, ищут ключ. Они не сомневаются, что штаб — противник пострашнее той фирмы. Я не могу откопать никаких разумных причин для такого отношения. Сам иногда ему поддаюсь.
     Это опасно — так много времени тратить на пустые раздумья. Можно так себя накрутить, что станешь себе злейшим врагом. Мрачные пророчества любят сбываться сами по себе.
     
***
     
     Время идет. Я потерял счет дням. Мы уже близко. Не знаю насколько, но Ханаан снова кажется чем-то реальным. Тут и там идут такие разговоры, будто есть люди еще где-то, а не только на клаймере.
     Космос здесь населен. Частые контакты. Редкая вахта проходит без хриплого тревожного крика Рыболова. Но странное дело — ни один контакт нами не интересуется.
     Возможно, что нам просто везет. Когда мы шли в норме, все контакты были далекими. Есть шанс, что нас просто-напросто не заметили. Корабль, идущий в норме, сложнее засечь с корабля, идущего в гипере, чем наоборот.
     Ходит среди нас одна шутливая теория. Она гласит, что мы уже мертвы. Корабль-призрак. А тянем лямку мы просто потому, что боги нас пока не проинформировали.
     Лейтенант Дикерайд наполовину всерьез выдвинул постулат, что вследствие рекордного клайминга мы стали невидимыми постоянно. А мы почти готовы поверить.
     У меня есть свои собственные соображения, почему у нас все гладко. И они меня пугают.
     — Контакт, командир! — говорит Рыболов.
     Он так часто это говорил, что уже и не напрягается. Называет пеленг, расстояние и угол возвышения, а после добавляет:
     — Недружественный.
     Этот корабль движется прямо на нас. Быстро. Это истребитель. И что же нам, черт возьми, делать? Куда, черт возьми, бежать?
     Старик отключает двигатели и делает вид, что нас тут нет.
     
***
     
     Бояться теперь нечего. Истребитель ушел. Пролетел в нескольких сотнях тысяч километров от нас. Может ли быть, чтобы он нас не заметил? Что за чертовщина творится?
     Командир знает. Теперь я это вижу. Когда я заговариваю, он уклоняется, уходит от ответа. У всех свои подозрения. Та фирма не оставляет в покое подбитый кпаймер. По крайней мере без чертовски серьезных причин. Почему-то наша значимость для них катастрофически снизилась.
     Как я уже говорил, у меня есть собственные мысли. Но я не хочу их додумывать. Чтобы отбыть свою вахту, достаточно проснуться и удостовериться, что ты еще жив. Может быть, потом захочется чего-нибудь еще.
     Все мы потом захотим чего-нибудь еще. Например, позвать-Танниана почетным гостем на пир каннибалов.
     
Глава 10
Приходящий корабль
     
     Настроение упало до минимума и начинает подниматься. Сквозь скудную почву пессимизма и цинизма, настолько застарелых, что стали почти религией, пробиваются ростки оптимизма. Какие-то признаки весны — как перелет малиновок на север на Старой Земле. Роуз с Тродаалом излагают планы употребить по назначению всякую женщину, не заключенную в гарем за колючей проволокой. Остальные прислушиваются к этому ритуалу. Таких разговоров уже месяц не было слышно.
     Я и сам начал осознавать, что где-то могут быть женщины. Встает даже от взгляда на песочные часы. Ох, как я одурею, когда наткнусь наконец на бабу.
     Это все — часть жизни на клаймере. Теперь мне понятно, зачем вызывают сухопутный пат— руль, когда садится клаймер. Просто для поддержания порядка.
     Никастро по-прежнему уверен в нашей неотвратимой судьбе. Он в отчаянии, а это мешает нормальному росту оптимизма. Он утверждает, что корабль попал в лапы инфантильной судьбы с манерами котенка. Надежды на спасение нам даются лишь для того, чтобы сделать пытку еще более изощренной.
     Возможно, он прав.
     Я убежден, что в глубине души командир с ним согласен. Да и лейтенант Вейрес не стал бы спорить, если бы у него зашел об этом разговор с командиром.
     Инженер ведет себя, как пятилетний мальчик. Как такого пацана отобрали на клаймер?
     Держим курс в сторону дома. Люди и механизмы — все мало-помалу выходит из строя. Противнику не надо вмешиваться, мы сами развалимся. До дома еще далеко, без посторонней помощи нам этот путь не осилить.
     Просьба о стыковке с кораблем-носителем отклонена штабом без объяснений. Просьбу о стыковке с АВ-танкером постигла та же участь. И тоже без комментариев. Это пугает. Не хочется верить, что кому-то в штабе нужна наша смерть.
     — Воняет, как от десятидневного трупа в полдень. Хоть бы объяснить потрудились. Какой-то мудак не хочет, чтобы мы выбрались, — повторяет Тродаал каждые несколько часов. Как защитное заклинание.
     И не перестает строить планы. Как и все. Они верят в Старика.
     — Ответ, командир!
     Тродаал торчал над рацией полчаса, ожидая ответа на нашу последнюю просьбу. На этот раз Старик просил о рандеву с грузовым кораблем или кем угодно, кто мог бы поделиться с нами провизией. Разве это не разумная просьба? С едой у нас стало совсем туго.
     — Запрос отклонен, — тихо говорит командир. Он делает глубокий вдох, явно сдерживая эмоции. Я заглядываю ему через плечо и читаю текст. Судя по его тону, нам следует заткнуться и оставить командование в покое.
     Я бью кулаком по ладони. Что за чертовщина там, в штабе? Плохи наши дела.
     
***
     
     — Это бессмысленно! — вскипает Рыболов. Штаб молчит уже два дня. — Они же всегда стараются…. а теперь даже извиниться не хотят!
     Даже Рыболову хочется ощутить твердь под ногами.
     Невзирая на нехватку топлива, командир отдает приказ о начале гравитационных учений, Постоянные учения — дело обязательное.
     Мне удается поймать Яневича одного.
     — Стив, мне кое-что пришло в голову. На следующем маяке с инстелом рапортуй о моей смерти. Посмотришь, как домино посыплется.
     — Ну, ты гений! — кричит он в ответ. — Ага! Они уже напечатали под твоим именем тонну дерьма, и им ни к чему, чтобы ты стал качать права. Только вот, блин….
     Некоторое время он задумчиво молчит.
     — Не выгорит. Причина не в тебе. Да и все равно поздно. Им прекрасно известно, что ты самый здоровый сукин сын на всем корабле. — И понизив голос до уровня шума волос на ветру, он добавляет: — Не дергай дьявола за бороду. Не стоит пока…. Игру ведет адмирал. А нам зато есть кого ненавидеть в этой Богом проклятой войне.
     — Хмм.
     На самом деле к системе Танниана мало может быть претензий. Адмирал передвигает фигуры на гигантской шахматной доске, и ставки в игре поважнее любого клаймера. В чем же его винить? Для человека, начавшего с нуля, он выше всяких похвал.
     
***
     
     — Но сколько еще удастся мне сохранять здоровье?
     Я лежу в койке, продолжая тот же разговор, теперь уже с Неустрашимым. Освободились еще койки, но я остался здесь. Этой койкой не надо делиться.
     Фред, хоть и похудел, особенно истрепанным .не выглядит. Бедняга Неустрашимый. Ничего-то больше в своей жизни он не видал. Вся его Вселенная — клаймер.
     Он отощал, но не голодает. Его спасают воровские ухватки. К тому же он самый талантливый попрошайка на корабле. Не голод, а просто диета. Около дюжины мягкосердечных оставляют ему объедки.
     Кабы не щедрость экипажей маяков — сидеть бы нам на знаменитом кригсхаузеровском супе из воды.
     Голодные дни. Голодные дни. Но дом все ближе. Расстояние как лекарство по силе не уступает времени. Даже Тродаал перестал вспоминать о джонсоновском клаймере.
     Можно ли придумать более сильный аргумент против службы на клаймере? Еще год назад любая насильственная смерть способна была -потрясти до глубины души любого из этих мальчишек.
     Что же мы из себя делаем?
     И вызывает жуть мысль: во что превратятся выжившие?
     Ведь кто-то выживет. Как бы ни было безысходно сейчас, война не может продолжаться бесконечно.
     Что станет с теми, кто посвятил ей всю свою сознательную жизнь? Я мало встречал тех, кто на ней с самого начала. У ребят за плечами нет мирного прошлого, они не представляют себе мирного будущего. Вся их жизнь — война.
     Я приспособился к мирной жизни — с трудом. Но мне не пришлось до того годами жить под угрозой смерти. Полагаю, что это немаловажно.
     Если правда, что — как утверждает ряд экспертов — война продлится целое поколение, то возникнет море проблем, когда она кончится. Вырастет поколение людей, для которых война — норма жизни.
     Кригсхаузер возвращает меня из воображаемой эры, где целые флоты оборачиваются против планет, которые они защищали.
     — У меня кое-что есть для Неустрашимого, — говорит он. Тонкими бледными пальцами он теребит тюбик с протеином.
     — Это из твоих запасов на черный день?
     — Кок знает, где можно поискать, — усмехается Кригсхаузер.
     — Предатель, — говорю я бросившему меня и трущемуся теперь о ноги Кригехаузера Фреду. — Иуда.
     — Он присягал только собственному желудку, сэр.
     — Это единственное, чему мы остаемся верны, стоит попасть в переплет.
     — Ларами говорит, что послезавтра мы, возможно, уже будем дома, сэр.
     — Ничего такого определенного не слышал. Командир своих карт не раскрывает.
     — Но Ларами вполне может знать, сэр.
     — Может быть. А мне кажется, что так быстро не получится.
     Я не заговариваю первым о том, с чем он пришел ко мне. Прошло много времени. Я даже успел обо всем забыть. Мне нечего ему сказать.
     Погибло восемь человек. В глубине души я надеялся, что его преследователь окажется одним из них.
     Я и сам, как большинство в молодости, экспериментировал. Мне показалось, что сексуальные отношения между мужчинами слишком холодны, слишком сухи…. Трудно себе представить, как это Кригсхаузер может кого-то привлечь, будь то мужчина или женщина. Кроме того, что он немыт, он еще и самый уродливый мужчина, каких я только видел. Его соискатель явно обладает весьма эксцентричными наклонностями.
     Красота — в глазах смотрящего и т.п. Наш повар — личность. Так, наверное, надо думать. Очаровательный плутишка.
     — Моя проблема, сэр…. Вы о ней думали?
     — И очень много, — вру я. — А ты? Ты узнал, где утечка?
     Кригсхаузер — беззащитный и зависимый человек по натуре. Хочет, чтобы решали за него. Если переживет клаймеры и войну — сделает на флоте карьеру. В службе эксплуатации кораблей нужны люди, стремящиеся к безопасной и безответственной жизни.
     В бытность мою на бомбардах знал я матроса из прачечной, тридцать лет не сходившего с корабля. Чем ближе было к его отставке, тем больше он превращался из нормального человека в пучок невротических тревог. Когда его прошение о продлении срока службы было отклонено, он покончил с собой.
     Флот стал для него семьей, всей жизнью. Больше ему некуда было идти, нечего было делать.
     Кригсхаузер пожимает плечами. Зачем ему взваливать себе на плечи бремя решения?
     Чего ради помогать человеку, который сам себе не помогает?
     — Непохоже, чтобы тебе слишком хотелось со всем этим разобраться. Есть особые причины, которые мешают тебе сказать, кто этот человек?
     — Просто лучше не говорить, сэр.
     — Не хочешь его разозлить?
     — Думаю, да.
     — Что же я тогда могу сделать?
     — Не знаю, сэр. Просто я подумал….
     — Если так, то я ничего не могу сделать. Тебе придется разбираться самому. Можешь перерезать ему глотку, можешь сдаться, можешь разоблачить его.
     — Но….
     — Я не волшебник. Я не могу нажать на кнопку и дать тебе три желания.
     Мне не удалось вычислить преступника. Должен признаться, каких-то сверхъестественных усилии я к этому не прилагал. Наши явные бисексуалы (гомосексуалистов в однополые экипажи не берут) непохожи на шантажистов. Их манеры заигрывать не выходят за рамки. Исключаем их, исключаем погибших, исключаем меня — остается еще множество вариантов.
     Мне, в общем, все равно, но это должен быть человек, желающий остаться в тени. Кто-нибудь из офицеров? Пиньяц? Или Вейрес?
     Тех, для кого этот полет первый или второй, можно вычеркивать из списка. Несложно сократить число возможных вариантов до шести. Но эти упражнения бессмысленны.
     — Этому парню, обрати внимание, тоже есть, что терять. Каждому есть.
     — Мы все время были заняты….
     Я сдерживаю вспышку раздражения.
     — Приходи завтра. Когда все обдумаешь как следует. Просто хотеть тут мало.
     — О'кей.
     Кригсхаузер разочарован. Он хочет чуда.
     — Эй, Неустрашимый. Давай обратно. На чем мы остановились? Ну да. Каким образом мне удается сохранять здоровье на таннианской территории?
     Штаб до физических мер не доходит. Но бывало, что посланцы гласности исчезали в отстойниках Психологического бюро. Не так ли было с тем парнем, который хотел вскрыть «Скандал с вооружением»?
     У меня развилась настоящая паранойя. Все потому, что чувствую себя чужим.
     — Знаешь, Фред, чем мне не мешало бы заняться? Вместо того чтобы изображать твою подушку? Сделать копии своих записей.
     Неустрашимый уже привык к моему ворчанию и не Обращает на него внимания. Он трется головой о мою руку, требуя еще почесать ему за ухом.
     
***
     
     Плетусь в операционный отсек. Все работают, работают, работают. Особенно Рыболов. Снаружи — интенсивное движение.
     Мы в норме. Кармон включил аквариум дисплея. Там четыре блика. Три из них — красные. Кармон речитативом объявляет спектральные числа — где-то за тридцать.
     Командир не стал объявлять тревогу. Бессмысленно. Единственный, кто пропустил первое дуновение опасности, — это я. Никогда мне не стать настоящим клаймерменом.
     Наши соседи нами не интересуются. Нас нелегко заметить, когда мы крадемся в норме на самом малом ходу.
     — Вряд ли они стали бы нас беспокоить, даже если бы заметили, — говорит Яневич. — Они идут на более крупную дичь.
     — Сколько времени мы будем добираться домой в такой манере?
     Яневич усмехается.
     — У нас большая собственная скорость Всего шесть-семь месяцев.
     — Сто девяносто шесть дней и четырнадцать часов, — провозглашает Уэстаауз.
     — С пустым холодильником эта экскурсия не покажется короткой.
     Но по космическим меркам мы уже близко.
     — Ага, — соглашается Яневич. — Я уже примериваюсь к твоим мослам.
     — Что там происходит?
     Я начинаю догадываться, и мои догадки мне не по нутру.
     — Черт возьми, приятель, я не знаю — Он хмурится. — Вокруг Ханаана всегда многолюдно, но не так. Они повсюду.
     — Не просто учения?
     Яневич пожимает плечами. Достаточно фальшиво, чтобы стало ясно: ответ ему известен, но сказать он не имеет права.
     — Проскользнем. С мини-прыжками, когда сможем от них оторваться. Сначала во внутренний пояс. Там должны быть аварийные станции, которые они пока не нашли.
     — На это много времени уйдет.
     — Это точно.
     На лице его уныние. Он начинает понимать что это такое — быть командиром.
     — Торопиться не придется. Кстати. Скажи своему кошкоману-коку, чтобы открыл свои заначки, если не хочет сам попасть в меню.
     Происходящее не обошло его стороной, он меняется.
     — Ты слышал, Неустрашимый? Тяпни его за ногу.
     Кот пришел сюда следом за мной.
     — На самом деле я думаю, что он уже рассекретил. Скребет по сусекам. Рассуждает о супе из воды.
     — Вечно он рассуждает о супе из воды. Передай ему, что я рассуждаю о супе из котов.
     — Давай сменим тему.
     Хочется есть. Как правило, мне не важно, чем себя заправлять, но всему есть предел. Суп из воды!
     Тродаал и Роуз — о чудо из чудес! — нашли новую тему. Какой пир они закатят перед тем, как ринутся на баб с оружием на изготовку.
     — Похоже, что судьба дает нам шанс, командир, — говорит Уэстхауз. — Подходит для третьей программы.
     Я бросаю взгляд на дисплей. Только один красный сигнал, быстро уносящийся вдаль. На сферической границе чисто — нет точек, отмечающих расположение кораблей противника.
     Будем надеяться, что программа номер три отхватит солидный кусок оставшегося пути.
     — Дайте ускорение одно g. Готовность к гиперу. — И повернувшись, грозно рокочет: — Если что-то появится, я хочу знать об этом вчера. Capiche7, Джангхауз? Берберян?
     Очевидно, мы пробиваемся сквозь зону пикетов.
     — Став, тебе нужно твое кресло?
     Яневич отрицательно качает головой, и я сажусь. Неустрашимый устраивается у меня на коленях. Все мое внимание приковано к командиру. Он держится вопреки собственной запущенности, вони и грязи. Его одежда грязнее, истрепаннее и висит мешком хуже, чем у всех остальных. Измученный, побитый, состарившийся юноша. Ввалившиеся щеки прячутся за дикой бесформенной бородой, но ввалившимся глазам спрятаться негде, и из-за этого он похож на труп двадцатишестилетнего юноши, в который вселилась душа столетнего старика.
     Впрочем, ему может быть и двадцать семь. Я потерял счет датам. Его день рождения где-то в этих числах.
     Это его восьмой патруль. Ему надо выдержать еще два, осложненных обязанностями командира дивизии. Помоги ему Бог….
     Он не выдержит. Если только у него не будет долгого отпуска. Снова придется ему собирать Шалтая-Болтая. Может быть, побуду с ним. Может быть, на берегу он будет разговорчивее.
     Сомневаюсь, что он вообще ест. Он похудел больше других, пожелтел сильнее. Все мы украшены пятнами лишаев, но с ним никто не сравнится. Бугры вен на висках. Лоб, стиснутый болью. Руки дрожат, он их прячет в карманах.
     Он на самом краю, держится только силой воли. Потому что он должен. У него есть семья, которую надо привести домой.
     Я теперь лучше его понимаю. Этот патруль оказался выше его сил, слишком тяжким бременем лег на плечи. И все же он владеет собой. Раб своего долга.
     А Яневич? Примеряет мантию? Он все знает. Видит, понимает и знает. Проведя почти все время в оружейном отсеке, я пропустил кульминационные моменты его роста, его падения в ужас собственного будущего.
     Но он молод. Он свеж. Его душа еще не выдохлась. Еще на несколько полетов он годится. Если командир сломается, он займет его место. У него сил пока хватит.
     — Пора, командир.
     — Прыгайте, мистер Уэстхауз!
     В голосе Старика уже не звенит прежняя сила, но он достаточно спокоен.
     Уэстхауз. Наш вундеркинд. Молчалив, компетентен, невозмутим. Еще несколько патрулей, и он станет старпомом и будет на борту рассыпающегося по дороге домой клаймера пожирать глазами своего командира, пожирать глазами адское пламя своего собственного завтра. Но не сейчас. Сейчас он не видит ничего, кроме поставленной перед ним задачи.
     Тродаал теперь тоже причислен к заговору тишины. Запас шуток, спасающих от одиночества и страха, в конце концов истощился.
     Никастро облокотился о переборку, глаза закрыты, он все так же убежден в своей роковой судьбе.
     Мешок оскорблений Ларами пуст.
     Компьютерщики что-то бормочут, колдуют над своим фетишем, общаются с богами техники.
     Берберян, Кармон и все остальные — ждут.
     Рыболов с присущей ему кротостью пытается упросить своего Бога защитить его друзей. Он молится тихо, но часто.
     Один Неустрашимый ведет себя так, как его к тому обязывают имя и репутация клаймерного флота.
     Этот кот — абсолютный чемпион. Никто другой из живых существ не провел столько времени на борту клаймера. Сейчас ему это надоело. Он ложится на спину, извивается на моих коленях, машет в воздухе лапами, голова его свисает с моей ноги вниз. Рот его полуоткрыт, оттуда исходит нежное, булькающее мурлыканье.
     Стопроцентный фаталист, Неустрашимый Фред. Que sera, sera8. А пока можно вздремнуть.
     Что там внизу? Яневич задраил люки.
     — Контакт, — говорит Рыболов. — Пеленг….
     Я сам становлюсь фаталистом. Будущее мое от меня не зависит. Мне выпала судьба лететь и надеяться, что удача меня не оставит.
     В чем смысл тактики Старика? Корабль выработал ресурс. Скоро мы уже не сможем переходить в гипер из-за опасности остаться без необходимого для возвращения домой топлива.
     — Командир, водорода осталось меньше одного процента, — докладывает Вейрес.
     — Ясно. Действуйте согласно инструкциям, мистер Вейрес.
     Инженер больше не спорит. К чему? Командир непоколебим.
     Даже инженеру пришлось признать, что в данной ситуации нет смысла беречь резервы.
     Что такое один процент? Горючее на два дня при максимальной экономии. А потом что? Сколько еще можно протянуть, пока не откажут аккумуляторы и аварийная система? У Рыболова получились недели. Но тот корабль был полностью исправен, пока его не подбили.
     Все это выглядит очень мерзко. Должен же быть этому предел!
     Единственный настоящий предел, друг мой, — это человеческая выносливость.
     Берберян и Рыболов чирикают о все новых и новых контактах, как певчие птицы в брачный сезон. Красные и зеленые блики забивают дисплей.
     — Черт возьми! — ругается Тродаал. — Черт возьми, как же они близко…. Можно отсюда до них добраться пешком.
     Это только если они не будут против.
     Я снова смотрю в дисплей. Сейчас в нем вы-светились золотые точки. Мы добрались до пояса астероидов. Правильнее сказать — до одного из них, поскольку в системе Ханаана их два. Внутренний находится на расстоянии чуть более одной астрономической единицы снаружи от орбиты Ханаана. А внешний располагается примерно так же, как пояс астероидов в Солнечной системе.
     — Отставить разговоры! — рявкает командир. — Тродаал, сигнал в штаб! Возвращаемся домой. Идентификацию! Статус — красный!
     Уэстхаузу:
     — Астрогатор, внутрь пояса! Отыщите спасательную базу.
     Мы сообщаем в штаб, что мы здесь, имеем повреждения, что необходима срочная помощь.
     Я играю с обзорным экраном, нахожу Ханаан. Камера гуляет. Тяжело держать наводку. Планета похожа на кусочек серебра размером с ноготок. Тервин не виден. Наверное, он сейчас за планетой. Вторая, большая луна напоминает царапину близ невидимого ореола планеты.
     Паршивых сто семьдесят миллионов километров.
     Боюсь, нам их не пройти.
     Тродаал, говоривший до того с Уэстхаузом, сообщает:
     — Командир, получен ответ со станции Альфа Девять Ноль. Автоматический сигнал. Похоже, что команду оттуда вывезли.
     — Мистер Уэстхауз?
     — Это в двух миллионах километров в сторону от нашего генерального курса, командир.
     — Роуз, посмотрите, что там можно найти, помимо средств жизнеобеспечения.
     У Роуза уже готовы данные.
     — Аварийный запас воды и пищи, командир. Если база полностью укомплектована, этого хватит, пока все это не кончится.
     «Все это» — моя прежняя и верная догадка. Ратгебер или нападение на конвой были последней соломинкой. Джентльмены из той фирмы приостановили штурм Внутренних Миров, пока не вырежут раковую опухоль под названием Ханаан.
     Судя по виду через камеру, выяснение отношений ведется на повышенных тонах. Спутник Ханаана — под пеклом снарядов. Может быть, умнее оставаться подальше?
     Со стратегической точки зрения сейчас великий момент. Мы наконец остановили их натиск на Внутренние Миры. Им пришлось бы тратить непропорционально большие силы на прорыв через этот рубеж. Таннианова Festung9 Ханаан будет крепким орешком. Может быть, настолько крепким, что игра пойдет в другие ворота. Танниан наконец добился своего.
     Знание, что я на периферии отчаянной и исторической битвы, не утешает. Особого рвения отдать свою жизнь за Внутренние Миры я не испытываю.
     Один мудрец когда-то сказал, что трудно сосредоточиться на осушении болота, торча по самую задницу среди аллигаторов.
     Танниан станет героем из героев.
     Не важно, победит он или падет в бою. Он будет неуязвим для стрел правды. Что бы я ни написал, его это не тронет. Всем будет все равно.
     — Есть что-нибудь из штаба? — спрашивает командир. На ответ вполне хватило бы времени.
     Тродаал делает рукой жест подождать, он что-то слушает. Делает кислую мину.
     — Командир…. дают только подтверждение приема. Ответа нет.
     — Черт с ними.
     Старик ругается без особой горячности. Он не удивлен.
     — Идем на спасательную станцию Альфа Девять Ноль.
     Тут же врубаются двигатели малой тяги и работают всего пару секунд. Уэстхауз идет медленно. Нельзя оставлять за собой слишком явный нейтринный след.
     Слухи расползаются по кораблю — скоро нам будет чего поесть.
     
***
     
     Прошло восемь часов. После короткого сдвига в гипер было только несколько слабых поправок двигателями малой тяги — обходили астероиды. Теперь же Уэстхауз пустил главный двигатель. Надо снижать собственную скорость.
     — Хорошо следи за красно-белыми вспышками, — говорит мне командир. — На радаре скалу можно и не опознать.
     — Дистанция — сто тысяч, командир, — докладывает Тродаал.
     — Прекрасно. Сколько еще идти, мистер Уэстхауз?
     — Два часа до следующего включения главной тяги, командир. Всего часа три.
     — Хмм. Продолжайте.
     У меня уже слюнки текут. Эдак мы долго будем красться.
     
***
     
     Тяга отключена. Приближаемся к спасательной станции. Я ловлю случайные проблески ее огнен в ответ на наши сигналы.
     — Командир, этот камень кувыркается.
     — Черт возьми! — Он наклоняется над моим плечом. — Так и есть. Хотя не очень быстро. Замерь скорость.
     Потихоньку приближаемся. Астероид крутится не так быстро, как мне показалось. Просто огнен на нем несколько. Примерно оборот в минуту. Поперечник, по докладу Берберяна, больше двухсот метров. Вращается с биением.
     Еще ближе, и я вижу причину его странного поведения.
     — Дистанция? — запрашиваю я.
     — Что? — переспрашивает Яневич.
     Я ставлю максимальное увеличение.
     — Сколько до этого проклятого астероида?
     — Берберян! — рявкает Яневич. — Расстояние?
     — Девятьсот тридцать километров, сэр.
     Старпом обходит меня сзади.
     — Что такое?
     — Что-то тут не так.
     Я тыкаю пальцем в большую глыбу, когда вращение выносит ее на свет. Яневич задумчиво хмурится. К нам присоединяется командир. Я спрашиваю:
     — Можем пощупать низкоэнергетическим пучком?
     — Берберян. — командует Старик. — Переходите в импульсный. Канцонери! Подключитесь к радару. Хочу посмотреть альбедо. Мистер Ухтха-уз, полная остановка, если вас не затруднит.
     Он покидает нас, по-обезьяньи лезет во внутренний круг.
     Еще триста километров остаются позади, когда Уэстхауз останавливает корабль. Мы обмениваемся тревожными взглядами.
     — Что это такое, сэр? — спрашивает Рыболов.
     — Точно сказать не могу. Будто какой-то корабль на этом камне.
     Появляется командир.
     — Радарное альбедо слаборазличимо, — говорит он. — Мертвый корабль не выделяется на фоне железо-никелевого астероида.
     Он пялится на экран. Ответов там нет.
     — Нам бы осветительные ракеты.
     — Если бы они собирались стрелять, мы бы уже знали, — говорит Яневич.
     — Может быть. Откройте дверь!
     Стоя у люка в оружейный отсек, он говорит мне:
     — Перематывай пленки.
     Через минуту Пиньяц двадцать секунд проверяет астероид лучом низковаттного лазера.
     — Это корабль, — говорю я Яневичу. — Притом не наш.
     Он смотрит, как я прокручиваю запись.
     Судно похоже на вывернутую наизнанку фарфоровую чашку, метров тридцать — сорок в диаметре. Снова появляется командир. Вид у него озадаченный.
     — Никогда такого не видел. Перешлите это Канцонери. Канцонери! Идентифицируйте этого типа.
     Через минуту Канцонери говорит:
     — Это десантно-высадочный модуль, командир.
     Мы обмениваемся изумленными взглядами. Десантный модуль? Для высадки войск вторжения на планету?
     — Что он здесь делает? — бормочет Яне-вич. — А что мы теперь будем делать? — добавляет он, повернувшись к командиру.
     Старик смотрит на экран Рыболова.
     — Тродаал? Есть что-нибудь из штаба?
     — Переговоров много, но для нас — ничего, командир.
     Командир связывается с оружейным отсеком.
     — Мистер Пиньяц, жесткий пучок в эту болванку. Мистер Уэстхауз, приготовьтесь удирать.
     Проходит несколько секунд, и Пиньяц стреляет. Летят пылающие обломки. Часть основания становится вишневой, затем блекнет. Посадочный отсек не отвечает.
     Мы снова смотрим друг на друга.
     — Спускайтесь потихоньку, мистер Уэстхауз, — говорит Старик.
     
***
     
     Два часа растущего напряжения. Ни высадочный отсек, ни спасательная станция не откликаются. Сейчас мы в двадцати пяти километрах. Модуль заметно поврежден. Днище всмятку. Канцонери говорит, что удар и придал астероиду вращение. Все равно непонятно, что тут делает этот модуль. До Ханаана далеко.
     Очевидно, экипаж отсека прибыл сюда с теми же намерениями, что и мы. Обе воюющие стороны пользуются чужими спасательными станциями.
     Уэстхауз говорит, что может приспособиться к трепыханиям астероида. Но работа — пока не удастся каким-то образом заякориться — будет тонкой. Я спрашиваю командира:
     — Какой смысл? Можно же пройти рядом, хоть посмотреть, стоит ли овчинка выделки.
     Он хмыкает и удаляется. Я смотрю на Яне-вича, на спину командира, снова на старпома. Он показывает мне скрещенные пальцы. Тоже видит разложение, которое сдерживает только командир.
     Беспокоит меня командир. Он чертовски близок к краю. Если у нас тут ничего не выйдет, он может сломаться. Все наши беды падают на его плечи, несмотря на то что слишком многое зависит не от него.
     — Пятнадцать километров, — говорит Бер-берян.
     Роуз и Тродаал обмениваются размышлениями о сокровищах, которые можно отыскать на спасательной станции. Слышу что-то насчет медсестер. Тродаал часто сам себя перебивает, повторяя вслух услышанное по радио.
     Ситуация очевидна. Та фирма пытается размолоть в порошок Ханаан и все наши базы. Новости с большого спутника тревожные. Войска противника высадились на его поверхность.
     — Похоже, плохо, сэр, — говорит Никастро.
     Его лицо бледно, голос слаб. Я догадываюсь, что у него на уме. Какой смысл выжить в полете, вернуться домой и погибнуть во время вторжения?
     Как же они действуют на самом Ханаане? Наверняка есть огромные территории, где они могут высаживаться, не встречая практически никакого сопротивления. Например, там, куда прибыл я. Единственное, что им придется сделать, — пробить брешь в планетарной защите,
     — Десять километров, — докладывает Бер-берян.
     — Кто из наших умеет работать в открытом космосе? — спрашивает командир старпома.
     — Сейчас посмотрю списки, командир. — Яневич удаляется во внутренний круг, разговаривает с Канцонери.
     — Командир? Мистер Бредли, мистер Пиньяц, шеф-квартирмейстер Никастро, Делла Векья.
     — Кто такой Делла Векья?
     — Новый парень у Вейреса. Третий в ремонтной команде.
     — У кого больше часов?
     — У мистера Бредли и сержанта Никастро.
     — Сержант ни разу не выходил в открытый космос, сколько я его знаю.
     — Я пойду, — говорит Никастро. Несколько изумленных пар глаз таращатся на него. Никастро — доброволец? Быть того не может.
     — Я больше не хочу посылать женатых, сержант.
     — А какая разница? С Ханааном все кончено. Можно кончить и со мной. У меня опыт. Бредли — новичок.
     Никастро и Старик обмениваются взглядами.
     — Хорошо. Камера на шлеме должна непрерывно работать. Эй, там, открывайте люк.
     — Пять километров, — сообщает Берберян.
     — Удачи, — улыбаюсь я проходящему мимо Никастро.
     — Спасибо, сэр.
     Возвращаюсь глазами к экрану. Мы близко. Маневровые огни, согласно приказу командира, направлены на астероид. Проявляются детали картины.
     Огромная железо-никелевая глыба с карбункулом на боку…. Десантный модуль выглядит так, как будто пережил три войны. Я все еще ломаю себе голову, пытаясь понять, что он здесь делает.
     Командир наклоняется у меня над плечом:
     — Хмм. Странные происходят вещи.
     И переползает к Уэстхаузу. Тот маневрирует, приспосабливаясь к вращению астероида.
     Скала постепенно занимает все поле зрения камеры.
     Никастро проплывает пятидесятиметровый зазор и мягко приземляется. Магнитные подковки фиксируют его ноги на поверхности астероида. Меня выселили с моего кресла. Сам командир. Мы с Яневичем смотрим ему через плечо.
     Сквозь помехи слышен голос Никастро:
     — Что сначала, командир, модуль или станция?
     — Модуль. Посмотри, нет ли выживших. Не хочу, чтобы ты влез в ловушку.
     Старик нажимает на кнопку, он все записывает.
     — Сообщение для нас, командир. Из штаба.
     Это Тродаал.
     — Я возьму, — отвечает Яневич, пробирается к радисту, смотрит, как тот пишет. Возвращается и вручает мне послание.
     В штабе хотят, чтобы мы встретились в точке заправки с кораблем-носителем. Адмирал в мудрости своей приказал возвращающимся клайме-рам собраться там и не показываться. В случае необходимости корабли-носители переправят нас на базу Второго флота.
     Я передаю сообщение Старику. Смотрит, кивает.
     — Будем что-нибудь отвечать? — спрашивает Яневич.
     — Потом. Надо сначала посмотреть, что там внизу.
     Он смотрит на разделенный пополам экран. Наверху Никастро, внизу то, что он видит.
     Никастро обходит отсек кругом. Тот в плохом виде. Никастро заглядывает внутрь. Десантный трюм забит изуродованными телами. Жесткая посадка.
     — После такого вряд ли кто выживет, — бормочет командир. — Рулевым могло повезти больше…. Думаю, ему придется забираться внутрь. Может быть, их уже подобрали. Никастро, ищите входной люк.
     Никастро находит и спрашивает слегка звенящим и нетвердым голосом:
     — Что теперь, командир?
     — Идите внутрь.
     — Надо было бы дублера с ним послать, — говорю я. — Когда он окажется внутри, мы ничего не увидим.
     — А ты как относишься к тому, чтобы подышать вакуумом? — спрашивает Яневич жестким, раздраженным тоном. — Мы дадим тебе пистолет командира.
     На его лице презрительная усмешка. Надо было бы мне помолчать, чем чушь пороть.
     Никастро открывает люк и исчезает. Половина экрана покрывается хлопьями снега. Старик осыпает проклятиями конструкторов корабля. Могли бы дать нам диапазон частот пошире.
     Напряжение нарастает. Пять минут. Десять. Где же Никастро? Пятнадцать. Почему он не выходит на связь с оборудования станции? Двадцать минут. Похоже, его поймали. Сможем ли мы их припугнуть лучевым оружием? Не оставлять же его здесь….
     — Вот он, командир! — кричит Тродаал.
     — Переключи к нам.
     Из спикера под экраном доносится хриплый голос Никастро:
     — ….Как поняли?
     — Слышим вас, Никастро. Это командир. Докладывайте.
     — Никого нет дома. Кто-то постарался и убрал отсюда все и вся. Горючее — фук. Медикаменты — пусто. Десять коробок неприкосновенного запаса. Вот так вот.
     Я все вспоминаю внутренность модуля. Почти как в сбитом под Тербейвиллем бомбере.
     — Проклятие! — говорит Старик. — Подтащите к люку все, что сможете. — И обернувшись: — Старший помощник! Сообщите в штаб, что на рандеву выйти не можем. Не хватит топлива. — Поворачивается обратно. — Никастро, нет ли там запасных скафандров?
     — Нет, командир. Я справлюсь. Ящики легкие. Гравитационная система отключена.
     — Аккуратнее там, сержант. Конец связи.
     Возвращается Яневич с запиской и вручает ее командиру. Штаб приказал оставаться здесь. Старик морщится от омерзения.
     Яневич наклоняется и шепчет:
     — Мы тут не одни, командир. В двухстах тысячах километров в направлении два семь семь двенадцать градусов надир зарегистрирован слабый след нейтринного источника. Я велел Бер-беряну послать импульс. Это корвет. Опознавательных знаков нет.
     — Относительная скорость?
     — Практически ноль.
     — Двигатели на минимальной мощности?
     — Да, сэр.
     Командир задумчиво спрашивает мимо микрофона:
     — Чего это он прячется?
     Смотрит в дисплей. Ничего особенного не происходит.
     — Никастро? Вы меня слышите?
     Нет ответа.
     — Наверное, выносит рационы, — говорю я.
     — Блестяще. Вот. Садись. Расскажи ему, что происходит.
     А сам соскальзывает с кресла и направляется к Уэстхаузу.
     — Уйдем от этого тихони на ту сторону вот этой навозной кучи. Лишнее внимание нам ни к чему.
     А я вот чую, что нас уже засекли.
     Раздается крик Берберяна:
     — Командир, они включают двигатели!
     — А знаешь, откуда мог взяться модуль? — говорю я Яневичу. — Наши ребята подбили транспорт, а потом расстреляли модули при высадке.
     Яневичу это неинтересно, он не отрывает глаз от дисплея. — Соответствует известным фактам. Скорее всего клаймерная атака.
     Я смотрю в аквариум и не могу разобрать, происходит что-нибудь интересное или нет.
     — Он ускоряется, — докладывает Бербе-рян. — Медленно.
     — Куда он идет?
     — Огибает пояс. Он, наверное, летел сюда, а потом заметил нас.
     — Приближается?
     После паузы Берберян отвечает:
     — Да, сэр. .Минимальное расстояние — восемьдесят тысяч километров. Но идти долго. Похоже, он хочет ускользнуть.
     Ускользнуть, приближаясь? Да, может быть. Если так он надеется добраться до своих.
     — Мистер Яневич, — быстро говорит командир. — Идите и душите Вейреса до тех пор, пока он не назовет вам точные цифры. Абсолютно точные цифры, как на самом деле, а не так, как он хочет, чтобы мы думали.
     Никастро перетащил к люку первый ящик, я объясняю ему ситуацию.
     — Пройдет много времени, прежде чем необходимо будет что-либо решать, сержант. Смотрите сами.
     — Это будет менее эффективно, сэр, но я буду таскать по одному ящику за раз. Тогда, если придется сматываться, у нас уже что-то все-таки будет.
     — Это правильно.
     Я передаю этот план командиру, тот всего лишь кивает. Он занят корветом. Беспокоится. Корвет ведет себя как-то не так.
     Через некоторое время он заглядывает мне через плечо.
     — Что он делает? — спрашиваю я.
     — Крадется прочь. Может быть, понял, что мы — клаймер. Наверняка догадался, что мы его заметили. Должен проползти высоко над нами.
     — Берберян думал, что они шли сюда, а потом заметили нас. Может, он подбит?
     — Почему они тогда не просят о помощи?
     О помощи они не просили. Ни Рыболов, ни Тродаал никаких сигналов не регистрировали.
     — Может быть, подбит сильно?
     — Может быть. Я им не доверяю.
     Он идет к Уэстхаузу.
     У Старика открылось второе дыхание. Плечи уже не сгорблены. Лицо не такое желтое, на нем появилась решимость. Возбуждение человека, готового к действию. Будь корабль в лучшем состоянии, он бы прыгнул на корвет — просто посмотреть, что будет.
     Появившись в очередной раз, он говорит:
     — Восемьдесят тысяч километров — нормальная дистанция для лучевого оружия.
     И снова уходит, чтобы напомнить Уэстхаузу, что астероид должен быть расположен строго между нами и улепетывающим корветом.
     Никастро появляется со вторым ящиком. Я смотрю на часы и удивляюсь, как много времени занимает его работа. Время сжимается.
     Из люка в оружейный отсек появляется старпом в обнимку с металлической коробкой и листком бумаги в руке. Командир внимательно рассматривает содержимое ящика.
     — Раздайте их, — говорит он и хватает разорванный листок.
     Яневич вручает мне паек, я тихо смеюсь.
     — Что-то не так? — спрашивает Старик.
     — Аварийный рацион! Это лучше, чем то, что мы едим последние три месяца.
     Я дергаю за петлю нагревателя и через минуту разворачиваю фольгу. Боже мой! Дымящееся мясо!
     Не то чтобы мечта гурмана. Что-то типа рагу с картофелем из серого хрящеватого мяса, какие-то непонятные овощи и десерт — прикидывается шоколадным пирогом. Глазурь с пирога вплавилась в рагу. Я вылизываю тарелку и срыгиваю:
     — Черт возьми, класс!
     Яневич раздает еду каждому, протягивает мне еще одну порцию. В ящике их сорок две. Последнюю он откладывает для Никастро. На мой вопросительный взгляд он отвечает:
     — Это для твоего друга.
     Из ниоткуда, из таинственных металлических зарослей появляется Неустрашимый Фред, он трется о мою голень и мурлычет. Я разогреваю его порцию, краду из нее пирог и ставлю поднос на пульт. Фред вылизывает тарелку быстрее меня.
     Командир рассматривает принесенный Яне-вичем листок, потом отдает его мне и разогревает свою порцию.
     Набор цифр. Вейрес — классический экземпляр. Он клялся, что АВ у нас нет. И водорода в два раза больше, чем он говорил. Я отрываю глаза от листка.
     — Я душил не Вейреса, а Дикерайда, — говорит Яневич с набитым ртом. — Вейрес бы не признался.
     Я поднимаю бровь:
     — Но ведь немножко и ему досталось, нет?
     — Теперь мне получше, — говорит Старик и кидает тарелку в пустую коробку из-под пайка. Яневич обходит корабль, руководя приборкой. У каждого из нас появилась дополнительная работа. Приходится затыкать дыры, оставленные уходом Пикро и Брауна.
     Представить себе не могу, как справляется Венрес.
     Я редко бываю в инженерном отсеке. Боюсь схлестнуться с Вейресом. В кают-компании мы еле терпим друг друга. Не понимаю. Никаких серьезных причин.
     
***
     
     Меня будит Яневич. И бледно улыбается:
     — Спим на посту?
     Естественно. Все уже неделями с постов не уходят.
     — Боюсь, что уже и койку не найду. Чужая территория. Что случилось?
     — Корвет изменил курс. Максимальное сближение — пятьдесят пять тысяч километров. Командир считает, что это плохо.
     — О Господи! Что мы им сделали?
     Он усмехается:
     — Может быть, те парни в Ратгебере тоже так говорили.
     — Ага.
     — Надо думать, эта посудина стоит под первым номером в их черном списке. Палач вернулся…. — Он замолчал на некоторое время. — Порой мне кажется, что он ренегат.
     — В смысле?
     — Стиль его такой. С большой злоетыо.
     — Хмм. Как там Никастро?
     — Сделал еще одну ходку.
     Я пробегаю пальцами по клавишам, направляю камеру туда, где Ханаан. Большой спектакль еще дымится.
     — И как?
     — Старик что-нибудь придумает.
     Брось, Стив. Думай сам. Ты уже большой. В следующий раз ты сам будешь Стариком.
     Подходит командир. Он снова полинял.
     — Настоящая небесная феерия, правда? Бер-берян говорит, что корвет ведет себя как подбитый. Канцонери с ним согласен. Гипер-генера-торы и связь не работают. Ракет нет. А то бы они нам вцепились в холку. Эта станция слишком известна.
     — Думаешь, они оставят нас в покое?
     — Мы выглядим слишком легкой добычей.
     — Через пять минут корвет будет в оптимальной конфигурации для выстрела, командир, — докладывает Берберян.
     — Очень хорошо.
     Старик идет навестить сначала Уэстхауза, потом Канцонери.
     — По местам!
     Мы и так по местам. Командир обращается ко мне:
     — Никастро обратно внутрь.
     Яневич заглядывает Тродаалу через плечо. Радист начал заносить переговоры в бортовой журнал. Старпом выбирает какие-то из копий и приносит их ко мне. Читать эти цифры — как раскрашивать картинку по номерам. Постепенно она вырисовывается.
     Эскадрильям, атаковавшим тот конвой, сопутствовал успех. И двум другим, которые ударили вслед за первыми тремя, — тоже. Среди бумаг оказалась одна особенно интересная.
     — Командир, «Восьмой шар» опять это сделал.
     — Как так?
     Похоже, он лишь слегка заинтересовался.
     — Притащил домой очередные шесть звезд, две красные и четыре белые.
     Это означает, что ему удалось подбить два боевых и четыре 1'рузовых борта.
     — Хмм. Хендерсон дело знает.
     Недалеко от Внутренних Миров они пытаются сделать нечто совершенно из ряда вон. Второй флот совершает налет на систему Томпсона. Тяжелые корабли остаются позади, охраняют флотилию кораблей-носителей, танкеров и тендеров, с которых спрыгивают клай-меры. Они даже боезапас возобновляют в космосе. Интересно.
     Хотелось бы знать, останется ли у нас хоть один клаймер, когда осядет пыль.
     Никастро на борту.
     — Давай на место, сержант. Похоже, у нас неприятности.
     Я смотрю, как он перетаскивает последний ящик с рационами.
     Черт возьми, а мне куда лучше. Потрясающе, как несколько ящиков могут поднять человеку боевой дух.
     — Приближается к оптимуму, командир, — говорит Берберян.
     — Очень хорошо. Готовьтесь, мистер Уэст-хауз. Никастро уже внутри?
     — Он у люка, командир.
     — Мистер Вейрес, заберите Никастро внутрь.
     — О черт! — рычит Берберян. — Командир, нас надули. Пуск ракет. Четыре штуки.
     — Рассчитать скорость. Время подлета, Канцонери!
     — Есть, сэр!
     — Передать астрогаторам.
     Уэстхауз оглядывает отсек. Мы встречается взглядами. Он улыбается и возвращается к работе.
     Через аквариум несутся четыре красные звездочки. При ускорении в сто g они доберутся быстро.
     — Никастро внутри, — объявляет Вейрес.
     — Готовы, мистер Уэстхауз?
     — Готов, командир!
     — Инженерный отсек! Переход на аннигиляцию!
     — Есть переход на аннигиляцию!
     Мы собираемся в клайминг?… Хорошо. Они признались, что у них есть АВ. Но много ли это нам даст?
     Канцонери закончил расчеты.
     — Подлет ракет через тридцать секунд.
     Куда девается время?
     — Мы сможем, мистер Уэстхауз?
     — Данных у меня достаточно, сэр. Только если они не перейдут в гипер.
     — Об этом они, пожалуй, не врали. Такие аномалии двигателя означают выход из строя гипергенераторов.
     — Десять секунд, — говорит главный ком-пьютерщик. — Пять….
     Завывает сирена. Я слышу «три» и «два», и мы уходим в клайминг.
     Через шесть минут мы возвращаемся обратно. Корвет так близко, что, когда камера пушки его захватывает, он занимает весь экран. Через разделяющее пространство летят извилины молний. На таком расстоянии не важно, есть ли у них защитный экран.
     Старик смеется:
     — Мы тебе тоже соврали, охотник. Оставался у нас АВ.
     В борту корвета появляются красные разрезы. Один, около носа, выпирает и лопается. Сквозь пролом хлещет ливень барахла.
     Тревога. Снова в мир привидений. Рядом со мной командир.
     — Давай в оружейный, мой мальчик. Теперь у нас ничего не осталось, кроме твоей игрушки. У Ито излучатели должны остыть. Целься в двигатели. Давай! Шевелись!
     Протискиваясь в люк оружейного отсека, я слышу его спор с Уэстхаузом. Вроде бы Уэстхауз хочет драпать, пока еще есть запас для клайминга.
     Я оказываюсь в кресле у пульта моей пушки. Пиньяц ее уже разогрел. Плывут данные о цели. Сбрасываю предохранители, осматриваюсь. Не нервничает только Пиньяц. Я переключаюсь на ручное управление. Сделаю все сам.
     Тревога.
     Черт побери! Я не готов!
     Вон он. Судя по звездам, мы зашли с другого борта. Нацеливаюсь в центр корабля. Стреляю и пытаюсь перенацелиться ближе к корме. Дырочки в крыльях мотылька.
     — Слишком высоко! — кричу я. — Надо под крыло!
     Из корвета выхлестывает луч. Проходит между кэном и тором, корабль качается. Опора пылает и разваливается на куски. Я бью в основание луча.
     — Вниз, черт побери!
     Мы движемся, но слишком медленно.
     Это безумие. Два питбуля с переломанными хребтами пытаются вцепиться друг другу в глотки.
     У корвета в борту новые следы от швейной машинки. Из некоторых струится газ. Крыло заметно поднимается. На самом деле это мы теряем высоту. Вокруг заработавшего двигателя корвета пылает пламя.
     Стежки быстро двигаются в сторону кормы. Кольца прицела наезжают на вентиляторы тепла, дергаются обратно. Господи! Так близко, что его просто рукой достать.
     Красные лампочки у меня на пульте.
     — Боеприпасы кончились! — кричу я. — Пора сваливать отсюда!
     Тревога. Переход в гипер. Еще один луч из корвета. Бум! Третья пусковая слетает с тора градом осколков. Третья пусковая, с которой мы так намучились после Ратгебера. Даст Бог, тракт ускорителя не затронут. А то в клайминг уйти не сможем.
     Мир становится призрачным.
     Но всего на несколько минут. Выходим. Камеры ищут, охотятся за корветом. Что он делает? Идет за нами? Вот он. Где-то около двух тысяч километров. Ускоряется…. взрыв сверхновой!
     Черт побери! Похоже, несколько камешков мы ему в камеру синтеза закинули. Слабый и неровный, несется победный гул по операционному отсеку.
     Я вываливаюсь из кресла, только теперь осознав, что не пристегнулся. И люк в отсек никто не задраил. Я ползу к нему и захлопываю.
     Яневич ждет, улыбается.
     — Чертовски классная снайперская стрельба для одноногого интеллектуала.
     Я тоже улыбаюсь:
     — Ага! Ну, вот. Еще одна звездочка у Старика.
     Командир снова с хмурым видом нависает у Уэстхауза над плечом.
     Берберян и Кармон одновременно говорят. Рыболов что-то кричит.
     — Веселись, — говорит Яневич. — Вечеринка только начинается.
     
Глава 11
Последняя игра
     
     В аквариуме дисплея что-то движется. Что клаймер подбит, они знают. Они не знают, что теперь мы безоружны. Похоже, что мы их напугали.
     Кармон работает в режиме самой крупномасштабной сетки. Повсюду красные и зеленые блики.
     Старик что-то бурчит Тродаалу. Очевидно, спорит со штабом. В точку заправки нам никак не попасть. Наша единственная надежда — Тервин.
     — Приготовиться к переходу в гипер! — говорит Старик.
     Нам приходится прыгать. Надо подобраться как можно ближе. Может быть, сохранился хоть какой-нибудь лоскуток планетной защитной системы. Выстрел наудачу.
     Можем запутать след, потом отключить двигатели, оставив только аварийную систему, и дрейфовать к цели. Но экипаж не готов к переходу в норме. Самый оптимистичный прогноз Канцонери — это девять дней пути. Сквозь самое пекло битвы.
     Нет, спасибо. Такие прогулки — для самоубийц.
     Хватит ли у нас водорода на прыжок и коррекцию скорости при подходе? А чего вообще думать? Командование может просто не выслать в это пекло буксиры ради одного-единственного побитого клаймера, который им совершенно не нужен.
     Командира это с виду очень мало трогает. Он на подъеме очередного цикла настроения. Подшучивает. Просит у Тродаала и Роуза адреса девиц, которыми те непрерывно хвастают.
     — Прыгаем, мистер Уэстхауз. Максимальное отношение сдвига.
     Ой-ей-ей! Да мы не одни. Нас приветствуют ядерные взрывы по курсу.
     Шансов у нас все меньше и меньше. Боюсь, не выйдет.
     Чертовски интересный был полет.
     Рядом со мной — командир.
     — Пойди собери свои бумаги.
     — Сэр?
     — Собери свои бумажки и запихай их в ящик из-под аварийного рациона. Ящик сунь под сиденье.
     Я бегу в эксплуатационный отсек, срываю свою койку.
     — Что случилось? — спрашивает Бредли.
     Он не знает, что мы только что сразились с корветом, что за нами гонятся ракеты.
     Кригсхаузер тоже здесь.
     — Скажите прямо, — умоляет он.
     Я в общих чертах обрисовываю ситуацию:
     — Плохи дела. Но на Старика можно положиться.
     Это их ободрило. Люди из эксплуатационного отсека невозмутимы. Может быть, таких специально отбирали.
     Проходя через оружейный, я останавливаюсь. Мрачный Пиньяц выдавливает из себя улыбку и тянется рукой к моему плечу.
     — Все было нормально, лейтенант. Желаю удачи. Просто напишите, как все было.
     Для Пиньяца — жест просто драматический.
     — Напишу, Ито. Обещаю.
     Складываю свое барахло под кресло старпома. Жаль, что вот с Вейресом мне не помириться.
     — Что случилось? — спрашиваю я Рыболова. Мавзолейная тишина операционного отсека вынуждает говорить тихо-тихо.
     — Хуже становится.
     Экран перед ним исчеркан следами выходов из гипера. Карандаш набрасывает нити тянущихся через эту кашу спагетти ракет с высоким отношением сдвига. Мы крейсируем в самом центре пожара. Обе стороны обезумели от жажды убийства.
     Дзыннь!
     Дзыннь!
     — Что за хреновина?
     Дзыннь!
     Звук такой, будто пакостливый бог-дитя лупит по корпусу корабля вселенских размеров колотушкой.
     — Мы прыгаем в гипер и обратно, — говорит Рыболов. — Хаотично.
     Я то же самое подумал. Это способ запудрить мозги слабоумной ракете. Но к грохоту это отношения не имеет.
     Дзыннь!
     — Что это за шум?
     Удар приходится по кэну, по дуге в четверть его обхвата.
     — Мистер Уэстхауз сказал, что у нас проблемы с коррекцией инерции.
     — Но это же….
     — Командир, говорит инженерный отсек. В шестом запасном резервуаре прыгает кусок замерзшей воды. Есть ли возможность не менять скорость, пока мы будем плавить и сушить?
     — Нет. Грохот не мешает жить. Все равно плавьте.
     — Есть!
     Это был Дикерайд. Давно я его не видел. Поставлю ему пива, если выберемся.
     — Оружейный отсек, доложите о состоянии орудии.
     — Лучевое оружие в порядке, командир. Охладили и подрегулировали, на пару выстрелов хватит.
     В дуэли с корветом мы чуть было вовсе не лишились лучевого оружия.
     — Но долго они не протянут, командир.
     — Стрелять будем, только если рождественский подарок к нам на колени плюхнется.
     Старик вернулся во времена своей молодости и отыскал там еще какие-то запасы чего-то такого, что придает ему сил. Он танцует от поста к посту, нервный, как шлюха в церкви, почти желая, чтобы прижало еще потуже. Трубка рыгает ядовитыми клубами. Мы по очереди морщимся, кашляем и трем глаза. И ухмыляемся в спину уходящему командиру.
     Он жив. Он снова нас вытащит.
     Эта вера, которой командир так боится, которая так его бесит, которую он так любит, помогает мне чуть лучше понять и его, и Рыболова.
     Рыболов вручил свои душу и жизнь Командиру Вселенной. А пока, в ожидании начала своего путешествия в небеса, он просто налегает на весла.
     Остальные уступают вере урывками, когда приходится тяжело, когда страшно, что сами не справятся, — тогда они верят все до единого. Жаль, что командир сам не может отыскать себе подходящий объект для веры.
     Он слишком циничен для любой религии, а адмирал устроил такой цирк, что перестал годиться на роль полубога. Что тогда остается? Служба? Этому нас учили все годы Академии.
     Танниан — сила и слабость командования. Со всем своим стратегическим гением вдохновить своих капитанов он не может.
     Колотушка успокоилась, но лишь когда затычки уже подтянулись к волосяным трещинам переборок.
     Клаймер умирает медленно, как человек с тяжелой формой рака.
     Кусок замерзшей воды. Не на сто процентов неприятный сюрприз. Он означает немного лишней энергии, лишней подвижности. Или долгий, прохладный запас воды для людей. Господи, как пить хочется! Потеть нечем.
     — Оружейный, приготовиться! Есть возможная цель номер один. Векторы целеуказания передаются.
     Что за черт?
     Одна из полос на экране Рыболова выделяется ярче других. Эта, что ли? Извлечь смысл из этого хаоса может только современный тактический компьютер. Очень густой стала эта смесь и очень быстро меняется.
     Мы в центре всеобщего внимания. В дисплее целая толпа зеленых бликов. Может быть, штаб решил протянуть руку помощи?
     А вся неразбериха могла получиться сама собой.
     — Командир, инженерный на связи.
     Это опять Дикерайд. А Вейрес-то где?
     — Командир, поток водорода из гидролизеров неустойчив. Нам может не удасться произвести достаточно водорода для выполнения ваших указаний по отношениям сдвига.
     — Вспомогательные?
     — Работают.
     — Резервный водород?
     — Хватит на пятнадцать минут. Вышел из строя манометр главного давления…. Мы не знаем, сколько времени уже оттуда берем. Пришлось смотреть по….
     — Сообщите, когда останется на пять минут. Мистер Пиньяц? К нам приближается ракета. Надо ее сбить.
     — Наводку произвели, ведем слежение, командир.
     — По моей команде, — говорит Старик и отправляется шептаться с Уэстхаузом.
     — Командир, еще один объект с неизбежным столкновением, — докладывает Роуз со спокойствием психа.
     Остальные не менее спокойны. Просто странно.
     Стены смыкаются. В дисплее теперь что-то видно — локально. На нас летит ракета. Придется с ней потанцевать, сбить с толку и в нормальном пространстве добить лучевым оружием. Мельчайшая задержка, и та фирма загонит нас в смертельную траншею.
     Тревога. Выходим в норму.
     — Давайте, мистер Пиньяц.
     Результат не слишком эффектен. Ракета испаряется, но я не вижу ее гибели на экране.
     — Командир, оружейный на связи. Гамма-лазера больше нет.
     Разваливается эта куча хлама.
     Танец снов на границе смерти тянется еще полчаса. Мы сбили еще четыре преследующие ракеты, потеряли еще один лазер. Уэстхауз проматывает топливо, колдуя над скоростью. У командира, как всегда, какая-то своя мысль. Я ни малейшего понятия не имею, что он планирует. Пытаюсь отвлечься на собственные проблемы.
     Перемена. Очень захватывающая. В нас летят три ракеты. Как на этот раз увернемся? Времени на хитрости нет. Остановиться и сбить одну — настигнут другие.
     — Командир, инженерный на связи. — Это снова Вейрес. — Водорода осталось на пять минут.
     — Спасибо, мистер Вейрес. Максимальная мощность. Закачайте в хранилище, сколько сможете.
     Я панорамирую Ханаан. Еще ближе. Пешком дойти.
     — Сэр? — спрашивает Вейрес.
     — Минутку. Уэстхауз, продолжайте. Лейтенант, просто выдайте всю накопленную мощность.
     Командир погружается в свои мысли. Я смотрю в дисплей, смотрю на Уэстхауза. Он закончил танец. Ханаан раздувается, как воздушный шар. Мы несемся прямо на него.
     Командир включает интерком и начинает вещать на весь корабль.
     — Солдаты, осталось юять последний барьер, и у нас осталась последняя уловка. Это был хороший корабль. На нем летали отличные команды, а нынешняя — самая лучшая. Но теперь корабль мертв. Он не может летать и не может драться.
     Что за пораженческие разговоры? Старик никогда не сдается.
     — Мы выйдем на орбиту по эту сторону луны и разделимся на отсеки. Ту фирму это должно удовлетворить. Служба спасения нас подберет. В отпуске соберемся у меня в Кенте на ужин в память нашего корабля.
     Я уже чувствую, как пахнут сосны, слышу бриз в их кронах. Неужели Мери и вправду ушла?… Шерон…. Ты привела обратно свой клай-мер, лапонька? В драке с конвоем их не меньше дюжины пропало….
     Экипаж отвечает Старику молчанием. Самой нерушимой тишиной, какую я в жизни слыхал.
     А что говорить? Предложите другой вариант.
     — Солдаты, нашими руками делается история. Я горжусь, что служил с вами.
     Впервые Старик командует кораблем сидя.
     Он кончился. Расстрелял последний диск.м Но все так же вьются вокруг него беспокойные клубы дыма.
     — Скоро ли, мистер Уэстхауз? — спрашивает он ослабевшим голосом.
     Мы делаем последний краткий перелет в ги-пере. Продолжаем сбивать с толку ракеты.
     — Две минуты тридцать…. пять секунд, командир.
     Странный этот Уэстхауз. Невозмутимый. Тот же профессионал, что и в день погрузки на борт. Когда-нибудь он с хладнокровием Старика будет командовать клаймером.
     — Сержант Никастро, обратный отсчет к разделению. Тродаал, впрысните еще раз в штаб информацию о наших намерениях. Мистер Уэстхауз даст вам данные орбиты. Воспользуйтесь второй аварийной частотой.
     Что будут делать ракеты, когда их цель разлетится по пяти направлениям? Три ракеты. Кто-нибудь да выкарабкается.
     Эй, вы, боги войны, дайте передохнуть!
     Шанс есть. Какой-никакой, а есть. Хозяева этих охотников преисподней не могут поправлять действия своих псов. Тем приходится рассчитывать исключительно на собственные тупые мозги. Потому-то мы до сих пор живы.
     Спазм у меня в желудке еще туже. Страшно. На нас с ревом несется момент истины.
     Мы прошли барьер, за который противник пока не рискует перешагнуть. Может быть, линия планетарной обороны завязала смертельный узел вокруг Тервина и за нами гоняются только эти три киллера-имбецила?
     Что на камере? Тервин. Его ко всем чертям расколошматили, а работа все кипит, плетет паук свою огненную паутину.
     Клаймер виляет. Уэстхауз с Вейресом обмениваются проклятиями. Последние секунды перед выходом на орбиту.
     
***
     
     Я вот что скажу. Когда напуган до мокрых штанов, на другом сосредоточиться трудно.
     Пиши. Займи руки делом. Все что угодно, лишь бы отвлечься.
     — …. девять…. восемь…. семь…. — тихо звенит голос Никастро.
     Шесть — пять — четыре — три — два — один — НОЛЬ!
     Ба-бах!
     Ты мертв.
     Нет. Я не мертв. Еще нет.
     Корпус сотрясает волна грохота — отдаются отстреливаемые болты. Превосходно. Слава Богу. Хоть что-то еще работает как надо. Меня ударяет в бок. Наш блок ракет уносит нас от остальной части корабля.
     — Отделение рабочего и инженерного с зажиганием ракетных двигателей, командир.
     Какое тонкое наблюдение!
     Голова кругом идет. Аквариум дисплея пылает. Где ракеты? Не поймешь. Антенны были на торе. Мы летим вслепую….
     Тяга прекращается. Затычки столпились у переборки между нами и оружейным. Легкость в голове…. Свободное падение. Искусственной гравитации нет. Командир выплывает из кресла.
     Сериал продолжается с участием теперь уже следующих отсеков. Последним будет отделяться эксплуатационный. Грохот там будет убийственный. Чарли, надеюсь, ты выдержишь. Кригсхаузер, ты так и не назвал имени.
     — Оружейный отсек отделился, командир.
     Одна камера наружного наблюдения у меня осталась. Я слежу за пламенем ракет. Резко усиливаю увеличение. Вижу тор. Он пылает, качается, вертится, стремительно уменьшается, озаряемый ракетами. В тех местах, где его лижут лучи прожекторов, остаются серебряные следы.
     Клаймер уходит из поля зрения. Появляется полумесяц Ханаана. Мы идем в сторону рассвета. Надеюсь, спасатели разберутся в наших траекториях.
     Встает солнце. Яркое, величественное, оно ползет по той излучине мира, к которой мы так давно вожделеем.
     Где же ракеты противника?
     Есть что-то особенное в зрелище, когда мать-звезда материализуется позади планеты-дочери. Это наполняет благоговением перед творением. Даже теперь, когда смерть гонится по пятам. Вот это да еще, быть может, облака — высшие доводы в пользу существования Создателя.
     Пора снова глянуть на тор.
     Боже! Новое солнце!
     — Тор! Первая ракета попала в тор, — произносит Берберян. Голос, как жабье кваканье.
     Ну естественно. Top — самая большая цель. Через несколько секунд с ним все будет кончено…. По нашему отсеку проносятся вздохи. Слабеет напряжение. Теперь наши шансы — пятьдесят на пятьдесят.
     — Ого! Снова в тор! — кричит Берберян. — Вторая хренова проклятая ракета, мать ее, тоже долбанула в тор!
     — Давайте докладывать по установленной форме, — наставительно предлагает командир.
     Я разве что не вою от радости.
     И все-таки…. Есть еще третья, запаздывающая. Огромный черный монстр с моим именем, выцарапанным на зубах.
     Надо навести камеру на Ханаан. Хочу, умирая, видеть мир.
     А ведь как этот мир сладок! Как прекрасен! Ни одну женщину, даже Шерон, никогда не хотел я так, как хочу этот мир.
     — Третья в тор целиться не будет, — говорит Ларами.
     — Заткнул бы ты свой сосальник, ладно? — огрызается Роуз.
     Пиньяц попробует последний лазер, но этого не хватит. Два раза уже не вышло, верно?
     И все равно Старик победил. Кто-нибудь из нас останется в живых.
     Если существует Дьявол (Рыболов в этом не сомневается), то наверняка его любимая пытка — чувство вины. Кроме моего, есть еще три отсека, и я надеюсь, что молот упадет на другой. Есть во мне некая часть, абсолютно лишенная совести.
     На экране вспыхивают огоньки.
     — Готов, — удается выговорить мне.
     — Кто? — спрашивает чей-то голос.
     — Берберян? Тродаал? — спрашивает командир.
     Проходит несколько секунд. Я исступленно пишу, потом останавливаюсь, застываю с карандашом в руке.
     — Командир, — говорит Тродаал, — эксплуатационный отсек не отвечает.
     — А, Чарли. Мать их так.
     — Вот так, друзья, — говорит командир. — Выключайте все. Мистер Яневич, распорядитесь…. — Он замолкает, чтобы выбить трубку. — Вахты по аварийному расписанию.
     Кригсхаузер. Фоссбринк. Чарли Бредли. Лайт. Шингледекер. Татабурун. Все погибли? Нет. Кто-то остался в инженерном.
     Бедняга Чарли. Он подавал надежды. Накрылся в первом же патруле. Добро пожаловать на клаймер, парнишка.
     По нему я буду горевать. Он мне нравился.
     Интересно, выжил ли Кригсхаузер? Он терпеть не мог уходить с камбузика.
     Ладно, если не выжил, то больше у него проблем нет. Плохо, что я ему ничем не смог помочь.
     Во всем есть свои положительные стороны. Они не страдали. Даже не поняли, что их убило.
     Делать больше нечего, только ждать спасателей. Ждать и гадать, услышим ли мы когда-нибудь сигнал их приближения.
     Пойду поищу пустую койку. Уснуть вряд ли удастся, но мне нужна перемена. Куда-то уйти.
     
***
     
     Снизу идет разговор.
     — Думаешь, кинут еще что-нибудь? — Это голос Кармона. — Мы — сидящая утка.
     — Да не бери в свою умную голову. Патриот, — отвечает Никастро. — Мы все равно ничего не почувствуем.
     Никастро отказывается верить, что завтра существует.
     — Сколько нам придется ждать? — спрашивает Берберян.
     — Тродаал? Есть что-нибудь?
     — Извините, ничего нет.
     — Столько, сколько придется, Берберян.
     — Тро, — говорит Берберян, — сбегай на угол и позвони им, чтоб поторопились.
     — Я уже звонил, Берберян. Какого хрена тебе еще нужно?
     — Телочку. И еще одну. Много телочек. Батальон телочек. Ты их построй, а положу их я сам.
     Я был прав, уснуть мне не удалось. Пробираюсь вниз сквозь плетение кабелей. Командир сидит рядом с Уэстхаузом, что-то пишет. Потом встает, трудно идет в каюту. Даже в невесомости ему тяжело карабкаться. Он выгорел. Ничего не осталось.
     Ты привел нас домой, старина. Держись за это.
     — Займемся делом, — обрывает разговоры старпом. Спокойным, уверенным тоном. Тоном командира. — Надо экономить энергию. Кармон, выключайте дисплей. Уэстхауз, Канцонери, сохраните память и закрывайте лавочку. Вы тоже, Джангхауз. Берберян, Тродаал — держите аппаратуру связи в готовности. Может понадобиться для помощи спасателям. Ларами, выключайте охладители и газоочистители. Все равно будет холодно. Впрысните нам малость кислорода. Никастро, отключите половину светильников. Кому нечего делать, проваливайте.
     Когда человек лежит, ему требуется меньше калории и меньше кислорода. Старпом' готовит нас к голодному этапу нашей экспедиции.
     — Надеюсь, они, мать их, поторопятся! — рычит Тродаал, не оставляя попыток найти сигнал спасателей. — Хочу жрать, пить, трахаться, мыться. Не обязательно в таком порядке.
     — Согласен, — говорит Роуз.
     — Что ты имеешь в виду, черт возьми?
     — Что тебе надо помыться, Тро. Помыть все, вплоть до изгнившей кочерыжки.
     Сюжет закручивается. Появляется Ларами, Берберян снисходит до какой-то шуточки. Настроение у них поднимается.
     Мне ожидание невыносимо. Слишком мы близко от дома.
     Ларами стонет, что помрет, если в ближайшие двадцать четыре часа не раздобудет телочку.
     — Еще протянешь, — огрызается Рыболов. Все оборачиваются на него с открытыми ртами. Но нет, он в игру не вступает. Низкопробное заседание временно прерывается. Товарищи Джангхауза все же не чурбаки бесчувственные.
     — У вас хоть вода была, — ворчит обычно немногословный Скарлателла. Я поворачиваюсь, разглядываю его сквозь сплетения проводов. Странный тип — Любомир Скарлателла. Электронщик у Канцонери. Ста слов не сказал за весь патруль. Молчалив, невозмутим, дело знает. Держится совершенно незаметно. Сейчас в его голосе истерическая нотка,
     — Пока не пришлось выбирать, на что лучше расходовать энергию — на ее очистку или на обогрев корабля. — Джангхаузом овладевает возвышенное спокойствие. Тихим голосом он начинает читать что-то из Писания. Никто не просит его заткнуться.
     Я спал. Самому не верится. Двенадцать часов. И еще бы спал, если бы Циа не понадобилась койка. Забираюсь в свое старое кресло. Слушаю, как ребята что-то лениво бормочут. В основном гадают, что там с нашими друзьями в других отсеках.
     Четырнадцатый час. Раздается вопль Тро:
     — Вот они!
     — Вот они кто? — спрашивает мистер Уэстхауз. Сейчас его вахта, и он ее стоит, какова бы она ни была.
     — Спасатели…. Мать их. Они идут к оружейному. Суки!
     Он злобно бахает ладонью по консоли.
     — Спокойнее. Дойдет и до нас очередь.
     Сукины сыны!
     Никогда не знаешь, насколько ты эгоистичен, пока не попадешь в ситуацию, где кого-то другого будут спасать раньше тебя. Сорок две минуты, и каждую мы потратили на проклятия и злость в адрес пиньяцевских головорезов.
     Теперь наша очередь. Спасатели честят нас не хуже, чем мы только что честили оружейный отсек. Три часа они тратят, чтобы остановить вращение отсека.
     — Буксировать нас не будут, — объявляет Тродаал. — Будем вылезать через верхний люк.
     По отсеку раздается звон. Потом более приятные звуки — кто-то ходит по крыше.
     Яневич подзывает к себе меня и мистера Уэстхауза.
     — Пойдем-ка к этому люку. Необходимо проследить за порядком.
     — Что ты имеешь в виду?
     — Увидишь.
     Я вижу. Мне .приходится применять угрозу силой, как только пошла свежая вода. Кое-кто готов убить за глоток. К счастью, они слишком слабы для бунта.
     — Поспокойнее! — рявкаю я на Циа. — Много выпьешь — развезет!
     — Тродаал, — говорит Яневич, — возвращайтесь к рации. Они скажут, когда раздраить люк.
     Мне в ноздри бьет желчная вонь. Циа вывернуло.
     — Говорил я тебе….
     Впрочем, Бог с ним. Послужит ему уроком.
     — Раздраить люк! — кричит Тродаал. — Они подали переход.
     Яневич проверяет показания с нашей стороны и начинает раздраивать люк. За ним уже толпятся несколько человек.
     С той стороны нас встречают два космических пехотинца на корточках, в полном боевом обмундировании.
     — Назад! — говорит один из них. — Еще не выходим!
     Они вползают к нам и встают у люка.
     За ними появляется медбригада — фельдшер и два санитара в белых противочумных костюмах. Что такое? Неужели мы — разносчики черной смерти?
     Экипаж собирается вокруг посетителей с благоговением дикарей, начинает их трогать, бормотать что-то. Не могут поверить, что их уже спасли.
     Видали когда-нибудь такое эти спасатели? Мы хуже, чем свора галерников. Сто лет не мыты. Не бриты. В заплесневелых лохмотьях. В болячках и коросте. Многие облысели.
     Хорошо, что медбригада не женская. На куски бы разорвали. Эти мужчины больше не люди.
     Но пройдет несколько месяцев, и на борту нового клаймера снова начнется процесс дегенерации. Однако я, слава Богу, выхожу из игры. Больше никогда. И шеф-квартирмейстера Ни-кастро там тоже не будет….
     Сержант Никастро.
     — Стив! Уолдо! Где сержант?
     — Никастро? — отвечает Яневич. — Он же…. ну-ка, пойдем.
     Мы разбредаемся в поисках. Искать недолго. Уэстхауз находит его сразу же.
     — Здесь! У генераторов напряжения. Фельдшер!
     Я подбегаю и вижу, что он держит руку на яремной вене Никастро.
     — Фельдшер! — кричу я. — Что случилось, Уолдо?
     — Не знаю. Сердце, наверное.
     — Он был уверен, что не выживет, — бормочет Яневич.
     Фельдшер проделывает всю процедуру реанимации. Бесполезно.
     — Здесь ничего не сделать, — говорит он. — В нормальной обстановке….
     — На клаймерах ничего нет нормального.
     Я в таком оцепенении, что даже не чувствую горя по лучшему другу. Ничего не осталось, кроме тлеющих углей ярости.
     Люди покидают отсек. Пехотинцы следят, чтобы они держались цивилизованно.
     — Где Старик? — спрашивает Уэстхауз.
     — Наверху, — показываю я.
     — Я схожу за ним, — говорит Яневич. — Вы идите.
     — А Неустрашимый где? Эй! Фред!
     Кот вдруг становится для меня самой необходимой вещью во всей Вселенной.
     Все уже снаружи. Теперь выбирается Ухтхауз.
     — Ваша очередь, — говорит мне доктор.
     — Я не могу. Мне необходимо найти….
     Космопехи легко со мной справляются.
     Длинная узкая труба выводит на борт спасательного судна. Я переползаю быстро.
     Там уже ждет другая медбригада. Они знают, что ждут не людей, а животных. Мощная струя воды размазывает меня в лепешку. Я падаю на холодную жесткую палубу. Три раза я пытаюсь подняться на ноги и добраться до человека со шлангом.
     Он не обращает внимания. Они под полной гравитацией. Мои дряблые, измученные мышцы не справляются. С отвращением я подчиняюсь неизбежному, и меня загоняют в ванну. Даже сорвать с себя шмотье не дали.
     Не тронь дерьма — вонять не будет. Этому правилу они не следуют.
     Вопя и брызгаясь, я переволакиваю себя в дальний конец резервуара. Всякая охота воевать пропала. Сверху спускается рука, я за нее хватаюсь. Вокруг хватают ртами воздух мои товарищи. Тродаал грозит из ванны, что всех поубивает. Медбригада его не выпускает, пока он не передумывает.
     — Стоять можете? — доносится откуда-то из мутного далека голос приставленного ко мне санитара. Тут планетарная атмосфера, к тому же он в респираторе. Я утвердительно хрюкаю.
     — Раздевайтесь. Сэр.
     Это сплошное страдание, но я справляюсь.
     — А мои вещи?
     Санитар сгребает лохмотья в корзинку пластиковыми вилами.
     — Получите обратно. Если захотите.
     — Я имею в виду мои вещи с корабля. Они мне совершенно необходимы.
     Вот это критично. Мои дневники и фотографии исчезнут, а я пальцем шевельнуть не могу.
     Из трубы, по которой мы перебирались, вырывается дикий кошачий вопль. Оттуда летит оранжевая фурия. Неустрашимый не хочет покидать родной дом. Космопеху он выдает все, что может. Господи, он же взбесится, когда этот со шлангом возьмет его в работу.
     Я не прав. Старина Неустрашимый слишком оглушен творящимся вокруг неслыханным безобразием. Он едва реагирует, когда я выволакиваю его из бассейна. У него даже нет сил натянуть на себя обычную маску безразличия.
     Передо мной возникает рука.
     — Выпейте это.
     Я осушаю маленькую пластмассовую бутылочку.
     — Теперь идите в душ, — указывает санитар. — Отмойтесь хорошенько, но не теряйте времени. Ваши приятели ждут. И завтрак тоже.
     — Как это завтрак?
     — У нас сейчас утро, сэр.
     — Пойдем, Неустрашимый.
     Я моюсь недолго. В бутылочке, которую мне дали осушить, было невероятной силы слабительное. В моем желудке не много того, от чего можно было бы избавиться, но он старается изо всех сил.
     
***
     
     Завтрак оказывается ленчем. Перед тем как отправить в лазарет и покормить, нас четыре часа очищали от загрязнений. Я так оглушен, что не знаю, где нахожусь. Валюсь спать под капельницей, чувствуя себя шаманской куклой после ритуальной церемонии.
     Просыпаюсь не скоро. Боль. Сила тяготения вгрызается в каждую клеточку моего тела. Однако я чувствую себя таким здоровым, каким не был долгие месяцы. Тело очищено от ядов.
     Желудок от голода завязывается узлом.
     Чистота! Я чистый. Есть ли что-нибудь на свете сладострастнее, чем прикосновение чистой простыни к отскобленной коже?
     Санитар помогает мне сесть. Я оглядываю палату. Похоже, мы все еще на борту спасательного судна. Слева от меня Уэстхауз, справа — Яневич. Не спят, таращатся в никуда.
     — Где Старик?
     Вейрес, Дикерайд и Пиньяц лежат позади астрогатора. Нас уложили в порядке мелочной служебной иерархии.
     Уэстхауз избегает моего взгляда. Я знаю, что он меня слышит. Но отвечать не хочет.
     — Стив?
     — В психическом изоляторе, — шепчет Стив в ответ. — Вытащили в смирительной рубашке. Не понимал, что все уже закончилось. Хотел отключить двигатели. Кричал, что надо спасать Джонсон.
     — Черт! Вот дьявольщина. Интересно, удастся ли мне отыскать Мери? Может, ей удастся ему помочь. Гадство. Паскудная война.
     — Не найдешь Мери. Никому из нас больше не видать Ханаана.
     Я оглядываю палату. Все здесь. Даже Бредли со своей командой. Как это так? В них же попала ракета…. или нет? Или Ито сбил ее последним отчаянным выстрелом?
     Яневич выкладывает правду:
     — Они высадили войска на Ханаан.
     Что? Если Ханаан потерян, то для этого бьшо сделано все. Вот дерьмо. Я поворачиваюсь к Уэст-хаузу. У него там семья. На его щеке след слезы.
     Со мной рядом что-то копошится. Неустрашимый встает, потягивается и перебирается на новое местечко — ко мне на грудь. Что делают санитары?
     — По крайней мере ты спасешься, одноглазый разбойник. Хочешь ты того или нет. Когда мы прибываем на Тервин, Стив?
     Яневич смотрит таким же пустым взглядом, как и Уэстхауз.
     — Мы летим в другую сторону. Они прорвали оборону Тервина. Последние сведения — идут рукопашные бои. Спасатели говорят, что связь с Тервином потеряна.
     Уэстхауз тихо произносит проклятие.
     Роуз с Тродаалом развивают планы на отпуск, им все равно, куда мы направляемся. Ларами обменивается с Берберяном равнодушными оскорблениями. Рыболов сидит на своей кровати в позе лотоса и общается с Господом, больше похожий на йога, чем на христианина. Диксрайд рассказывает Бредли всем давно надоевшую историю. Вейрес и Пиньяц удалились в свои мрачные солипсические миры. Кригсха-узер лежит в позе эмбриона лицом к стене. Все здесь. Все, кроме отца семейства.
     — Черт! Гадская война.
     Ты провел меня, приятель, я так и не выманил тебя из кустов. Ты не снимал боевой раскраски и. не показывал человеческого лица. Может быть, теперь ты так спрятался, что никто уже тебя не увидит. Если так, то прощай. Мы тебя любили. Хотели бы, чтобы ты дал нам шанс и понять.
     Проклятая война.
     Похабник Ларами напевает себе под нос «Уходящий корабль». Один за другим, с язвительными ухмылками, мы подхватываем песню.
     Что кому не нравится? В вашу честь поем, Фред Танниан! «Ум-ум-ду-думм….»
     
Эпилог
     
     Двадцать лет прошло с тех пор, как «Клара Бартон» вывезла экипаж «Б-53» из системы Ханаана. Госпиталь был последним судном, которому господа из той фирмы дали уйти. Через двадцать дней, когда Тервин окончательно пал, погиб с оружием в руках адмирал Фредерик Мин-Танниан. Он жил и умер так, как того требовала его роль.
     Смерть стала его величайшим триумфом. Историки отмечают ее как переломный момент войны.
     Мы, служившие ему в одном полете или во многих, не можем ни забыть его, ни простить. Но он был гением. Он поставил перед собой цель, и он достиг ее. С упрямством дворняги, впившейся в подколенную жилу врага, он притормозил неумолимую поступь Уланта. После этого война была выиграна. Нас было больше, наша промышленная база была сильнее, хотя орала перековываются на мечи не быстро.
     Они были героями, люди из Первого клаймерного флота. Все, что говорил о них Танниан, — правда. Но мы — каждый из нас — были людьми, подверженными страху, людьми, захлопнутыми в плавильном котле войны.
     Истинный герой редко кажется героем. Настоящий герой просто делает свою работу, хоть в зубах дракона или в середине ада.
     Двадцать лет прошло. Лишь теперь боль утихла настолько, что можно рассказать правду. Попыток подвергнуть меня цензуре не было — тогда. «Гражданин» решил, что публика еще для такого не готова. Даже сейчас те, кто это напечатал, боятся шума, который может подняться….
     Уже, казалось, навсегда разбитый и потерянный, мой друг воспрянул обновленный и стал еще более уверенным в себе. Через шесть лет он командовал спецсоединением, освободившим Ханаан.
     Яневич, Уэстхауз и Бредли процветают. Первый и последний до сих пор на службе, адмиралы. Уэстхауз — профессор математики на Ханаане.
     Пиньяц погиб во втором полете на собственном клаймере. Дикерайд был у него инженером. Что сталось с Вейресом, не знает никто.
     Войну пережили шестеро солдат с клаймера «Б-53». Только двое из них пережили мир. Цену клаймеров, цену нашей победы мы все еще платим. Порой мне кажется, что Улант вышел из войны с потерями меньше наших.
     
  1 Летучие голландцы
  
  2 Ведьмин котел (нем.)
  
  3 Запрещено (нем.)
  
  4 Ну вот (фр.)
  
  5 Удар милосердия, которым добивали смертельно ранен ного (фр.)
  
  6 Ведьмин котел (нем.)
  
  7 Понимаешь (итал.)
  
  8 Что случится — случится (исп.)
  
  9 Крепость (нем.)
  
     ??
     
     ??
     
     ??
     
     ??